Объект

Внимание — вот что нас убивает. Не ненависть, не страсть, не ужас. Внимание.
Я понял это слишком поздно, когда уже не мог отвести глаз. Когда объект поглотил меня целиком, как чёрная дыра поглощает свет — не разрушая, а просто не выпуская обратно.
Всё началось с пуговицы.
Обычная перламутровая пуговица на жилете профессора Штайнера, моего научного руководителя. Мы сидели в его кабинете, я защищал диссертацию о природе сознания, о том, как разум конструирует реальность из хаоса ощущений. Он слушал, кивал, что-то записывал. А я смотрел на пуговицу.
Сначала это было просто. Взгляд зацепился — и тут же соскользнул. Но потом я заметил, как свет падает на неё под определённым углом, как в перламутре проступают радужные слои, как каждый слой — это отдельный мир, замкнутый в миллиметрах.
Профессор говорил что-то о недостаточной обоснованности моих выводов. Я кивал. Но видел только пуговицу.
Четыре отверстия. Нитки крест-накрест. Небольшая трещина в левом верхнем квадранте. И вот эта трещина — она была не случайна. В ней был узор, почти незримый, но если присмотреться...
Я вышел из кабинета, не помня, что ответил профессору. Защита была провалена или отложена — не важно. Важно было другое: я понял, что пуговица — это не просто пуговица. Это микрокосм. Вселенная, сжатая до размеров ногтя.
И мне нужно было понять её структуру.

Есть разница между мыслью и одержимостью.
Мысль движется. Она рождается, развивается, приходит к выводу и отпускает тебя. Как птица: прилетела, поклевала, улетела.
Одержимость неподвижна. Она не движется, она есть. Ты вращаешься вокруг неё, как планета вокруг светила, и с каждым оборотом орбита сужается, гравитация усиливается, и в какой-то момент ты понимаешь: ты уже не вращаешься. Ты падаешь.
Я начал коллекционировать пуговицы.
Сначала — похожие. Перламутровые, четырёхдырочные. Потом — любые. Металлические, деревянные, обтянутые тканью. Я раскладывал их на столе, классифицировал по размеру, по форме, по материалу. Часами разглядывал под лупой. Зарисовывал в блокнотах — каждую царапину, каждый изгиб.
Друзья говорили, что мне нужно отдохнуть. Мать плакала. Невеста ушла, хлопнув дверью и оставив на столе обручальное кольцо. Я поднял кольцо, посмотрел на свет. Интересная форма. Но не та.
Потому что суть была не в коллекции. Суть была в одной. Той самой, первой, с жилета профессора Штайнера.
Я должен был получить её.

Философы древности спорили: существует ли мир, когда мы его не наблюдаем? Дерево, падающее в безлюдном лесу, издаёт ли звук?
Но они не задавали правильный вопрос.
Правильный вопрос: что происходит с наблюдателем, когда он не может оторваться от наблюдения?
Внимание — это луч света. Направь его на объект, и объект проявится, обретёт форму, станет реальным. Но что, если луч слишком яркий? Что, если он не просто освещает, а выжигает всё остальное, оставляя только один-единственный освещённый фрагмент, а вокруг — абсолютную тьму?
Тогда мир сужается. Сжимается. Схлопывается в точку.
И в этой точке — только объект. И ты.

