МРАК

Глава 1.
         В середине апреля 1939 года Москва, промозглая и равнодушная, утопала в распутице. Весну мертвой хваткой держала еле живая, но еще цепкая зима. С неба сыпалась крупа — мерзкая смесь дождя и талого снега, а с Москвы-реки выползал густой, молочно-белый туман. Он окутывал улицы, приглушая звуки, превращая город в призрачное подобие себя самого. Где-то на Никольской, утопая в этом мареве, стояло мрачное трехэтажное здание из почерневшего камня. Оно впитывало в себя сырость и свет, не желая отдавать ничего взамен. Одинокие прохожие, приближаясь к нему, переходили на другую сторону улицы, предпочитая лужи, грязь, ледяному мраку, зловещему духу, исходящему от этой наземной постройки и её подвала.
          Из тускло освященного кабинета на третьем этаже двое, молчаливые и угрюмые, вооруженные и в гимнастерках без знаков различия, вывели мужчину. Лет сорока пяти, выше среднего роста, худощавого и осунувшегося до неузнаваемости. Его взгляд, больной и лихорадочный, был полон животного недоумения и страха, что застилает разум белесой пеленой. На его руках, изуродованных ссадинами и темно-багровыми синяками, проступала запёкшаяся кровь. Следы недавних «бесед» рваными узорами лежали и на лице, и под тонкой тканью рубахи на спине.
              Повели его не парадным ходом, а по запасному выходу — узкой, холодной лестнице, что вела в зияющую пасть подвала. Воздух с каждым шагом становился сырее и холоднее, пахнул каменной пылью и страхом.
              В кабинете, покинутом Анатолием, осталось трое мужчин. Приглушенный свет лампы без абажура отбрасывал на стены зыбкие тени. Один из них, стоя спиной к другим, говорил в телефонную трубку. Его голос был ровным и пустым:
- С 403 закончили. Решение принято единогласно, можете не беспокоиться – положил трубку, но снова поднял ее, набрал номер из двух цифр и зловеще тихо произнес
- Давайте следующего, с рассмотренным не затягивайте.
Фраза повисла в воздухе и растворилась, как дым.
           Анатолий, спускаясь к месту своего заточения, зашёлся — сухим, надрывным кашлем, от которого свело всю избитую грудь. Он больше суток томился в камере- карцере, ожидая своей участи. Рассмотрение дела заняло десять минут. Десять минут абсурдных вопросов о не совершаемой им никогда подрывной деятельности, о мифическом антипартийном заговоре. Десять минут, которые окончательно перечеркнули всю жизнь — революцию, гражданскую, партийную работу, веру.
             Дверь камеры, тесной и сырой, открылась с лязгом, эхо которого ударилось о стены этого каменного мешка. Его с силой втолкнули внутрь. Анатолий ударился спиной о шершавую, покрытую инеем стену. Вспышка белой, ослепляющей боли пронзила его, и сознание, не в силах более сопротивляться, покинуло его.
             Он не упал, а провалился. Провалился в полудрем, в бред, где стояли плачущие фигуры. Жена, дочка, отец, мать — все они смотрели на него сквозь слезы, сквозь какую-то мутную пелену. И он, собрав остатки воли, прошептал им, а может и самому себе:
— Мои дорогие... не плачьте. То, что со мной происходит — недоразумение. ЦК партии обязательно во всем разберется. Меня оклеветали... Я не состоял ни в каком заговоре... Товарищи разберутся... Я скоро буду с вами...
Его голос, слабый и разбитый, казалось, не долетал до них, теряясь в темноте.
            Его вернуло в реальность нечто — глухой, короткий хлопок, доносящийся словно из самых недр здания. Сознание вернулось мгновенно и безжалостно, принеся с собой леденящий ужас реальности. Он очнулся на бетонном полу, совершенно обессиленный, и его стало колотить — от боли, от страха, от чудовищной неизвестности. «Почему? За что? Что будет дальше?» — эти вопросы звенели в его разуме, не находя ответа.
             Вокруг была тьма, густая и почти осязаемая. Лишь через маленькое, зарешеченное окошко под самым потолком камеры пробивался тусклый свет наступивших сумерек. Это был луч не жизни, а лишь отсрочки. Цепляясь окровавленными пальцами за шершавый камень стены, царапая кожу до мяса, Анатолий подтянулся к этому окошку, этой последней щели в иной мир.
           За ним стелился тот самый густой туман. Но теперь он казался живым. Он пожирал контуры улицы, впитывал в себя свет и звук, был не стихией, а существом — холодным, бесчувственным и голодным. И этот мрак, клубясь, словно живой змей, тяжело и неумолимо вползал в окошко, наполняя камеру ледяной сыростью, несущей отчаяние.
               И тут снова раздался звук, следом еще два. На этот раз более четкие и пронзительные. Они шли из глубины здания - хлопки, от которых застывает кровь. Анатолий понял все. Силы окончательно оставили его. Руки разжались, и он рухнул на бетонный пол, снова погружаясь в небытие. На этот раз — последнее.
                Сознание вернулось к Анатолию от резкого, оглушительного скрежета железа. Дверь камеры с противным визгом отворилась, и в проеме, заливая своим массивным телом все пространство, возникли две тени. От их появления воздух сгустился, стал вязким.
Одна из теней, с трудом протиснувшись в каменный мешок, грузно нависла над ним.
– 403-й, поднимайся. На выход.
            В голосе не было ни злобы, ни раздражения — лишь холодная, механическая пустота. У Анатолия не было сил подняться. Но больше не было воли. Он не хотел. Он желал лишь одного — чтобы этот каменный холод поглотил его, растворил в себе, прекратив муки.
Вошедшая тень обернулась к другой, оставшейся в проеме.
– Принеси ведро с водой. Надо привести в чувства.
          Принесли. Жестяное ведро, полное ледяной воды, пахнущей ржавчиной и сыростью подвала. Её выплеснули на Анатолия единым, удушающим потоком. Тело сжалось в судороге, легкие сами сделали спазматический вдох, вырывая его из оцепенения. Он закашлялся, поднялся на дрожащие ноги — не силой воли, а животным инстинктом, пронзенным холодом.
         Его вытолкали в коридор. Пинками и толчками погнали по нему. Вниз. Туда, где каменные стены отсырели насквозь, а в воздухе висел спертый запах страха, впитавшийся в штукатурку за годы. Его почти потащили по скользким ступеням, ведущим в кромешную тьму нижнего яруса.
            Потом — тусклый, освещенный одной-единственной коптилкой коридор. В его полумраке метались, шурша когтями по камню, тени — упитанные, наглые крысы. Их глазки-бусинки сверкали в темноте, словно знали, что ждет их в конце пути появившихся людей. И ждали своей доли.
              Движение остановила массивная, обитая железом дверь. Один из конвоиров, звякая ключами, открыл ее. Внутри пахнуло смрадным, тяжелым воздухом — смесью земли, крови, человеческого пота и… самой смерти. Анатолия грубо втолкнули в проем.
– Дальше сам, – прозвучал за его спиной голос, и дверь с глухим стуком захлопнулась, отсекая последний шанс на возврат.
       Анатолий, пошатываясь, сделал несколько шагов вперед. Под ногами он увяз в чем-то влажном и вязком. Но не стал всматриваться. Не было сил, не было желания знать. В тусклом свете одинокой лампочки, болтавшейся на оголенном проводе, то загорающейся, то гаснущей, он разглядел небольшой коридор, который метров через пять упирался в глухую стену в бурых пятнах. Тупик.
И тут снова раздался скрежет. Дверь позади него вновь открылась.
            Он не обернулся. Он знал. Он чувствовал спиной тяжелые шаги, приближающиеся к нему. Он услышал щелчок взведенного курка, холодное прикосновение круглого дула к самой основе его черепа. Металл был ледяным, и этот холод пронзил его насквозь, вытеснив все остальное — страх, боль, воспоминания.
            Мир взорвался ослепительной, короткой вспышкой, которая на миг озарила грязные стены, лужи под ногами и его собственную тень, резко брошенную на стену. Вспышка была не светом, а огненным ножом, вонзившимся в мозг.
            И наступила тишина. Абсолютная, всепоглощающая, вечная. Тишина, в которой не осталось ни тумана, ни крыс, ни боли, ни недоумения. Только беззвучное падение в ничто, тление и забвение.
Глава 2.
          Начало июля 1937 года выдалось на удивление ясным и теплым. Москва, умытая летними ливнями, сияла под ласковым солнцем. Для Анатолия Васильевича Малинина, второго секретаря Горьковского обкома партии, эта неделя была редкой и драгоценной передышкой — короткий отпуск, совмещенный с партийными делами в столице. Но сегодня все дела были забыты. Он гулял по Всесоюзной сельскохозяйственной выставке, этому сияющему символу новой жизни, с двумя самыми дорогими людьми: женой Верой Николаевной и семилетней дочкой Дашей.
           Выставка поражала воображение. Воздух был наполнен музыкой, доносившейся откуда-то из репродукторов, смехом и возбужденными голосами. Повсюду полоскались алые флаги, а на клумбах, словно капли солнца, горели бархатцы и нежные петунии. Даша, сжимая отца за руку, водила восторженными глазами по величественным павильонам, каждый из которых был похож на дворец из сказки.
Особенно их поразил павильон «Машиностроение». Его венчала граненая башня со стремительной скульптурой тракториста и колхозницы, высоко взметнувшей над головой золотой сноп пшеницы — знаменитый «Рабочий и колхозница». Гигантские стальные буквы на фасаде гордо прославляли мощь советской индустрии. Внутри павильона стоял гул моторов и сияли отполированными боками настоящие чудеса техники — новейшие тракторы, комбайны и станки, олицетворяющие светлое будущее, которое они, такие как Малинин и его товарищи, строили, не жалея сил и времени, порой и жизни.
— Володя, смотри-ка! — вдруг воскликнул Анатолий, заметив в толпе знакомое лицо.
        Это был его старый товарищ по Ленинграду, с которым они вместе работали в райкоме еще в 33-м. Мужчины, улыбаясь, обнялись, похлопали друг друга по плечам.
- Вера, я ненадолго, — сказал Малинин жене. — Пройдите с Дашенькой к фонтану, мы тут поговорим.
Жена с дочкой, увлеченные зрелищем, кивнули и пошли вперед, к сверкающим на солнце струям фонтана «Золотой колос».
         Недалеко от них, наслаждаясь прогулкой, среди прочих, находился еще один человек — Николай Сергеевич Савельев, начальник 3-го отдела УНКВД по Энской области. Он был в отпуске со своим десятилетним сыном Кириллом и так же, как и все, любовался красотами выставки. Его выхоленные усы и спокойный, но внимательный взгляд выдавали в нем человека военной выправки.
Именно его опытный взгляд заметил то, что ускользало от других. За элегантной женщиной с девочкой, Верой и Дашей Малиниными, пристроился подозрительный тип. Мужчина лет тридцати пяти, худощавый, но коренастый, в широких штанах и рубахе нараспашку. Золотые зубы поблескивали в его оскале. Он нервно поглядывал по сторонам, выжидая. Мгновение — и Вера с дочкой остались на почти безлюдной дорожке у фонтана. В тот же миг тип рванул с места, как пружина, с силой вырвал из рук Веры небольшую сумочку и, не сбавляя скорости, помчался прочь. Испуганный крик женщины и детский плач пронзили воздух.
— Кирилл, стой тут! — коротко бросил Савельев сыну и стремительно рванулся в погоню. Выправка и физическая подготовка сотрудника НКВД взяли свое. Несмотря на сорок с небольшим, он легко настиг грабителя. Резкий, отработанный до автоматизма прием — и тот с глухим стоном рухнул на асфальт. Савельев, тяжело дыша, скрутил ему руки за спину. Подоспел милицейский наряд, привлеченный криками, и, запыхавшись, подбежала Вера. Следом, с лицом, искаженным тревогой, подбежал и Малинин.
— Толя, он... он у меня сумку... — всхлипывала Вера, прижимая к себе перепуганную Дашу.
         Вокруг уже собралась толпа, и в адрес смелого человека в костюме, обезвредившего негодяя, неслись одобрительные возгласы.
Милиция приняла задержанного, поблагодарив бдительного Николая, а Малинин, успокоившись, крепко пожал руку спасителю.
— Анатолий Малинин. Я ваш должник. Вы спасли мою семью от большого потрясения.
