Меню

Философ Вайнберг держал в Кракове маленький ресторан и большую библиотеку. То и другое помещалось в одной комнате. Справа — полки с томами Спинозы и Канта, слева — плита и медный чан для бульона. Посередине — стол, на котором по утрам философ правил корректуры своих трактатов, а по вечерам разделывал карпов.
Соседи говорили, что Вайнберг помешан. Студенты говорили, что он гений. Раввин говорил, что он опасен. Все трое были правы по-своему, потому что философ действительно открыл нечто, чего не знали ни мудрецы прошлого, ни современные учёные.
Он открыл, что душа имеет вкус.
Не метафорически. Буквально.
Всё началось с простого наблюдения. Философ заметил, что после беседы с одними посетителями его ресторана он чувствует себя сытым, а после других — голодным. Даже если ел одно и то же. Даже если количество еды было идентичным.
Сначала он списал это на качество разговора. Умная беседа питает дух, глупая — изнуряет. Банальность.
Но потом заметил нечто странное: чувство сытости или голода не зависело от содержания беседы. Глупец мог оставить после себя ощущение сытости. Умник — пустоты.
Что же тогда?
Вайнберг начал вести записи. Имя посетителя, тема разговора, время беседы, чувство после. Через полгода у него набралось три толстых тетради. И узор начал проступать.
Сытость или голод зависели не от того, что говорил человек, а от того, каким он был. Точнее — от того, что составляло сущность его личности, его самость. Его, как сказали бы древние, душу.
И эта душа, понял Вайнберг с ужасом и восторгом одновременно, была съедобна.

Он не мог объяснить это рационально. Философия тут была бессильна. Но кулинарный инстинкт — тот самый инстинкт, который подсказывал ему, сколько соли нужно щуке, а сколько — окуню, — этот инстинкт твердил ему: ты прав.
Души можно есть.
Не в каннибальском смысле — нет, тело тут ни при чём. Само тело — это просто оболочка, скорлупа. А внутри — субстанция. Нематериальная, но не менее реальная, чем мясо или костный мозг.
И эта субстанция передаётся. В разговоре, во взгляде, в присутствии. Когда человек сидит перед тобой, когда открывается — он отдаёт часть себя. Невольно. Неизбежно.
А ты — поглощаешь.
Вайнберг начал экспериментировать.
Он приглашал посетителей на долгие беседы. Сначала говорили о погоде, о политике. Потом — о любви, о смерти, о Боге. Чем глубже уходил разговор, тем отчётливее философ чувствовал: что-то переходит из собеседника в него. Не информация — нет. Не эмоция. Что-то более фундаментальное.
Присутствие.
И это присутствие имело вкус. У поэта — горьковатый, как тёмный шоколад. У торговца — солоноватый, как вяленая рыба. У вдовы — кисловатый, как незрелая слива.
А у раввина, с которым Вайнберг однажды проговорил всю ночь, обсуждая природу Всевышнего, — у раввина душа была пряной, как корица, и оставляла послевкусие ладана.
Философ понял: он открыл новую науку. Гастрономию духа.