Я пришёл к профессору Штайнеру ночью.
Не помню, как вошёл — дверь была заперта, но я оказался внутри. Может быть, разбил окно. Может быть, выломал замок. В памяти только коридоры университета, пустые и гулкие, и моя тень на стенах, длинная, как тень чужого человека.
Он спал в кресле, в том самом кабинете. На нём был халат. Не жилет. Халат.
Я замер.
Где жилет? Где пуговица?
Я обыскал кабинет. Перевернул шкафы, выдвинул ящики. Книги падали на пол с глухим стуком. Бумаги разлетались. Профессор проснулся, закричал что-то — я не слышал слов, только шум, мешающий сосредоточиться.
И тогда я увидел.
Жилет висел на вешалке в углу. Аккуратно, на плечиках. И пуговица была на месте — вторая сверху, слева. Она светилась в лунном свете, пробивающемся из окна. Такая знакомая. Такая необходимая.
Я протянул руку.
Профессор схватил меня за запястье. Я оттолкнул его — несильно, просто отстранил, как отстраняют занавеску. Он упал, ударился головой о край стола. Был странный звук — не громкий, но окончательный. Как щелчок закрывающегося замка.
Я сорвал пуговицу. Нитки хрустнули. И вот она в моей ладони — тёплая, гладкая, совершенная.
Дома я положил её под микроскоп.
Увеличение в двадцать раз. Потом в пятьдесят. Потом в сто.
И я увидел.
Перламутровая поверхность — это не поверхность. Это бесконечные слои, наложенные друг на друга, как страницы книги, которую никто никогда не читал. В каждом слое — свой узор, свой мир. Молекулы выстроены в кристаллические решётки, и в каждой решётке — свой ритм, своя музыка.
Я понял: эта пуговица содержит всё. Всю вселенную. Все законы, все структуры, все смыслы. Мне нужно только дойти до конца, до последнего слоя, до самой сути.
Я резал её скальпелем, пытаясь проникнуть глубже. Крошечные осколки падали на стол, переливаясь. Каждый осколок — отдельная вселенная. Я собирал их пинцетом, раскладывал, маркировал.
Не помню, когда перестал спать. Не помню, когда перестал есть. Время потеряло смысл — был только процесс. Наблюдение. Проникновение.
А потом пришла полиция.

Меня спрашивали о профессоре Штайнере. Я не понимал, чего они хотят. Говорил о структуре перламутра, о том, как кристаллические решётки отражают свет. Показывал осколки. Они смотрели на меня странно.
Сказали, что профессор умер. От удара головой. Что это я.
Но разве это важно? Разве смерть одного человека важнее понимания структуры вещества, из которого состоит реальность?
Они забрали пуговицу. Сказали — вещественное доказательство.
И вот я здесь. В камере. Белые стены, железная дверь, зарешёченное окно.
И ничего.
Никакого объекта.
Знаете, что происходит, когда у одержимого забирают объект одержимости?
Мир не возвращается. Он просто исчезает окончательно.
Потому что всё это время мир держался на объекте, как на стержне. Уберите стержень — и конструкция рушится.
Я сижу на койке и смотрю в стену. Пытаюсь разглядеть в побелке хоть что-то — узор, трещину, пятно. Что-то, за что мог бы зацепиться взгляд.
Но стена гладкая.
Слишком гладкая.
И в этой пустоте, в этом отсутствии объекта, я понимаю главное: внимание — это не способность видеть. Это способность быть.
Когда мы обращаем внимание на что-то, мы не просто смотрим. Мы создаём. Объект становится реальным, потому что мы делаем его реальным. Без наблюдателя нет наблюдаемого. Без внимания нет мира.
Но что происходит, когда внимание становится абсолютным? Когда весь мир сужается до одного объекта?
Тогда мы не создаём реальность.
Мы становимся реальностью.
Пуговицей, трещиной, пылинкой в луче света.
Объектом без субъекта.
Вещью, которая просто есть.

Сегодня утром мне дали завтрак. Тюремная каша в металлической миске.
Я ел, не глядя. Но когда отодвинул миску, увидел: на дне — небольшая царапина. Тонкая линия, изогнутая, почти незаметная.
Я склонился ближе.
В царапине — микроструктура металла. Кристаллы, выстроенные в ряд. Если присмотреться, можно разглядеть...
Нет.
Я отвожу взгляд.
Закрываю глаза.
Но царапина уже здесь. В темноте век. Светящаяся, как шрам на сетчатке.
И я понимаю: я никогда не выберусь.
Не из камеры.
Из внимания.
Потому что внимание — это не то, что мы делаем.
Это то, чем мы являемся.
И когда научишься видеть мир в песчинке — ты уже не можешь видеть ничего, кроме песчинок.
Царапина ждёт меня на дне миски.
Я знаю, что не должен смотреть.
Но я уже смотрю.