— Николай Савельев. Не за что, товарищ Малинин. Такой был момент.
       Представилась Вера, познакомились дети. Смятение постепенно сменилось общим оживлением. Продолжили прогулку вместе. Бродили по аллеям, любовались павильонами, и разговор, начавшийся с формальностей, постепенно перешел во что-то более теплое, человеческое. Говорили о детях, о работе, о партии, о борьбе с преступностью и о строительстве новой жизни.
        К концу дня, когда солнце стало клониться к горизонту, окрашивая небо в нежные тона, Малинин, растроганный и искренний, обернулся к Савельеву:
— Николай Сергеевич, вы нас просто поразили. Если будете проездом в Горьком — считайте наш дом своим. Обязательно навестите.
— Благодарю, Анатолий Васильевич, — вежливо поклонился Савельев. — И вы с семьей не забывайте — Энск хоть и город не столичный, поменьше Горького, но людьми хорошими богат. И рыбалка у нас сказочная. Впрочем, горьковчан этим не удивишь, да и времени наверняка на отдых не хватает. По себе знаю. Будем рады, если вдруг, будете в наших краях.
Вера, все еще испытывающая неловкость, тихо спросила:
— Николай Сергеевич, как же нам вас отблагодарить? Это же такой поступок...
Савельев улыбнулся, и в его глазах, обычно строгих, мелькнула искорка тепла.
— Вера Николаевна, лучшая благодарность для меня — это вот эта прогулка и ваше общество. Давайте заменим официальную благодарность просто дружбой и обычным человеческим общением. В наше время это дорогого стоит.
          Они попрощались у центрального входа, еще раз обменявшись крепкими рукопожатиями. Двое мужчин, две семьи, чьи судьбы неожиданно пересеклись под прекрасным, солнечным, мирным московским небом, еще не зная, что уготовит им грядущее.
                Возвращение в Горький встретило Малининых ненастьем. Поезд, устало пыхтя, подходил к вокзалу, когда небо над слиянием Оки и Волги почернело, разродившись оглушительным ливнем. В полдень, было не светлее вечера. Молнии, будто трещины в мироздании, пронзали свинцовую пелену туч, на мгновение озаряя панораму города-гиганта. В вспышках света мелькали силуэты заводских корпусов, портовых кранов и церковных куполов, еще не везде снесенных, но уже потерянных в этом новом, индустриальном пейзаже. Горький 1937 года предстал перед ними не солнечным и приветливым, а суровым, ощетинившимся дымовыми трубами, с которых дождь смывал копоть, превращая ее в черные потоки, стекавшие по стенам.
                Едва семья Малининых сошла на перрон, как к Анатолию Васильевичу, пробираясь сквозь толпу, подошел молодой человек в кителе, кепке, с трудом укрывавшийся от дождя и отчетливо произнес:
— Товарищ Малинин? Вас срочно требует первый секретарь обкома. Машина ждет.
Тон не допускал возражений. Кивнув жене, в глазах которой мелькнула тревога, Анатолий сел в черный эмковский фаэтон, выпущенный с конвейера местного автозавода в начале года. Вера с Дашей под зонтом отправились домой, в пешей доступности от вокзала, а его повезли в обком.
           В кабинете первого секретаря пахло дорогим табаком и влажным сукном. Сам пятидесятипятилетний хозяин кабинета, казавшийся усталым и сосредоточенным, не стал тратить время на формальности.
— Отдохнул, Анатолий Васильевич? Теперь работа. На автозаводе — срыв. Вместо пяти тысяч «эмок» за полгода собрали чуть больше двух. План трещит по швам.
Он прошелся по кабинету, его голос стал жестче и требовательнее.
— Разберись. Причины найди. Вплоть до вредительства. Не забывай, там уже товарищи из НКВД работают. После завода — ко мне. Будет важная телеграмма из ЦК для ознакомления.
       Ливень к тому времени стих, но над городом все еще висели тяжелые, рваные тучи. Вдали глухо громыхал гром, предвещая новую грозу. Путь на завод лежал через огромную, еще не до конца благоустроенную территорию. ГАЗ, построенный всего пять лет назад с помощью американцев, уже был гигантом. Издали он напоминал фантастический город-крепость: десятки корпусов из красного кирпича и бетона, перекрытые остекленными крышами, дымящие трубы, мощные энергоцеха. Подъездные пути опутывали его стальными щупальцами, по которым ползли товарные составы с углем и сталью.
         Машина Малинина, миновав КПП, медленно ехала по территории. Даже вечером завод не спал. В свете редких фонарей и окон цехов мелькали фигуры рабочих в спецовках, грохотали тележки, шипели паровые молоты. Воздух был густым, пропитанным запахом металлической стружки, машинного масла и гари. В огромных, как аэродромные ангары, цехах, под сводами которых терялся взгляд, гудели конвейерные линии. На них, как на причудливых сборочных улицах, из разрозненных деталей постепенно рождались знаменитые «эмки». Но темп был явно неплановый. Видны были пустые участки, где-то толпились рабочие вокруг остановившегося оборудования.
         В главном сборочном цеху, Малинин провел несколько часов. Он не кричал и не грозил. Он задавал вопросы. Инженеры, с кругами под глазами, докладывали о постоянных поломках станков, поставленных еще в тридцать втором и работавших на износ. О низком качестве комплектующих с смежных заводов. О текучке кадров, о «зеленых» парнях и девчатах, пришедших из деревень, которые еще не успели набраться опыта. Анатолий Васильевич слушал, кивал, чувствуя на себе тяжелые, испытующие взгляды людей в штатском — тех самых «товарищей из НКВД». Он ставил задачи: усилить ремонтные бригады, организовать круглосуточные дежурства инженеров, провести внеочередное совещание со снабженцами. Но за его сухими, деловыми фразами висела тень директивы, о которой ему только предстояло узнать.
      Уезжал с завода поздно вечером. Цеха светились в ночи беспокойными огнями, а над ними все так же клубились зловещие тучи.
          В кабинете первого секретаря горела массивная настольная лампа, отбрасывая гигантские тени на стены, заставленные шкафами с книгами и папками. Первый секретарь молча протянул Малинину листок. Это была телеграмма из Политбюро ЦК партии. Анатолий Васильевич начал читать, и кровь стыла в его жилах. Директива предписывала «взять на учет всех бывших кулаков и уголовников» и разделить их на две категории: первых — «наиболее враждебных» — расстрелять, вторых — выслать. Для этого в регионах создать «тройки» — внесудебные органы, чьи решения, не подлежащие обжалованию, будут определять судьбы людей.
— Понимаешь, какая линия? — тихо, но отчетливо спросил первый секретарь. — Враг не дремлет. И на автозаводе вредительство — лишь цветочки. Нужны меры жесткие, решительные. И не только там. Мне нужна твоя помощь, Анатолий. Ты меня будешь подменять по этой линии. В тройку войду я, но все оперативные вопросы — на тебе.
Он помолчал, смотря в затуманенное ночным дождем окно.
— Знаешь, я вот три года в отпуске не был. Мечтал хоть на неделю, к морю... Телеграмму эту получил и думаю — а стоит ли просить? Как ты думаешь? С учетом такой директивы... Не поймут?
      Вопрос повис в воздухе, полном табачного дыма и страха. Они просидели в кабинете далеко за полночь. Два партийных руководителя, пытавшихся понять суровую действительность. Обсуждение давно перешло с производственных планов и вредителей на заводе к страшным, кровавым цифрам, которые нужно было собрать и отправить в центр. Они говорили о необходимости «чистки», о бдительности, о врагах народа, но в их словах сквозила тяжелая, давящая усталость.
            Разъехались поздней ночью, под зловеще хмурым, низким небом. Город спал. Но для Малинина ночь только начиналась — долгая, бесконечная ночь.
          Август 1937 года принес Малинину короткую, но заслуженную победу. Он вытащил автозавод из провала. Месячный план по «эмкам» был не просто выполнен — перевыполнен. Сотни новеньких автомобилей выстроились на заводском дворе, сверкая на солнце лакированными боками. Запах свежей краски и горячего металла смешивался с запахом пота и усталого, но законного торжества. Анатолий Васильевич, проведя на предприятии почти безвылазно весь июль, впервые за долгое время позволил себе выспаться дома. Казалось, самый тяжелый участок работы остался позади. Иллюзия длилась недолго. Уже в первых числах августа его срочно вызвали в Москву, в ЦК.
                Кабинет ответственного руководителя в здании на Старой площади был таким, каким и должен был быть — воплощением незыблемой власти. Высокие потолки, темный, полированный до зеркального блеска паркет. На стенах — в тяжелых рамах — портреты Ленина и Сталина: один с прозорливым взглядом вождя мирового пролетариата, другой — с непроницаемым, испытующим взором властного руководителя огромного государства, успешно строящего социализм. Массивный дубовый стол, за которым могли бы разместиться с десяток человек, и такие же тяжелые, кожаные кресла, подавлявшие своим весом.
             Руководитель, немолодой мужчина с бесстрастным лицом, не став тратить время на светские любезности, указал Малинину на стул.
— Товарищ Малинин, — его голос был ровным и сухим, как треск канцелярской бумаги. — У Центрального комитета партии есть мнение предложить вам более ответственный участок работы.
Он сделал паузу, давая словам впитаться.
— В Энской области. Там сложилась очень нехорошая ситуация.
Малинин молчал, чувствуя, как в груди сжимается холодный ком.
— Бывший первый секретарь обкома товарищ Осипов, — продолжал руководитель, смотря куда-то в пространство за спиной Малинина, — проявил преступную медлительность и нерешительность в выполнении Директивы Политбюро. Регион сложный. Сплошное засилье бывших кулаков, уголовников. Контрреволюционные меры не принимались. Требования Директивы не выполняются.
Он перевел взгляд на Анатолия Васильевича, и в его глазах не было ни капли тепла.
— Списки противников советской власти — ничтожные. И спроса в области никакого. Сплошное попустительство и покровительство врагам народа. Не справился и местный начальник УНКВД. По нему вопрос тоже решен.
Слово «решен» прозвучало как приговор, отголоском которого была абсолютная пустота. Малинин хорошо понимал значение этого слова.
— От вас потребуется навести порядок, товарищ Малинин. И на заводе сельскохозяйственного машиностроения, и стройках области, по выполнению плановых показателей. Главное — по борьбе с повсеместным засильем антисоветского элемента. Вы должны организовать четкую, бесперебойную работу по выполнению Директивы Политбюро. Главное управление госбезопасности подбирает нового руководителя УНКВД для области. Это не займет много времени, но не ждите его назначения. Начинайте работать без промедления. Там есть прокурор области — Стешин. И исполняющий обязанности начальника УНКВД — товарищ Савельев.
          Услышав эту фамилию, Малинин внутренне вздрогнул. В памяти всплыл солнечный день на ВДНХ, смеющаяся Даша, благодарность в глазах Веры и спокойное, уверенное лицо человека, скрутившего грабителя. Савельев. Теперь они должны были работать вместе. Но в каких условиях...
— На сборы и передачу дел в Горьком вам трое суток, — голос руководителя вернул его в мрачную реальность кабинета. — В Энске вы должны быть седьмого августа. Идите, товарищ Малинин. И работайте. Не допускайте ошибок вашего предшественника.
Это была не просьба, не предложение. Это был приказ. Приказ, не терпящий возражений, сомнений или слабости.
            Анатолий Васильевич молча поднялся, кивнул и вышел из-за массивного стола. Его шаги глухо отдавались в пустынном, торжественном коридоре. Победа на автозаводе, стоившая ему таких усилий, осталась где-то там, в другом, почти забытом измерении. Впереди был Энск, мрак и холодная, беспощадная работа, от которой сжималось сердце. И искра света от короткого воспоминания о человеке по фамилии Савельев, с которым их судьбы снова пересеклись.

Глава 3.
        Начало августа в Энске принесло с собой долгожданную прохладу. Июльская жара уступила место свежему ветру. Небо затянули низкие, серые тучи, моросил мелкий, назойливый дождь. Ранним утром майор госбезопасности Николай Сергеевич Савельев пешком отправился на работу. Ночь прошла спокойно — ни одного звонка от дежурного по областному управлению НКВД. За ровно месяц исполнения обязанностей начальника это было редким, почти тревожным затишьем.
         Начало восьмого, но улицы уже жили своей шумной, озабоченной жизнью. Неспешный путь до трехэтажного здания из красного кирпича на Астраханской занимал минут двадцать. Время, чтобы подумать было и о чём тоже.