Но был и обратный процесс.
Он заметил, что некоторые посетители уходили от него опустошёнными. Не усталыми — именно пустыми. Словно он не просто получал от них что-то, а забирал.
Это его встревожило.
Однажды вечером, когда философ сидел над рукописью своего нового трактата "О субстанциальной природе индивидуальности", в дверь постучали. Поздно. Ресторан был закрыт.
Вайнберг открыл. На пороге стоял незнакомец. Высокий, тощий, в чёрном плаще с высоким воротником. Лицо бледное, глаза — тёмные, без отблеска.
— Простите за поздний визит, — сказал незнакомец тихо. — Но я слышал, что вы... специалист.
— В чём именно? — насторожился философ.
— В душах.
Вайнберг замер. Он никому не говорил о своих открытиях. Записи были зашифрованы. Откуда?
Незнакомец прошёл внутрь, не дожидаясь приглашения. Сел за стол. Снял перчатки — медленно, словно это был ритуал.
— Я коллекционер, — сказал он. — Как и вы. Только мои методы... более прямолинейны.
— Не понимаю.
— Понимаете. Просто боитесь признать. — Незнакомец улыбнулся. — Вы открыли, что душа передаётся в контакте. В разговоре. В близости. Но задумывались ли вы, что её можно не просто чувствовать, но и забирать? Полностью?
Сердце философа забилось сильнее.
— Это... невозможно.
— Возможно. Более того — это уже происходит. Каждый раз, когда вы разговариваете с человеком, вы забираете часть его. Крошечную. Он этого не замечает, списывает на усталость, на настроение. Но часть его остаётся в вас. Навсегда.
Вайнберг почувствовал тошноту.
— Я не... Я не хотел...
— Хотели или нет — не важно. Важно то, что вы открыли аппетит. А когда аппетит открыт — его трудно закрыть.
Незнакомец встал, подошёл к полкам с книгами. Провёл пальцем по корешкам.
— Знаете, почему философы так одиноки? Почему великие мыслители редко бывают счастливы в браке, редко имеют настоящих друзей? — Он не дожидался ответа. — Потому что они едят людей. Не буквально. Но по сути — да. Каждый разговор для философа — это пир. Он поглощает чужие мысли, чужие переживания, чужие сомнения. И люди уходят от него пустыми. Даже не понимая почему.
Вайнберг хотел возразить, но не мог. Потому что это была правда.
— Вы не первый, — продолжал незнакомец. — Были и до вас. Сократ, например. Он не записал ни строчки, знаете почему? Потому что ему не нужны были записи. Он поглощал учеников. Буквально высасывал из них идеи. А потом они записывали. Платон, Ксенофонт. Они думали, что это их собственные мысли. Но нет. Это были мысли, которые Сократ забрал у десятков, сотен людей за всю жизнь.
— Это безумие.
— Это реальность. — Незнакомец повернулся к нему. И Вайнберг впервые увидел его глаза без тени. Они были пусты. Абсолютно. Как две чёрные дыры, в которых не было ничего — ни света, ни души, ни присутствия. — Я коллекционирую души уже триста лет, господин Вайнберг. У меня их тысячи. Философы, поэты, святые, грешники. Каждый со своим вкусом. Каждый — с уникальным букетом. И знаете, что я понял за эти триста лет?
Философ молчал.
— Души портятся. Не сразу, но портятся. Как вино, которое слишком долго хранится. Сначала оно прекрасно, с годами становится лучше. Но потом — переходит черту. И становится уксусом. Так и души. Я ношу в себе тысячи душ, но больше половины из них — уже не души. Просто... осадок. Горечь. Послевкусие, от которого не избавиться.
Он сел обратно.
— Я пришёл к вам с предложением. Вы молоды в этом деле. Ваша коллекция ещё свежа. Я хотел бы её попробовать.
— Что вы хотите?..
— Вашу душу, конечно. — Незнакомец сказал это так буднично, словно предлагал обменяться рецептами. — Со всем содержимым. Всеми теми фрагментами, что вы собрали за годы. Поэт, торговец, вдова, раввин — все они во вкусе вашей души. Это будет... экзотическое блюдо.
Вайнберг отшатнулся.
— Вы... хотите меня убить?
— Убить? — Незнакомец рассмеялся. — Нет-нет. Тело мне не нужно. Тело останется. Будет ходить, говорить, есть, спать. Просто внутри не будет никого. Вы станете... оболочкой. Функционирующей, но пустой.
— Это чудовищно.
— Это честно. Вы всю жизнь ели других. Теперь кто-то съест вас. Круговорот душ в природе, если хотите.
Философ вскочил, схватил нож со стола.
— Прочь! Прочь из моего дома!
Незнакомец не шевельнулся. Только вздохнул.
— Жаль. Я думал, вы поймёте. Философы обычно понимают. — Он встал, надел перчатки. — Но ничего. Я подожду. Рано или поздно вы сами придёте. Когда накопите достаточно. Когда почувствуете, что носите в себе слишком много чужого. Что забыли, где кончаетесь вы и начинаются они. Тогда вы захотите освободиться. И поймёте, что единственный способ — это отдать всё. Целиком.
Он подошёл к двери, остановился на пороге.
— Кстати. Раввин, с которым вы говорили. Он умер на следующий день после вашей беседы. Врачи не поняли от чего. Но вы-то знаете, правда? Вы забрали слишком много. Он был слишком вкусен, чтобы остановиться.
И вышел.

Вайнберг стоял посреди комнаты. Нож всё ещё в руке. Дрожь в теле.
Он думал о раввине. О том, как тот светился изнутри во время их разговора. О том, как к утру свечение померкло. О том, как он, Вайнберг, чувствовал себя после — сытым, переполненным, почти пьяным.
И о том, что действительно не удивился, узнав о смерти раввина.
Он опустился на стул. Нож выпал из рук.
А потом, медленно, будто во сне, потянулся к рукописи. Открыл на последней странице. И дописал: "Вопрос не в том, съедобна ли душа. Вопрос в том, остаётся ли человеком тот, кто начал есть".
Закрыл тетрадь.
И в первый раз за много лет почувствовал голод. Настоящий, животный, нечеловеческий голод.
А в углу комнаты, невидимый, но ощутимый, стоял незнакомец и улыбался.
Он знал: философ созрел.
Оставалось только дождаться, когда тот сам откроет дверь.