          Пять дней назад из центра пришел приказ ГУ НКВД № 00447. С тех пор он не выходил у Савельева из головы, стоя за глазами тяжелым, неотступным призраком. За свой без малого двадцатилетний стаж в органах он не видел ничего подобного. С 5 августа предписывалось начать операцию по борьбе с «кулачеством, уголовными и прочими антисоветскими элементами». Но как понять ту грань, что отделяла одного от другого? Как верно определить, кого — по первой категории — расстрелять, а кого — по второй — отправить на восемь-десять лет в лагеря? И эти решения, пока не назначен новый начальник управления, придется принимать ему, Савельеву.
        Завтра — начало операции. А сегодня нужно было с оперативной группой все детально подготовить. Из центра пришла разнарядка. Цифра — тысяча человек по первой категории — была чудовищной. Савельев, старый чекист, понимал необходимость борьбы с реальными врагами. Управление этой работой занималось постоянно. Но сейчас речь шла о конвейере, о плане, о «контрольных цифрах». Где та мера, тот критерий, который позволит не ошибиться? Как донести это до подчиненных, многие из которых были молоды и горячи, чтобы они, с одной стороны, не прозевали настоящего врага, а с другой — не сломали жизнь человеку из-за глупой сплетни или личной неприязни?
          Савельев мысленно выстроил схему предстоящего совещания. Нужно было говорить четко, ясно, без лишних эмоций, как начать эту страшную, но установленную приказом работу. Больше всего он переживал за сотрудников, которым предстояло готовить дела, проводить допросы, собирать материалы. Нельзя допускать ошибок. Но и медлить, увязая в проверках, тоже было недопустимо. Сорвешь сроки — спрос будет строгий. Да и нового начальника, который должен в течении недели приехать и приступить к исполнению обязанностей, нужно встречать с конкретными результатами, а не с пустыми руками.
          Ровно в девять утра Савельев открыл совещание в своем кабинете. Воздух быстро сгустился от табачного дыма и запаха одеколона. С докладом выступил уполномоченный 4-го отдела, Егор Иванов. Именно он занимался формированием картотеки антисоветски настроенных личностей. Савельев знал Иванова лет семь, с тех пор как тот пришел в органы, и не испытывал к нему особого доверия. Мужчина был скользким, не всегда добросовестным. Но не Савельев когда-то принимал его на работу и определял ему направление деятельности, а именно Иванов был составителем и хранителем систематизированной картотеки граждан, с кем была организована беспощадная борьба. Других вариантов для старта операции не было.
Иванов отрапортовал, назвал районы, где работа по учету налажена, а где — провал. Голос у него был уверенным, чуть самодовольным. Савельев, заслушав его и других уполномоченных, подвел черту.
— Имеющийся список в шестьсот человек на сегодня явно недостаточен, — его голос прозвучал сухо и жестко. — Необходимо активно работать с выходом на контрольные цифры и в установленные приказом сроки.
Он обвел собравшихся тяжелым взглядом.
— Эти списки и дела на шестьсот человек я требую доработать и представить мне на рассмотрение в трехдневный срок. Чтобы комар носа не подточил. Чтобы на основе имеющихся материалов можно было принять верное решение.
Сотрудники задавали вопросы, уточняли детали. Совещание затянулось далеко за полдень, но к окончанию Савельев чувствовал, что задачи поставлены четко и понятно. Люди разошлись — молчаливые, сосредоточенные, — чтобы приступить к выполнению чудовищной операции.
          Седьмого августа рано утром поезд из Горького с глухим стуком вошел в окрестности Энска. Небо, затянутое сплошной пеленой низких туч, давило на землю. От сырой почвы и невидимой в предрассветном мраке Волги поднимался плотный, молочно-белый туман. Он обволакивал вагоны, цеплялся за стыки, пожирал скудные пейзажи за окном, превращая их в размытые пятна. Поезд, замедляя ход, словно слепой, полз сквозь эту непроглядную пелену.
       Дорога из Горького заняла всего лишь ночь, но поспать Малинину не удалось. Даже уединение в пустом купе не принесло покоя. Мысли о предстоящей работе, о той миссии, с которой он прибыл, о нависшей над всей страной грозовой туче неотступно терзали его. Как его встретят? Как воспримут? На кого можно будет опереться в этом чужом, незнакомом городе? Единственной точкой опоры в его мыслях был Савельев. Судьба, столкнувшая их в столице, теперь сводила вновь.
           При въезде в город серые призраки жилых построек начали пробиваться сквозь туман. Поезд, с трудом взбираясь на горку, ненадолго выбрался из молочной мглы, и вдали, в разрыве между тучами и землей, мелькнула свинцовая петляющая лента Волги. Чуть дальше вздымались и дымили трубы, а на горизонте алело зарево — горел факел на заводе по переработке нефти, словно сигнальный огонь над новым этапом жизни.
        Мрак снова поглотил состав, и лишь на перроне вокзала туман немного рассеялся, обнажив очертания нового, недавно построенного здания и суетившихся встречающих. Малинин не спешил выходить, собираясь с мыслями, и в проеме купе возникла знакомая фигура в форме майора госбезопасности.
На лице Николая Савельева была искренняя, широкая улыбка, в которой читалось и облегчение, и радость. Малинин, сам не ожидая такого порыва, ответил тем же.
— Анатолий Васильевич, как доехал? — первым протянул руку Савельев.
Мужчины обменялись крепким рукопожатием, а затем, нарушая все протоколы, по-товарищески обнялись.
— Всё в порядке. Спасибо, Николай, что нашел время встретить.
— А как же не встретить хорошо знакомого человека, которого я сам когда-то приглашал в гости? — усмехнулся Савельев.
— Вот, как видишь, откликнулся на приглашение, — Малинин с горьковатой иронией махнул рукой.
— А тебя, Анатолий Васильевич, и встречать-то некому, — голос Савельева стал тише и деловитее. — Судьбу первого ты знаешь. Второй — в больнице, аппендицит. Третий не вылезает с «Сельхозмаша», у них там полный завал. Так что, товарищ первый секретарь Энского обкома партии, позвольте мне, исполняющему обязанности начальника областного управления НКВД, немного показать город и доставить вас к месту работы. Актив обкома ждет вас для представления в девять. Будет и третий секретарь, первый из горкома и, как говорится, прочие официальные лица. Покатаемся с часок, потом в обком. Опекать тебя, Анатолий, если позволишь без отчества, я буду целый день. Вечером покажу место жительства в центре города, но там нужен ремонт. А вот дача, она недалеко, в зеленой зоне у Волги, более приспособлена для жилья. Там как решишь.
— Спасибо тебе, Николай, — Малинин с облегчением вздохнул. — Честно признаюсь, я переживал о встрече. Но с твоей помощью — гора с плеч. Поехали, показывай город.
         Они сели в поджидавшую их у вокзала темно-синюю «эмку». Город, который они начали объезжать, поразил Малинина своей унылой, давящей серостью. Повсюду виднелись стройки — и жилья, и дорог, — но на них царило странное, зловещее безмолвие, словно все работы были заморожены. Люди, сновавшие по улицам, казались озабоченными и спешащими, не глядя по сторонам. Среди редких машин мелькали знакомые Анатолию Васильевичу силуэты «эмок» — продукта его недавних усилий в Горьком. Он сидел молча, глядя в окно на проплывающие мимо серые фасады, и чувствовал, как тяжесть новой ответственности ложится на плечи с удвоенной силой.
                Представление Малинина прошло быстро и сухо. У здания Обкома, четырехэтажного, монументального, с белыми, только что покрашенными колоннами, их с Савельевым встретил третий секретарь Попов Евгений Михайлович. Это был сутулый, худощавый мужчина, чье лицо испещрили морщины усталости, но в его твердом рукопожатии угадывалась несгибаемая, закаленная годами воля, позволявшая работать много и упорно.
           Ленинский зал на втором этаже, с портретами вождей, глядящими со стен, был забит до отказа. При их появлении воцарилась абсолютная, давящая тишина. Поднявшись на трибуну втроем, Попов коротко представил присутствующим нового первого секретаря. Анатолий Васильевич, взяв слово, был краток: назвался, сказал несколько скупых фраз о себе, своем опыте и предложил отложить пламенные речи до того времени, когда он сам разберется в ситуации в области.
— Точно вам обещаю, что с этим тянуть не буду, — его голос прозвучал четко и твердо, разносясь под сводами зала. — Вопросы есть, товарищи?
Зал молчал. Эта тишина была красноречивее любых слов — в ней читались и страх, и любопытство, и выжидание.
         За последующие три дня Малинин в общих чертах успел схватить картину. Радовал хороший урожай зерновых, овощных и бахчевых культур. Выполнялись планы на основных заводах, кроме «Сельхозмаша», где выпуск комбайнов безнадежно отставал, а производство запасных частей было провалено. И снова Малинин оказался на заводе, снова вникал в проблемы, обещал поддержку и требовал результатов. Разобрался и с застывшими стройками в городе, устроив нагоняй ответственным работникам.
         На четвертый день из больницы вернулся второй секретарь Русин. Они, обсуждая текущие проблемы, находились в кабинете Малинина, когда дверь отворилась. На пороге стоял знакомый майор госбезопасности, а за ним — другой человек, в такой же форме, но со знаками различия старшего майора. Малинин сразу догадался — новый начальник УНКВД.
Николай Сергеевич, выглядевший собранно и строго, шагнул вперед.
— Товарищ Малинин, разрешите представить. Старший майор госбезопасности Китаев Алексей Степанович.
        Новый начальник управления легким кивком оставил своего заместителя в стороне, прошел в кабинет и, коротко поздоровавшись с присутствующими, без приглашения опустился в кресло за столом напротив Малинина.
— Вы, — бросил он Савельеву, даже не глядя на того, — товарищ майор госбезопасности, отправляйтесь в управление. Я пока потолкую с товарищем Малининым. Мы приедем через час, соберите личный состав. Надеюсь, товарищ Малинин представит меня, найдет время.
         Савельев и Русин, переглянувшись, молча вышли. Малинин был несколько обескуражен неожиданной бесцеремонностью, но справился с первым порывом и не стал спешить с выводами. Он спокойно сел в свое рабочее кресло.
Не дав ему ничего сказать, Китаев начал первым, его голос был ровным, но в нем чувствовалась стальная пружина.
— Анатолий Васильевич, мы с вами люди здесь новые. И думаю, для нас обоих очевидно: партия ждет от нас наведения порядка. Работы очень много. Меня лично инструктировал перед отъездом нарком. Обозначил проблемы. Поставил задачи. Мнение руководства партии и народного комиссара — ситуация в Энске пущена на самотек. Антисоветизм свищет из всех щелей. И мы с вами эти щели должны закрыть. А от тех, кто любит сквозняки, — избавиться.
Он сделал короткую паузу, изучая реакцию Малинина.
— Вы, наверное, знаете о приказе 00447.
Малинин, наконец получив возможность вставить слово, кивнул.
— Да, знаю. Товарищ Савельев меня ознакомил. У них первоначальная работа проведена, есть материал для нашего с вами решения.
— Я с проведенной работой и с Савельевым разберусь, — отрезал Китаев, легким движением руки отмахнувшись от всего, что было сделано до него. — Но очень, товарищ Малинин, надеюсь на ваше понимание важности поставленных перед нами задач. Думаю, к этой теме мы с вами вернемся уже завтра. Хочу вам сказать, что многие регионы уже докладывают наркому о проделанной работе. Надеюсь, вы понимаете, о какой работе я имею в виду. Времени на раскачку у нас с вами нет.
        Его слова повисли в воздухе кабинета, тяжелые и неоспоримые, как приговор. Беседа, длившаяся всего несколько минут, четко расставила все по своим местам. Игра началась, и правила ее диктовались из центра.
           К вопросу выполнения приказа № 00447 Китаев вернулся только через два дня. Первый день он посвятил знакомству с управлением, обходу кабинетов, территории внутренней тюрьмы и коротким, сухим беседам с начальниками отделов. Второй день с не меньшей тщательностью уделил совсем иным заботам: обустройству своей квартиры и выделенной дачи на волжском берегу. Как и Малинин, он готовился к приезду семьи, и вопрос места постоянного проживания и отдыха требовал решения и необходимой подготовки.
          На третье утро он вызвал к себе Савельева. Молча, выслушав лаконичный доклад об оперативной обстановке в области за прошедшие сутки, Китаев, не меняя выражения лица, потребовал:
— Предоставьте материалы для включения в первый протокол заседания тройки. Я жду в течение часа.
           Ровно через шестьдесят минут Николай Сергеевич вновь вошел в кабинет начальника, держа в руках внушительную папку. В ней были собранные и перепроверенные материалы на двадцать граждан, отобранных из текущей картотеки, — десять человек по первой категории и десять по второй. Документы были подготовлены тщательно, факты антисоветской деятельности, подтверждались документально и не вызывали сомнений.
              Савельев вошел и замер по стойке «смирно». Китаев, не поднимая глаз от бумаг на рабочем столе и не предлагая заместителю присесть, бросил:
— Сколько человек подготовлено для рассмотрения тройкой?
— На сегодня, товарищ старший майор госбезопасности, двадцать. По десять в каждой категории. Материал собран полный, факты антисоветской деятельности этих людей доказаны в полном объеме.
Китаев медленно поднял голову. Он даже не взглянул на поданную папку. Его лицо начало медленно заливаться густой багровой краской. Сдерживая ярость, сквозь стиснутые зубы он произнес и его голос при этом был подобен шипению раскаленного металла:
— Вы что, Савельев, с дуба рухнули? Вы хотите такие результаты телеграфировать в Москву? Вы меня решили подставить? Вы чем здесь занимаетесь?!
Он резко встал, опираясь руками о стол.
— Сколько еще у вас есть по первой категории? — его вопрос прозвучал как удар хлыста.
— Товарищ старший майор государственной безопасности, на учете в управлении на сегодня шестьсот пятьдесят человек, подпадающих под требования приказа. Из них триста двадцать — бывшие кулаки, двести восемьдесят девять — уголовники, остальные — прочий антисоветский элемент.
- А почему в папке только двадцать?! — Китаев окончательно сорвался на крик, ударив кулаком по столу.
- Что по остальным?!
- Сотрудники собирают материал, товарищ старший майор...
- Собирают?! — перебил его Китаев. — Вам что, времени не хватило? Советской власти скоро двадцать лет, а вы на эту контру за столько времени материал собрать не можете?! Вы понимаете, что это саботаж?! Кто у вас занимается этим направлением?
— Уполномоченный 4-го отдела Иванов.
— Как! Один сотрудник! — Китаев отдышался, смерив Савельева взглядом, полным холодной ненависти. — Собирайте всех ответственных за это направление. Чтобы были у меня через час. Со всей картотекой и списками. Бездельники! Я подобное терпеть не буду. Идите. Время пошло.
        Савельев, бледный, с каменным лицом, коротко кивнул, развернулся и вышел из кабинета. Дверь закрылась за ним с тихим щелчком, оставив Китаева одного в центре бури, которую он только что обрушил на своего заместителя. Конвейер, едва начав работать, уже был признан негодным. И теперь его предстояло раскрутить до необходимых оборотов.
     Через час Савельев и Иванов, бледные и собранные, ожидали Китаева в приемной. Между ними на столе лежала стопка папок со всеми имеющимися материалами. Рядом, смиренно опустив глаза, стояли еще два сотрудника, отвечавшие за ведение картотеки и содержание арестованных во внутренней тюрьме. Секретарь в приемной, не поднимая головы, бросил, что товарищ старший майор занят – у него новый заместитель, только что прибывший.
Тридцать долгих минут они простояли в тяжелой, гнетущей тишине, прежде чем их пригласили в кабинет. Китаев сидел за своим массивным дубовым столом, а за приставном столиком, в такой же форме майора госбезопасности, располагался худощавый мужчина с острым, бесстрастным лицом и внимательными, холодными глазами.
— Товарищ Савельев, — начал Китаев без предисловий, — знакомьтесь. Майор госбезопасности Славин. С сегодняшнего дня он будет заниматься организацией проведения операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и прочего антисоветского элемента. Вы же перебрасываетесь на работу с милицией области.
В его тоне не было ни капли обсуждения – только приказ. Савельев молча кивнул, его лицо не выразило никаких эмоций.
Китаев перевел свой взгляд на нового заместителя.
— Товарищ Славин, ваша задача – в трехдневный срок подготовить для рассмотрения тройкой все шестьсот человек, значившихся в учете. Материалы должны быть безупречны. К концу недели картотека должна возрасти вдвое. Для этого подключайте все силы и средства управления. Борьба с антисоветским элементом должна быть беспощадной и вестись на опережение. Понятны задачи?
— Так точно, товарищ старший майор государственной безопасности, — четко и без тени сомнения ответил Славин. Его голос был ровным и металлическим.
Китаев удовлетворенно кивнул и, бросив на всю группу сотрудников короткий, испепеляющий взгляд, отрезал:
— Свободны. Приступайте к работе.
        Сотрудники, словно по команде, развернулись и вышли из кабинета. Дверь закрылась, оставив Савельева с горьким осадком на душе. Он понимал – машина репрессивных мер, которую он пытался запустить с осторожностью, теперь была передана в руки людей, для которых человеческие судьбы были цифрами в отчете для Москвы.
Глава 4.
          Конец августа выдался на редкость пригожим. Дожди остались где-то в прошлом, ушла и утомительная летняя жара. Воздух был прозрачным и свежим, а солнце, уже не палящее, а ласковое, светило в яркой, безоблачной синеве. Анатолий Васильевич на своей служебной «эмке» приехал на вокзал, ощущая непривычную легкость на душе. Месячная разлука с семьей оставалась позади, и теперь они должны были быть вместе. Пока стояла хорошая погода и в городской квартире шел ремонт, решено было пожить на даче. Школа, правда, была не близко, но свою первоклассницу Дашеньку Малинин был намерен возить на машине.
       Здесь же, у вокзала, он неожиданно столкнулся с Китаевым. Тот, одетый в штатский костюм, подошел первым, протянув руку для короткого, делового рукопожатия. Мужчины обменялись парой фраз о цели своего визита — оба встречали семьи.
— Анатолий Васильевич, — голос Китаева был ровным, но в его глазах читалась непрошибаемая твердость, — мне необходимо сегодня же встретиться с вами для подписания очередного протокола.
Малинин почувствовал, как улыбка застывает на его лице.
— Мне звонили из Наркомата, — продолжал Китаев, понизив тон. — Крайне недовольны темпами проведения операции. Предупредили: если до конца августа не будут приняты надлежащие меры, последует вызов к Николаю Ивановичу лично. Поэтому я прошу вас выделить мне время. Прокурор протокол уже завизировал. Информацию в Москву нужно отправить сегодня же, текст телеграммы тоже подготовлен.
           Радостное ожидание, с которым Малинин приехал на вокзал, разом улетучилось, сменившись знакомой, тяжелой горечью. Эти встречи, протоколы деятельности тройки вызывали у него глухую, почти физическую неприязнь. Но хорошо понимал — от этого никуда не деться. Это будет уже третий подобный документ, который ему предстояло подписать.
— Хорошо, — коротко кивнул Малинин, стараясь, чтобы в голосе не дрогнула ни одна нота. — Давайте в шестнадцать. Но прошу вас, Алексей Степанович, подготовить для ознакомления материалы по всем лицам. По максимуму.
             Китаев лишь молча кивнул в ответ, его лицо не выразило никаких возражений и эмоций. По громкоговорителю объявили о прибытии поезда из Горького. Малинин, кивнув на прощание, развернулся и направился к перрону, где его ждали жена и дочь. Солнце по-прежнему светило ярко, но его внутренний мир снова затянуло привычной, серой пеленой служебного долга, от которого не было спасения.
         Вечерний вызов в кабинет Славина повис в воздухе отдельным, зловещим событием. Иванов постучал, четко отрапортовал: «Товарищ старший майор госбезопасности, разрешите войти. Иванов». Из-за двери донеслось короткое: «Давай, заходи».
            В кабинете пахло дорогим табаком и свежей краской. Славин, не отрываясь от бумаг, без всякого вступления бросил:
— Сколько включил в новый протокол тройки?
— Тридцать человек, товарищ старший майор. По пятнадцать в каждую категорию, — доложил Иванов, чувствуя, как под лопатками выступает холодный пот.
Славин медленно поднял на него глаза. Взгляд был абсолютно пустым.
— Иванов, ты что, плохо слышишь? Я тебе дал команду — не менее пятидесяти.
— Товарищ старший майор, документы, подтверждающие антисоветскую деятельность, есть пока только на тридцать... — начал было Иванов, но Славин резким жестом прервал его.
— Документы оставь себе. И эти забери, — он отодвинул от себя папку с материалами, будто она была чем-то грязным и лишним. — Мне нужен только протокол. Иди и приходи с новым. Цифру я тебе обозначил. И доложи, сколько на сегодня в картотеке. Чего вы там за месяц наработали?
— Товарищ старший майор, плюсом двести, — голос Иванова дрогнул.
— Иванов, — Славин произнес его фамилию с тихим, шипящим презрением, — ты что, ошалел? Ты что, хочешь сам попасть в эти списки? Я тебе это устрою. Контрольную цифру Китаев нам всем поставил. Больше можешь, меньше — это тебе приговор.
— Но товарищ... — попытался возразить Иванов.
— Иди, Иванов, и включай мозги, как работать, если хочешь жить. Мы на эту тему с тобой уже говорили. Ничего нового. Всё, свободен.
        Иванов вышел, чувствуя, как земля уходит из-под ног. В своем кабинете он механически переделал протокол, вписав в него двадцать недостающих фамилий, взятых из картотеки, по которым было в лучшем случае лишь по протоколу допроса, и принялся обзванивать районы, требуя срочного представления любой, даже самой не проверенной информации. Голос его хрипел от злости и бессилия.
       Домой он пришел поздно, с изможденным, почерневшим лицом. У самого подъезда, словно наваждение, его взгляд скользнул по фигуре старика, проходившего с мальчиком, лет десяти, мимо. Что-то знакомое, неприятно кольнувшее в памяти, мелькнуло в его чертах. Иванов косо, с внезапно вспыхнувшей ненавистью бросил взгляд на незнакомца и прошел в подъезд, чувствуя, как внутри у него все закипает.
         Дома, за ужином, он вдруг с ошеломляющей ясностью вспомнил. Грудинин! Профессор кафедры марксистско-ленинской философии! Тот самый, что три года подряд не допускал его к сессии, выгонял с экзаменов с унизительными приговорами: «Молодой человек, хотя бы азы философии надо знать! Вы недостойны звания чекиста!»
          Разговор со Славиным, унижение, страх — все это смешалось с давней, тлеющей обидой, и в душе Егора что-то перевернулось. Жена, Нина, осторожно сказала, что сыну нужна новая осенняя одежда. Егор, не глядя на нее, швырнул в ее сторону мокрой тряпкой.
— Отстань! Денег нет! Видишь, я устал!
         Он вышел на балкон, закурил. Пламя спички осветило его искаженное злобой лицо. И тут решение пришло, ясное и простое, как удар ножа. Вот он, выход. И месть.
«Вот профессор и пополнит список, — с наслаждением подумал он. — И тянуть с материалами на него не буду. Завтра же дам команду в район. Установлю срок в пару дней. И в протокол... профессора — в расстрельную категорию. Будешь знать, как учить чекистов и как к ним относиться. Пусть эта твоя философия сдохнет вместе с тобой».
          Он затянулся, глядя на огонек папиросы. Впервые за весь день на его лице появилось подобие улыбки.
        Полдень первого сентября был ясным и тихим, словно сама природа решила подарить детям и их родителям идеальный день для начала учебного года. Солнце ласково пригревало спины, в неподвижном воздухе плыл сладкий аромат увядающей листвы, а над головой простиралось бездонное голубое небо, без единого облачка. Вера шла домой по дачной дорожке, крепко держа за руку свою первоклассницу Дашеньку с огромными белыми бантами. Настроение было приподнятым, праздничным — позади остались торжественная линейка с ее первым звонком, маршами, стихами и такой волнительный ознакомительный урок.
          Из-за плетня соседнего участка показалась знакомая фигура Сан Саныча, соседа, добродушного мужчины с умными глазами за толстыми стеклами очков. В его руках алели пышные астры и белели ромашки — скромные, но такие милые цветы, которые он выращивал на своем участке.
— Здравствуйте, дорогие мои соседушки! — приподняв старомодную кепку, приветствовал пожилой мужчина. — С праздником вас! С Первым сентября, с первым классом!
Он с легкой, почти отеческой нежностью протянул по скромному букетику Вере и Даше.
— Ой, спасибо вам большое, Сан Саныч! Вы такой внимательный! — рассыпалась в благодарности Вера, а Даша, прижав цветы к груди, застенчиво прошептала: «Спасибо...»
Вера поинтересовалась:
 —  А вы разве не в институте сегодня?
— Пока нет, — улыбнулся сосед. — Но к обеду поеду, одна пара сегодня.
— Сан Саныч, приходите к нам сегодня вечером, как вернетесь! — с душевным порывом предложила Вера. — На чай с тортиком. Я сама песочный испекла. И Толя обещал пораньше, дочку поздравить. Посидим, пообщаемся. А то живем рядом, а друг о друге почти ничего не знаем. Приходите обязательно с внуком, со Стасиком. Он Даше компанию составит.
          Сан Саныч одобрительно кивнул, его лицо озарилось теплой улыбкой.
— Спасибо, Вера, за приглашение. Обязательно придем. Только, боюсь, не раньше половины восьмого.
— Вот и хорошо! — обрадовалась она. — Будем ждать!
                Попрощавшись, они разошлись — Вера с Дашей, окрыленные первым школьным днем и простым человеческим участием, а Сан Саныч — к своим академическим заботам, унося с собой лжидание приятного вечера. Этот мимолетный разговор, словно солнечный зайчик, озарил их день надеждой на простое, необходимое всем людям душевное общение.
           Вечер выдался на удивление тихим и ласковым. Анатолий Васильевич, сдержав слово, приехал на дачу рано, еще до семи. В руках он сжимал семь алых гвоздик для дочки-первоклассницы. Даша, сияя, показывала ему свой первый букварь и тетрадки, а Вера, улыбаясь, рассказывала о линейке, о том, как их малышка уверенно читала стихотворение, о доброй учительнице.
Но сама она, любящим взглядом жены, сразу заметила – за внешним спокойствием мужа скрывалось что-то тяжелое, давящее. Его улыбка была натянутой, а в глазах, обычно таких ясных, стояла непроглядная усталость и тревога. Когда сели ужинать и Даша увлеклась новыми карандашами, Вера осторожно положила руку на его ладонь.
— Толя, что-то случилось? — тихо спросила она. — Ты сегодня какой-то... не свой.
Анатолий Васильевич вздохнул, отодвинул тарелку и налил себе стакан воды. Рука его дрогнула.
— Опять был Китаев, — глухо начал он, глядя куда-то в сторону, — С новым протоколом. Сорок человек.
           Он замолчал, собираясь с мыслями, пытаясь подобрать слова, чтобы не напугать жену, но и выговориться, сбросить хоть часть этого непосильного груза.
— Половина... Вера, половина из этих людей, судя по материалам, ни в чем не виновата. Никаких доказательств. Одни лишь слухи от соседей, анонимки или грехи молодости, давно забытые. Я хотел отправить его, сказать, чтобы переделал, проверил... Не стал подписывать.
Он с силой сжал стакан, так что костяшки пальцев побелели.
— А он... Он мне чуть ли не напрямую стал угрожать. Сказал, что ему из Москвы звонили. И рассказали, что моего предшественника здесь, в обкоме... и его, Китаева, в управлении... уже расстреляли. И что если мы с ним будем проявлять «мягкотелость» и не давать «показателей» операции, то долго в своих креслах не просидим.
Вера ахнула, прижала ладонь к губам, ее глаза наполнились ужасом.
— Толя... Господи...
— Мы с ним, Вера, мы подписываем смертные приговоры, — его голос сорвался, став тихим и надломленным. — Скорее всего, невиновным людям. Мы просто... формируем цифры в каких-то сводках для Москвы. А за этими цифрами — жизни.
Вера, побледнев, обняла его за плечи, пытаясь удержать эту дрожь, которая исходила от него.
— Толечка... Милый... Что же делать-то? Куда деваться?
           Анатолий Васильевич закрыл глаза, снова вздохнул, и этот вздох был полон такой безысходной горечи, что сердце Веры сжалось.
— Время такое, Верунь, — прошептал он, обреченно глядя на нее. — Куда нам деваться? Не куда. Только вперед. И только стиснув зубы.
           Малинин немного успокоился, Вера рассказала, что пригласила соседей. Анатолий Васильевич впервые за вечер улыбнулся и поцеловал жену в щеку.
— Хорошо, молодец, — сказал он с облегчением. — Давно пора по-соседски пообщаться.
Даша вбежала на веранду, где уже был накрыт стол с самоваром и песочным тортом.
— Мама, а когда дядя Саша со Стасиком придут?
Не успела Вера ответить, как со стороны калитки послышался доброжелательный голос:
— Соседи, тук-тук! Можно к вам?
         Даша стремглав бросилась встречать гостей, чуть не упав со ступеньки, но не испугалась, а лишь рассмеялась, вызвав улыбки взрослых.
Сан Саныч подошел к веранде с бутылкой пятизвездочного грузинского коньяка и коробкой конфет.
— Проходите, Сан Саныч, очень рады вас видеть, — приветствовал гостей Анатолий Васильевич.
— Вера, а ты говорила — гости на чай придут, — с улыбкой заметил Малинин, глядя на дары.
— А мы и на чай, и не с пустыми руками, — парировал сосед.
            Мужчины обменялись рукопожатиями и уселись за стол. Вера принесла бутерброды и нарезанные овощи, а Даша увела Стасика во двор показывать свою дачу и уголок, где она сама посадила астры.
Выпили за знакомство. Первым о себе начал Сан Саныч.
— Я в Энске уже больше десяти лет, — сказал он, закуривая папиросу. — Приехал сюда в двадцать шестом, был первым секретарем райкома в Заводском. Поэтому и дача здесь. Пять лет отработал, а потом... сильно заболел. После трагедии с сыном — инфаркт свалил. Сам выкарабкался, а сына... сына даже похоронили без меня, лежал в больнице.
Он помолчал, глядя на тлеющий кончик папиросы.
— Потом ушел в институт. У меня уже была ученая степень, а год назад защитил докторскую. Теперь вот внука воспитываю одного. Жена погибла еще от голода в девятнадцатом. А невестка, жена сына, умерла при родах Стасика.
— Тяжелый груз, сочувствую, — тихо произнес Малинин.
— Жизнь, Анатолий Васильевич, — вздохнул сосед. — Отец мой, кстати, до революции купцом был, но Советскую власть поддержал полностью, помогал, чем мог. А я революцию в Москве застал, в университете. Там же и трудился до двадцать пятого, потом перешел на партийную работу.
        Малинин, в свою очередь, рассказал о себе — о комсомольской юности, о партийной работе с первых дней революции, скромно заметив, что не имеет такого фундаментального образования, как сосед.
Разговор плавно перетек на более общие темы. Об удивительно теплой уже наступившей осени, о состояние сельского хозяйства в области и богатом урожае, о промышленности Энска и гигантском заводе «Сельхозмаш». Малинин не без гордости поделился:
— Ситуацию там, кажется, удалось немного выправить. Есть надежда, что к двадцатой годовщине Октября завод выйдет на плановые показатели и по комбайнам, и по запасным частям сельхоз техники.
Затронули тему и о подготовке к грядущему юбилею — 20-летию революции, очень близкую собеседникам. Не стали касаться лишь самой тревожной темы о репрессиях, хотя Малинина весь вечер не покидала мысль о подписанном протоколе и визите Китаева.
           Проводив гостей около полуночи, когда стало прохладно и яркую луну на ясном звездном небе начали заволакивать мрачные тяжелые тучи, они с Верой немного задержались на веранде. Молча, не чокаясь, выпили по стопке коньяка — того самого, грузинского, от Сан Саныча. Слов уже не было — только тяжелые мысли, тревога за будущее и холодок страха, который не мог развеять даже теплый свет дружеского общения…
           Конец сентября дышал промозглой сыростью. Из мутного, низкого неба сеялась мелкая, нудная морось, превращая улицы Энска в хлюпающее месиво.  Сан Саныч вышел из тяжелых дубовых дверей Областного комитета партии под вечер. День выдался долгим — он работал в партийном архиве, подбирая материалы для юбилейных изданий к двадцатилетию Великой Октябрьской Социалистической Революции. Мысли его были заняты статьями о героическом прошлом города, которые ему поручила подготовить партийная организация института по указанию обкома. Но на душе, вопреки удачному дню, лежал холодный осенний камень.
        Спускаясь по мокрым ступеням, он механически поправил очки и поднял воротник пальто. До автобуса, уходившего в дачный поселок в шесть вечера, оставалось время, и он решил зайти в книжный у вокзала — купить внуку, давно обещанный сборник произведений Горького.
        Магазин встретил его сонной тишиной и запахом старых переплетов. Пока оформляли покупку, Сан Саныч стоял у витрины, наблюдая за отражениями в запотевшем стекле. И вдруг в его поле зрения, как тень, мелькнула фигура — мужчина в промокшем плаще, неопределенных лет. Нечто в его застывшей позе, в нарочитой отстраненности показалось профессору знакомым и тревожным. «Не может быть, — отмахнулся он от неприятного ощущения, — нервы. От архивной пыли, наверное».
Выйдя на улицу и направившись к вокзалу, он вновь уловил за спиной четкий, неотвязный шаг. Он не оборачивался, не давал понять, что заметил слежку, но сердце забилось чаще и тяжелее. В салон автобуса «хвост» не сел, и Сан Саныч, глядя в затуманенное дождем окно, с облегчением подумал, что опасения были напрасны. «Замаялся, старик, — укорял он себя, — пора на покой».
        На дачной остановке тревога накрыла его с новой силой. По той же скользкой дорожке, держась на почтительной дистанции, шла незнакомая женщина в темном плаще. В ее походке была та же мертвая, официальная целеустремленность. Ледяная рука страха сжала его горло. Он не пошел к своему дому, а свернул к калитке Малининых.
         Его встретила Вера, и в ее добрых, хлопотливых глазах он на миг нашел приют.
— Сан Саныч, заходите, самовар как раз закипает!
— Спасибо, милая, нет… — он снял очки, смахнул с них капли дождя. — Анатолий Васильевич дома?
— В область уехал, в Клиновск. На открытие филиала “Сельхозмаша”. Завтра только вернется.
Он что-то промямлил в ответ, не в силах объяснить свой испуг, и, кивнув, побрел через участок к своему дому, чувствуя на спине невидимый, прицельный взгляд.
       Вечер прошел в тщетных попытках унять дрожь в руках. Стасик, увлеченный книгой, зачмтался и уснул. Профессор же до глубокой ночи сидел над конспектами лекций, но буквы расплывались перед глазами, уступая место одному и тому же лицу в мокром плаще.
        Его разбудил не будильник, а резкий звук тормозов под окном. Часы показывали без пяти шесть. Сердце екнуло: «Неужели Малинин вернулся так рано?» Но следующий звук — скрип калитки и тяжелые, уверенные шаги по гравию — вымел все надежды. Затем раздался стук в дверь. Не просящий, а приказывающий. Тупой и металлический.
В тот миг все кусочки мозаики сложились. Вчерашние тени, этот стук — всё было звеньями одной неумолимой цепи.
          Он поднялся, словно во сне, и зашел в спальню к внуку. Мальчик спал, беззащитно прижавшись щекой к свежему тому Горького.
— Стасик, — тихо позвал он, касаясь его плеча. — Проснись. Ты уже большой. Слушай меня очень внимательно.
Мальчик открыл сонные, испуганные глаза.
— За мной приехали. Мне нужно уехать с этими… товарищами. Ты останешься один. Ты не бойся. Как только машина отъедет, ты оденешься и пойдешь к тете Вере. Скажешь ей: «Дедушку забрали чекисты». Только так. Они хорошие люди, они тебя приютят. Всё выяснится, и мы обязательно будем вместе. Я тебя очень люблю. А сейчас притворись, что спишь. Лежи смирно.
           Он поцеловал внука в лоб, поймал его испуганный, но понимающий взгляд и вышел, закрыв за собой дверь.
Стук повторился — уже не стук, а глухие удары, от которых содрогался весь дом.
— Открывайте! НКВД!
Он надел пальто, поправил галстук — бессмысленный жест упрямого достоинства — и открыл дверь.
На пороге, освещаемые бледным светом раннего утра, стояли трое. Впереди — молодой человек в штатском, с пустым, выхолощенным лицом. За ним — двое военных с наганами в кобурах.
— Грудинин Александр Александрович?
— Да, это я.
— Вы арестованы. По 58-й статье. Прошу проехать с нами.
— На каком основании? Имеется ли ордер на арест? — голос профессора, к его удивлению, прозвучал твердо.
— Все документы в порядке, — отрезал человек в штатском, не глядя ему в глаза. — Предъявим по месту. Проходите.
         Он не сопротивлялся. Безропотно шагнул из своего теплого, пахнущего книгами и яблоками мира в промозглую осеннюю тьму, в окружении безликих фигур.
         Когда «черный ворон» скрылся за поворотом, Стасик, дрожа как осиновый лист, но помня каждый дедов наказ, оделся и вышел из дома. Он подошел к соседям и постучал. Дверь открыла Вера, в халате, с заспанными глазами, хотя она уже не спала, услышав шум на соседнем участке.
— Стасик? Что случилось, родной?
— Тетя Вера… — голос мальчика сорвался в шепот. — Дедушку… в ЧК забрали… Он велел к вам…
Вера ахнула, прижала его к себе.
— Господи… За что?.. Ну иди, иди, золотой мой… Чаем напою, на диване постелю. Может еще поспишь. Хотя какой теперь сон, — она втянула его в тепло дома, захлопнув дверь перед надвигающимся утром, которое несло с собой не свет, а новую, непроглядную тьму.
         Анатолий Васильевич вернулся из Клиновска в начале восьмого, измотанный дорогой, но довольный удачным открытием филиала. Он планировал лишь наскоро переодеться, проглотить завтрак и снова уехать в обком. Но на пороге дома его встретила бледная, растерянная Вера.
— Толя, — выдохнула она, хватая его за рукав, — Сан Саныча забрали. НКВД. Ночью.
Он вошел в дом. В гостиной, на диване, под пледом спал Стасик. Лицо мальчика было заплакано, даже во сне он всхлипывал.
— Стасик пришел тогда… Часа два назад… Один… Толя, он же сирота! Чем и кому Сан Саныч мог помешать? Добрейшей души человек! Партийный работник, профессор! Да это же ошибка, должна быть ошибка!
               Малинин молча смотрел на спящего мальчика, и холодная тяжесть, знакомая и ненавистная, стала снова сживать ему грудь.
— Так, понятно, — его голос прозвучал устало и глухо. — Не суетись, Вер. Конечно, разберусь, как только до работы доеду. Ты абсолютно права, скорее всего, это нелепая ошибка.
Целуя жену на прощание, он уже не был в этом так уверен.
               Через час, в своем кабинете в обкоме, он набрал номер управления НКВД.
— Соедините с Китаевым.
Секретарь ответил:
— Анатолий Васильевич, товарищ Китаев вчера вечером срочно выехал в Москву. К Наркому.
              Эта новость ударила Малинина, как обухом. Теперь он не сможет решить вопрос с Грудининым напрямую. А вызов к Ежову… Вызов к Ежову ничего хорошего не предвещал.
— Пусть ко мне приедет его заместитель, Славин, — в голосе прозвучала твердость..
                Славин появился через полчаса. Точно отмеренная походка, бесстрастное, выбритое лицо.
— Разрешите войти?
— Входите, — Малинин вышел из-за стола навстречу, пожал холодную, сухую руку. — Присаживайтесь. Что случилось? Почему Китаев вызван в Москву?
— Не могу знать, Анатолий Васильевич. Вчера пришла телеграмма. Уехал вечерним поездом. Как ваша поездка в Клиновск?
Малинин проигнорировал вежливый вопрос.
— У меня к вам просьба. Разберитесь с сегодняшним задержанием Грудинина Александра Александровича, профессора Планового института. Он наш сосед по даче. У него внук остался, сейчас он у нас в доме. Сан Саныч… товарищ Грудинин явно не подпадает под требования операции. Пять лет возглавлял наш Заводской райком партии. Найдите время, разберитесь и доложите мне лично.
       Славин сидел неподвижно, его пальцы лежали на коленях.
— Есть, Анатолий Васильевич. Лично разберусь и доложу. Разрешите идти?
— Посмотрите повнимательнее, — еще раз подчеркнул Малинин, провожая его до двери.
       Оставшись один, он попытался погрузиться в бумаги — подготовку к юбилею, отчеты по заводу, срочную отправку трех новых комбайнов на выставку в Москву. Но мысли возвращались к бледному лицу Стасика и испуганным глазам Веры.
Через час раздался телефонный звонок. Голос Славина был таким же ровным и бесстрастным.
— Анатолий Васильевич, Грудинин задержан, находится во внутренней тюрьме управления. Материалы на него имеются, мне их сейчас принесут. Внимательно изучу лично. Отзвонюсь повторно.
Звонка в течение дня так и не последовало. Текучка, совещания, выезд на завод поглотили все время. Лишь под вечер, уже затемно, Малинин сам набрал номер Славина.
Тот ответил не сразу.
— Анатолий Васильевич, материалы по вашему соседу изучены. Компрометирующие данные имеются. Дело передано в производство. Решать что-либо до возвращения товарища Китаева я не могу. Он будет завтра в Энске к десяти. Из Москвы уже выехал.
          Малинин молча положил трубку. Фраза «компрометирующие данные» прозвучала как приговор. Он подошел к окну. Город тонул в ночной тьме, и лишь где-то вдали, за Волгой, тускло алело зарево заводов. Он чувствовал себя в ловушке, заложником системы, которую должен был олицетворять…
                Китаев ворвался в кабинет без стука в начале третьего, словно шквалистый ветер. Малинин обсуждал с вторым секретарем детали предстоящего юбилея. Увидев вошедшего, Русин, не говоря ни слова, поспешно ретировался, оставив их наедине.
Китаев был мрачнее тучи. Он рухнул в кресло, не снимая пальто, и его слова прозвучали как удары топора:
— Разговор с Ежовым был тяжелый. Мне для начала объявили выговор. Нарком потребовал выйти на установленные цифры до первого ноября. Времени у нас в обрез. Я бросаю на это все силы.
Он сделал паузу, его взгляд, тяжелый и воспаленный, впился в Малинина.
— Но это не самое главное. Операцию продлевают. На неопределенный срок. Снова будет разнарядка, и она должна быть не меньше предыдущей. Цифры поручено сформировать нам с вами.
         Анатолий Васильевич слушал, не перебивая, чувствуя, как ледяная волна накатывает на него изнутри. Он понимал каждое слово, но сознание отказывалось принимать их чудовищный смысл.
— Я знаю о вашей просьбе по Грудинину, — резко перешел Китаев, — но сейчас не время беспокоиться за наших врагов. Нам, всем регионам, пытаются сорвать выполнение пятилетки и торжественные мероприятия к юбилею. Мы должны ударить единым фронтом. Это требование Политбюро и НКВД.
«Врагов». От этого слова сжалось сердце.
— Что же все-таки с Грудининым? — тихо, но твердо спросил Малинин, пересиливая ком в горле.
Китаев отмахнулся, словно от назойливой мухи.
— Трудный вопрос. Я еще раз посмотрю материалы. Сообщу по телефону.
И так же стремительно, как и появился, он вышел из кабинета.
            Звонок раздался в начале восьмого. Малинин, только что закончивший совещание со строителями, с предчувствием беды взял трубку. Голос Китаева был сухим и деловым, без тени сожаления.
— Анатолий Васильевич, по Грудинину ничем помочь не могу. Он в расстрельной категории. Включен в протокол. Но произошло недоразумение… Приговор приведен в исполнение еще сегодня ночью. Поручил Славину разобраться. Виновные, обещаю, будут наказаны.
       Мир вокруг Малинина замер. Он не произнес ни слова в ответ. Не было ни возмущения, ни крика. Только тишина, густая и всепоглощающая, заполнила кабинет. Он медленно положил трубку, и его пальцы на мгновение сжали ее.
         Он опустился в свое кресло, и взгляд его утратил всякую фокусировку, упершись в темнеющее за окном небо. Внутри была пустота, холодная и бездонная. Он думал о Стасике, о том, как будет смотреть в глаза мальчику. Думал о Вере, о ее надежде в его способность что-то изменить. Думал о Сан Саныче, о его мудром, усталом лице, о его книгах и ромашках. И о том коротком, безликом сообщении: «приговор приведен в исполнение». Жизнь, полная труда, преданности, потерь и любви, была сведена к этой одной, чудовищной фразе.
     Он сидел неподвижно, и казалось, сама тьма за окном просачивалась в кабинет, оседая тяжелым пеплом на его плечах. Он был больше не хозяин области, а лишь винтик в гигантской, безжалостной машине, которая только что перемолола жизнь невинного человека, а ему велела работать дальше. И в этой тишине, в этом одиночестве, рождалось новое, страшное знание — знание собственного бессилия и леденящий душу страх, который теперь вряд ли его покинет…
Глава 5.
Раннее утро 3 ноября в кабинете Китаева было пропитано запахом табака, одеколона, пота и напряжением. Совещание шло полным ходом.
— Товарищ старший майор госбезопасности, — докладывал Славин, — силами вверенных мне подразделений в установленный четырехмесячный срок мы не только выполнили, но и начали перевыполнять плановые показатели по зачистке города от антисоветского элемента. Однако возникла проблема с размещением задержанных.
Китаев перевел взгляд на начальника внутренней тюрьмы.
— Хохлов, в чем дело?
— Это не ко мне вопрос, товарищ старший майор. Мое дело — содержание. А поток определяют Славин и Иванов.
— Товарищ Славин, — голос Китаева стал жестче, — вам надо ускорить процесс рассмотрения дел и исполнения приговоров. Бросайте туда дополнительные силы. Продолжайте активную борьбу.
В этот момент попросил слово Савельев.
— Товарищ Китаев, у меня имеется достоверная информация о том, что в городе действуют диверсанты.
Китаев резко повернулся к нему.
— Вы думаете, что говорите? Какие диверсанты? Мы заканчиваем зачистку, товарищ Славин захлебывается от потока задержанных, а вы — диверсанты!
— Так точно, товарищ старший майор. Группа среди железнодорожников, возможно, еще одна в городе.
— Откуда у вас такая информация? — Китаев смерил его холодным взглядом.
— Из надежных, проверенных источников. Моих личных.
— Мне думается, товарищ Савельев, вашим источникам место в нашей внутренней тюрьме. И пожалуйста, поаккуратнее с терминами. Никаких диверсантов нет. И не пугайте народ. Забудьте это слово до праздника. Не надо его озвучивать в обкоме, на заводе. И поменьше дружеских контактов, особенно с руководством области. Узнаю, что решаете вопросы через голову — будете отвечать. А по поводу вашей информации — отработайте ее. Вам сутки. И не забудьте доложить своему непосредственному начальнику о результатах.
       С тяжелым осадком на душе Николай Сергеевич вышел из кабинета. Час спустя он был на железнодорожной станции, где в укромном уголке депо его ждал испуганный молодой паренек в замасленной робе.
— Ну что, Ваня? — тихо спросил Савельев. — Говори, что узнал.
— Николай Сергеевич, боюсь я... — пугливо озираясь, начал тот. — Ребята с третьего пути сболтнулись пьяные... Говорят, «эшелон с богатством под откос пустим». Сроки слышал — к празднику. Про подрыв говорили, но не разобрал я. То ли на заводе, то ли на каком то спуске с пригорка...
        Ледяная рука сжала сердце Савельева. Он прекрасно знал: четвертого ноября, завтра, должен отправиться особый состав с тремя новыми комбайнами для выставки в Москву. Диверсия на заводе или на спуске... Но где?
       С вокзала он отправился на «Сельхозмаш». Обходы, вопросы, беседы с путейцами и рабочими. Один из старых мастеров, понизив голос, подтвердил: «Да, Николай Сергеевич, новая бригада грузчиков слишком уж интересуется отгрузкой. Не по чину будь сказано».
Савельев отдал распоряжения своим сотрудникам, ожидавшим указания в заводоуправлении — взять под негласный контроль всех причастных. Особую надежду он возлагал на участкового Петрова, который знал в своей округе каждую собаку.
Вечером Петров, запыхавшийся, нашел Савельева в заводоуправлении.
— Николай Сергеевич, так и есть! Бригада та — все пятеро — живут в Призаводском, снимают квартиры. Двое с судимостями, за разбой. Пьют, дебоширят. И вот что подозрительно: собирают пустые бутылки, ветошь, бидон с керосином купили. И все это возят в центр, в район гостиницы «Октябрь».
     Ночь выдалась тревожной и бессонной. Под утро наряд сотрудников милиции, обыскивавший подвалы гостиницы, где должны были разместиться столичные гости, вышел на след: в углу одного из подвалов был обнаружен тот самый склад — бутылки, пропитанная керосином ветошь, самодельные фитили. Удалось установить и тех, кто это привозил. Группа ушла на задержание.
            А на рассвете, когда Савельев снова мчался на завод, его нагнал неуместно ликующий голос по рации:
— Товарищ майор! Подрыв был! На спуске! Но... состав с пустой тарой сошел с рельсов. С комбайнами все в порядке, они еще в цеху на доработке, отправку перенесли на вечер!
          Облегчение было таким сильным, что на мгновение потемнело в глазах. Наблюдение сработало — грузчики были взяты с поличным при попытке скрыться. В управлении уже шли допросы, которые быстро вывели на организатора — бывшего белогвардейского офицера, инвалида без ноги, жившего в центре города. Его тоже арестовали.
          Стоя у разрушенного полотна, глядя на искореженные вагоны, Савельев не чувствовал триумфа. Только ледяную усталость. Он предотвратил крупные диверсии, узнал много интересного по зачисткам, но предупреждение Китаева звенело в ушах: «Поменьше дружеских контактов...» Он спас состав с комбайнами, престиж области, предотвратил человеческие жертвы, но, возможно, подписал себе приговор. В эпоху больших чисток его бдительность могла быть расценена не как заслуга, а как угроза. Он глубоко вздохнул и пошел к машине — нужно было докладывать результаты Китаеву.
         Начальник управления НКВД молча, не перебивая выслушал доклад Савельева, не задав ему ни одного вопроса, посмотрел в сторону Славина, также приглашенного в кабинет самим Китаевым.
- Товарищ Славин, это как же Вы работаете по зачистке, проводите целевую операцию, когда и в центре города и в пригороде Энска, можно сказать у нас под носом, работают диверсанты. И заметьте из числа уголовников и белогвардейцев. Их вообще не должно уже быть на этом свете, а они пакостят. Почему?
- Товарищ старший майор, я разберусь. Правда в поселке Призаводском только работяги живут, смотрели по регистрации.
- Плохо смотрели, получается не только работяги. Разберитесь и примите меры, и лично допросите этого инвалида. Определитесь - не покрывал ли его кто? Всё, свободны, занимайтесь по плану. Я к Малинину…
         Седьмого ноября, в день двадцатой годовщины Великого Октября, погода решила показать свой суровый нрав. Ночной дождь, сменившийся утренним морозцем, превратил центральную площадь Энска в гигантский, идеально отполированный каток. Столбик термометра упрямо показывал минус пять, и пронизывающий ветерок с Волги норовил забраться под самое пальто. Несмотря на это, город был готов к празднику. Возвышалась солидная, трехуровневая трибуна из темного дуба, рядом — помост для оркестра и выступающих. Всю площадь, подернутую инеем, украшали алые полотнища, транспаранты, прославляющие Партию, товарища Сталина и обещающие выполнить пятилетку в четыре года.
        С учетом недавних событий подготовки и предотвращения диверсий, безопасность была усилена. Площадь и прилегающие улицы оцепили нарядами милиции и военных. Савельев, выйдя из управления в начале восьмого, решил пешком проверить посты и последние приготовления. Уже через двадцать метров он горько пожалел о своей беспечности. Лед под ногами был коварным и абсолютно беспощадным. Дважды его ноги разъезжались в изящном, но совершенно неконтролируемом танце, и только отчаянное балансирование руками, похожее на движения заправского канатоходца, спасло его от позорного падения. Пришлось передвигаться почти что гусиным шагом, сгорбившись и впиваясь взглядом в лед, как в заклятого врага.
         Приблизившись к первому из постов, он узнал в одном из двух замерзших милиционеров участкового Петрова. Тот, увидев знакомого майора, очевидно, решил продемонстрировать выправку и бдительность. Лицо его стало предельно собранным, он выпрямился во весь свой немалый рост и, отбросив природную осторожность, ринулся строевым шагом навстречу начальству. И это было роковой ошибкой.
       Первый же четкий, уставной шаг закончился тем, что ноги Петрова внезапно и совершенно независимо друг от друга поехали в разные стороны. На его лице застыла смесь ужаса и крайнего удивления. Он на мгновение замер в немыслимой позе, напоминавшей фигуриста, готовящегося к прыжку, а затем, с тихим стоном обречения, рухнул на лед с глухим стуком, более подходящим для падения мешка с картошкой, чем для сотрудника органов правопорядка.
        Савельев улыбаясь и забыв о собственной неустойчивости, поспешил к нему. Поднять Петрова, который был широк в кости и отягощен полным обмундированием, оказалось задачей почти героической.
— Товарищ Петров, маневр, достойный цирка «Шапито», — с трудом сдерживая смех, проговорил Савельев, с усилием водружая милиционера на ноги. — Но в уставе не прописано взятие площади методом акробатики.
          Петров, пунцовый от стыда и усилий, отряхивал с шинели ледяную крошку.
— Виноват, товарищ майор! Не рассчитал... — бубнил он.
— Ничего, ничего, — отмахнулся Савельев. — Главное — обстановка?
— Все спокойно, товарищ майор! Народ подтягивается, порядок полный! — Петров старался докладывать бодро, но выходило это у него все еще немного комично.
— Что ж, отлично. А теперь, пользуясь случаем, выражаю вам, товарищ Петров, официальную благодарность от руководства УНКВД за помощь в предотвращении диверсии. Ваша бдительность и оперативность были весьма кстати.
Услышав это, Петров расплылся в улыбке, совсем уже не уставной, простой и душевной.
— Да что вы, товарищ майор! Обучался же! Службу нести — обязанность всякого милиционера!
— Служба службой, а голова на плечах — дорогого стоит, — заметил Савельев и, понизив голос, спросил: — Скажи, Петров, не желаешь ли перейти к нам, в управление? Толковые и ответственные люди всегда нужны.
Лицо Петрова снова стало серьезным. Он покачал головой.
— Уж извините, товарищ майор, но нет. Я в городе-то жить не привык. У меня дом свой на участке, матушка старая, хозяйство. Жена на «Сельхозмаше» экономистом, ей до работы десять минут шагом. Сын растет, школа рядом. Меня там все знают, уважают. Кто в гости позовет, кто чем - то поделится. И я им нужен, и они мне. А тут... все чужие. Нет, уж я лучше останусь на своем месте, с людьми привычными.
         Савельев с пониманием кивнул и пожал ему руку. В ответ на почтительное «Счастливо оставаться!» он, придерживаясь за фонарный столб, двинулся дальше, осторожно переставляя ноги по предательскому льду.
              Вскоре его догнала и плавно остановилась темно-синяя «эмка» первого секретаря обкома. Из машины вышел Малинин, тоже продвигавшийся по скользкому асфальту с крайней осторожностью.
— Николай Сергеевич! Давно не виделись! — поздоровался он, с трудом удерживая равновесие.
— Служба, Анатолий Васильевич. Дела, — коротко ответил Савельев, оглядываясь по сторонам.
— Ну, можно же и время найти, по-человечески пообщаться, — Малинин вздохнул, и его дыхание превратилось в белое облачко. — Я, кстати, узнал, что предотвращение диверсии — твоя заслуга.
— Наша с подчиненными заслуга, Анатолий Васильевич, — поправил его Савельев, еще раз бросив взгляд вокруг. — И, знаете... Я нашей дружбой дорожу, но рисковать ей не хочу. Китаев и в соломинке готов узреть подкоп. Это, разумеется, между нами.
— Понимаю, — кивнул Малинин, и в его глазах мелькнула тень. — Тяжелый он человек. Опасливый.
— Анатолий Васильевич, вот что, — перевел разговор Савельев, указывая на лед под ногами. — Нельзя ли срочно организовать коммунальщиков? Пусть песком с солью этот каток обработают. А то вместо торжественной демонстрации устроим всесоюзное катание на пятой точке с участием партийной элиты.
Малинин хмыкнул.
— Сейчас распоряжусь. С праздником тебя, Николай.
— И вас с праздником, Анатолий Васильевич.
             Они снова, уже прощаясь, пожали друг другу руки, и пока Малинин отправился проверять трибуну и работу громкоговорителей, Савельев продолжил свой неспешный и крайне осторожный обход оцепления, мысленно благодаря судьбу, что на нем удобные сапоги, а не скользкие ботинки, как у Малинина. Праздник начинался.
      Морозная дымка рассеялась, уступив место яркому, пусть и зимнему, солнцу. Столбик термометра, будто подчиняясь всеобщему настроению, пополз вверх и перешагнул нулевую отметку. Асфальт на площади, обильно посыпанный солью и песком, потемнел, превратившись из зеркального катка в надежную, пусть и грязноватую, дорогу. И словно плотину прорвало – центральная улица города наполнилась людским морем.
       Под бодрые марши духового оркестра, с песнями, которые подхватывали тысячи голосов, шли колонны трудящихся. Завод «Сельхозмаш» – могучим стальным потоком, с громадным макетом нового комбайна на платформе, украшенной алыми стягами. Текстильщики – рекой кумача и ситца, неся на шелковых полотнищах вышитые обещания перевыполнить пятилетний план. Строители – с макетами новых домов, школ, Дворца культуры, что уже возводился на площади.
       Повсюду, куда ни кинь взгляд, плыли по волнам людского ликования портреты Вождей. Суровый и мудрый взгляд Сталина, взирающий с бесчисленных транспарантов, словно ободрял каждого: «Верно идете, товарищи!». Рядом – Ленин, вечный и юный, звавший вперед, к светлым горизонтам коммунизма. И над всем этим – море алых стягов, трепещущих на холодном ветру, словно гигантские языки революционного пламени, которое двадцать лет назад опалило старый мир и осветило путь к новой жизни.
        Лица людей – румяные от мороза и восторга, сияющие улыбками. Глаза горящие неподдельной верой и гордостью. Гордостью за свою страну, за свой труд, за то, что они – не винтики, а строители великого будущего. «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» – несли над головами пионеры в алых галстуках. «Пятилетку – в четыре года!» – гремело из репродукторов и вторили тысячи голосов.
          Площадь заполнена до отказа. Людское море замерло в радостном, нетерпеливом ожидании. На дубовой трибуне появляются руководители области. Во главе – Анатолий Васильевич Малинин. Его приветствуют особенно горячо – он теперь свой, а не горьковский, уже известный как человек дела, выправивший положение в области. Рядом с ним – секретари обкома и начальник управления НКВД, в парадной форме. Их лица непроницаемые, они тоже поднимают руки в ответ на приветствия. За трибуной, в тени, заметна суетливая фигура Славина, ответственных работников городского исполкома, координирующих безопасность.
       Митинг открывает Малинин. Его голос, усиленный динамиками, мощно и уверенно звучит над затихшей площадью.
– Товарищи! Двадцать лет назад рабочие и крестьяне, солдаты и матросы под руководством товарища Ленина и нашей славной Коммунистической партии смели власть капиталистов и помещиков! Мы шли через лишения гражданской войны, через разруху, и мы победили! Мы строим новое, справедливое общество – общество социализма!
Аплодисменты, раскатистые и искренние, оглушают площадь, как гром.
– И мы его построим! – голос Малинина крепнет, в нем слышна сталь. – Наши успехи – лучший ответ всем врагам, всем клеветникам! Наши новые комбайны, уже в столице, – это наша победа! Наши новые школы и детские сады – это наша победа! Наша несгибаемая вера в партию, в товарища Сталина – это наша главная победа!
        Он говорит о достижениях, о перевыполнении планов, о героях труда, чьи имена знает вся страна. Он говорит о светлом будущем, которое уже наступает, и люди верят ему. Они верят каждому слову, потому что видят – заводы действительно работают, дома растут, жизнь, несмотря на все трудности, меняется к лучшему. Это их жизнь, их труд, их победа. И когда оркестр грянет «Интернационал», тысячи людей подхватят его, и могучий гимн строителей социализма взмоет в холодное ноябрьское небо, сметая все сомнения и страхи. В этот миг каждый чувствует себя частью чего-то грандиозного и прекрасного – частью страны, которая смело идет вперед. Это был не просто митинг. Это был момент истинной, всеобщей и безоговорочной веры.

Глава 6.
   Праздничная эйфория быстро растворилась в суровых буднях. В области, как и по всей стране, началась невиданная по размаху подготовка к выборам в Верховный Совет СССР – первым выборам по новой Конституции 1936 года. Но параллельно этой работе, в кабинетах УНКВД кипела своя, «невидимая» война. Получив нагоняй от Китаева за недостаточную, по мнению Москвы, интенсивность чисток, Славин рвал и метал. Облавы, аресты по анонимкам, откровенная фальсификация дел ради «плановых показателей» стали рутиной. Атмосфера в городе снова сгустилась, стала удушающей.
       В один из таких вечеров, когда Малинин готовился к отчетной поездке в Москву по вопросу выборов, к нему попросилась делегация. В кабинет, сняв на лестничной клетке пальто, вошли двенадцать человек – цвет педагогической интеллигенции Энска, директора лучших школ. Во главе – Лариса Петровна Москвина, директор первой школы, женщина с умными, уставшими глазами.
– Анатолий Васильевич, – начала она, и в ее голосе слышалась не робость, а боль и отчаяние. – Мы все понимаем необходимость очищения страны от настоящих врагов. Эта работа нужна. Но нельзя же всех грести под одну гребенку!
И она рассказала. Накануне был арестован Петр Ильич Грушевский, бывший директор ее же школы, человек, ушедший на заслуженный отдых два года назад и только что отметивший свое семидесятилетие.
– Это замечательный педагог, Анатолий Васильевич! Он дал путевку в жизнь каждому из нас, сидящих здесь! Да, он учил детей еще до революции, был тогда директором городской гимназии. Но разве в этом его вина? Он никогда не был врагом Советской власти! Его, больного старика, увезли ночью… как предателя…
Гул одобрения и поддержки прошел по кабинету. «Разберитесь, Анатолий Васильевич! Мы вам верим! Грушевский не вредитель!»
Малинин поднял руку, прося тишины.
– Тихо, товарищи. Я вас услышал. Обещаю вам, как коммунист – коммунистам, что лично разберусь в этом деле.
        Проводив взволнованных педагогов, он не стал медлить. Набрав номер управления НКВД он, в несвойственной себе манере, коротко бросил в трубку:
– Алексей Степанович, прощу срочно приехать ко мне.
Китаев не заставил себя ждать. Он ворвался в кабинет в своих лучших традициях – без стука, с лицом, измученным службой, и сразу бросил на стол Малинину знакомую толстую папку.
– Анатолий Васильевич, два последних протокола тройки. Я и прокурор подписали. Там же и справки на каждого фигуранта.
– Алексей Степанович, – холодно начал Малинин, отодвигая папку. – Мы с вами договаривались, что к протоколу вы будете приносить не справки, а дела. Полные дела. И я буду их изучать. Внимательно. Особенно по первой категории.
– Я знаю ваши требования, Анатолий Васильевич, – отрезал Китаев, – но поверьте, времени нет! В протоколах – истинные враги, матерые, отпетые!
– Хорошо. С врагами надо бороться беспощадно, – Малинин наклонился вперед, его взгляд стал жестким. – Скажите, Алексей Степанович, а за какие такие «заслуги» попал в стан этих матерых врагов уважаемый всеми горожанами педагог, бывший директор первой школы Петр Ильич Грушевский? Он, я так понимаю, уже в вашем протоколе?
Китаев на секунду смутился, его взгляд поплыл.
– Этот старикашка… Он у нас в тюрьме. По какой категории – не помню.
– А за что его арестовали – знаете? – голос Малинина зазвенел, как натянутая струна.
Китаев промолчал.
– Так вот я требую от вас изменить отношение к людям! – Малинин ударил кулаком по столу. – Грушевский должен быть немедленно освобожден! А материалы на всех арестованных вы будете докладывать мне, как положено, и только после этого мы вместе будем решать их судьбы!
– Товарищ Малинин, это враги… – начал было Китаев.
– Это – люди! – перебил его Малинин. – И мы будем сначала устанавливать, кто враг, а кто – нет! Я прошу это понять и действовать в соответствии с установками Политбюро, которое требует от нас отличать друга от врага. Грушевского – освободить. Или принесите мне документы, не справки, а документы, доказывающие его причастность к антисоветской деятельности.
     Он встал, давая понять, что разговор окончен.
– Я завтра вечером поездом отправляюсь в Москву, по вопросу подготовки к выборам в Верховный Совет. Если вы до восемнадцати часов завтрашнего дня не выполните мои требования, я в Москве пойду прямо к товарищу Ежову. И я уверен, получу его полную поддержку. Все, товарищ старший майор госбезопасности. Идите. Жду ваших действий.
          Следующим вечером Малинин с относительно чистой душой собирался в Москву. Петр Ильич Грушевский был освобожден и вернулся к себе домой, к своей  жене, внукам и книгам. Славин, бледный и злой, запыхавшись, принес до шести вечера все материалы по протоколам. Китаев не звонил и не приезжал, затаив обиду и злобу.
           Бегло просмотрев дела перед отъездом, Малинин отодвинул папку.
– Некогда, товарищ Славин, надо уже на вокзал собираться. Передайте Алексею Степановичу, что я жду его с этими документами, как только вернусь из столицы.
Он вышел из кабинета, оставляя за спиной напряженное молчание Славина и тяжелый осадок предстоящего нового разговора, который был неизбежен…
            Егор Иванов выполз из здания управления глубокой ночью. Жесткий приказ Славина о срочной подготовке материалов по «первой категории» по последним двум протоколам заседания тройки вымотал его досуха. Он провел в кабинете безвылазно больше суток, лишь под утро на пару часов провалившись в тяжелый, беспокойный сон на жестких стульях. Когда последняя папка была подшита, а протоколы переделаны, на настенных часах в кабинете било девять вечера.
           На улице его встретила разыгравшаяся метель. Снег хлестал в лицо, ветер выл в темных проемах между домами. Двадцатиминутная прогулка до дома прочистила голову, но не смогла смыть липкую усталость, въевшуюся в самое нутро. У своего подъезда он увидел женщину. Пожилая, интеллигентного вида, с заплаканным, распухшим лицом, она была закутана в дорогую, но явно не спасавшую от метели каракулевую шубу. Увидев Иванова, она метнулась к нему.
– Егор Тимофеевич! Умоляю, выслушайте меня! – ее голос сорвался на отчаянную ноту. – Я была у товарища Славина, но он сказал, что мне нужно говорить с вами! Меня к вам не пустили, сказали, вы заняты!
        Иванов остановился, с трудом пересиливая желание пройти мимо, упасть на кровать и забыться. Но внешний вид женщины, хоть и сильно расстроенной, в слезах, но хорошо одетой, в массивных сережках с бриллиантами, укрытых зимней шляпкой с вуалью, заставил остановиться и выслушать.
–  Что вы хотели? – его голос прозвучал хрипло и устало.
– Мою дочь… позапрошлой ночью арестовали! За антисоветскую деятельность! – женщина схватила его за рукав пальто. – Она врач, участковый терапевт! Донос на нее написала одна больная, полусумасшедшая старуха, которая считает, что дочь лечит ее неправильно, занимается вредительством! Я вчера к ней ходила, с ней невозможно говорить! И на основе этого бреда мою Машеньку забрали! Забрали в халате, из дома! Не дали даже пальто надеть! На дворе мороз, зима! Помогите, хоть теплые вещи ей передать, покушать… Разберитесь, прошу вас!
    Она назвала имя: Мария Ильинична Короткова, 1905 года рождения. У нее сын, он теперь с бабушкой. Иванов слушал, и внутри у него все похолодело. Он не просто знал это дело. Два часа назад он собственноручно подшивал в папку справку: «Короткова М.И. этапирована в распоряжение Томского УНКВД для освобождения мест в камерах временного содержания». Эта женщина умоляла его о помощи для дочери, которая уже была в теплушке, мчавшейся в сибирскую стужу. А может, и еще хуже…Но лицо его осталось каменным. Он даже слабо улыбнулся, делая вид, что сверяется с памятью.
– Хорошо, я разберусь. Завтра вечером приносите сюда теплые вещи. Шубу, свитер, валенки или сапоги. Что еще нужно. Только чтобы все было чистое, можно новое, без грязи – иначе не примут. Продукты тоже можно, только свежие. Можно денег. Я о ней позабочусь. Только чтобы никто не знал о нашем разговоре. Иначе – никак не смогу.
Женщина, рыдая, опустилась перед ним на обледеневший снег.
– Спасибо вам! Спасибо! Все принесу! Она ни в чем не виновата!
Он кивнул и, не глядя на нее, зашел в подъезд.
            20 декабря, на празднике – Дня чекиста, в новом Доме культуры на центральной площади было многолюдно и шумно. Нина Иванова, жена Егора, сияла. На ней была прекрасная каракулевая шубка, а из-под её ворота выглядывал ослепительно белый, невероятно нежный вязаный свитер. Сам Иванов, щеголеватый и довольный, соответствовал своей супруге, вызывая завистливые и недоуменные взгляды коллег – такая роскошь была не каждому по карману.
       Праздник удался на славу. Музыка, смех, тосты, поздравления с назначением Егора Тимофеевича на должность начальника 4 отдела. Иванов поднимал бокал, улыбался жене, шутил с сослуживцами. И только где-то глубоко внутри, на самом дне души, шевелилось что-то мелкое и гадкое, похожее на стыд. Но он давно научился это не замечать. Он просто потягивал дорогое грузинское вино, ощущая на шее нежный, греющий комок дорогой шерсти, и думал о том, что жизнь, в общем-то, удалась. А вой метели за окном и призраки замёрзших или замерзающих в теплушке, камере мужчин и женщины растворялись в веселом гомоне праздника.


Глава 7.
         Год пролетел в знакомом, лихорадочном ритме – созидание, смешанное со страхом. Стройки, перевыполнение планов, и одновременно – все та же, хоть и сбавившая накал, но не прекращавшаяся работа областной тройки. Вторая годовщина Октябрьской революции при Малинине в Энске прошла спокойно, омраченная разве что слухами, ползущими из Москвы.
      Сразу после праздников Китаева срочно вызвали в столицу. К удивлению многих, исполняющим обязанности начальника УНКВД он оставил не Славина, а Савельева. Перед отъездом Алексей Степанович, не скрывая раздражения, вызвал Николая Сергеевича к себе.
– В Москву, на пару дней, – бросил он, глядя в окно. – А на Славина хозяйство оставить не могу. Запил он, уже неделю не просыхает. Это у него не первый срыв. Так что пока исполняй обязанности. Приглядывай за Славиным, чтобы не натворил чего.
       Восемнадцатого ноября Малинин пригласил к себе Савельева. Когда тот вошел в кабинет, Анатолий Васильевич вышел из-за стола навстречу.  Они пожали руки, по-дружески обнялись.
– Как в старые, добрые времена, – с облегчением произнес Малинин. Он взял с подоконника листок телеграммы. – Мне только что принесли. Я ее и тебя отписал для ознакомления, так что читай.
Савельев взял бумагу. Глаза его пробежали по тексту.
– Все. Конец работе «троек», – голос Малинина звучал торжествующе. – Решения только в судебном порядке. Наконец-то дождались, Николай! Кончилась эта… чертовщина. Наверное, и вы получите указание. Никаких больше протоколов, облав, расстрелов.
– Хотелось бы в это верить, Анатолий Васильевич, – Савельев медленно положил телеграмму. Его лицо оставалось серьезным. – Я знаю о решении ЦК. Но из НКВД пока прямого приказа об отмене операции не было. Не уверен, что это конец.
– Почему? – удивился Малинин.
– Однозначного ответа у меня нет, – Николай Сергеевич тяжело вздохнул. – Но вот Китаев уехал на два дня, а уже неделю нет. Никто ничего не знает. Говорил с москвичами по секрету. Шепчут, что времена Ежова сочтены. Ему хотят весь беспредел повесить, учинить показательную расправу. Говорят, Берия на его место.
– Я скажу тебе, Анатолий Васильевич, – Савельев понизил голос, – хрен редьки не слаще. Думаю, демонстрация «законности» и «справедливости» не ограничится одним Ежовым. Так что ты, Анатолий Васильевич, поосторожней.
– Хорошо, Коля, я тебя понял, – Малинин кивнул, и в его глазах мелькнула тревога. – Мне к десятому декабря в Москву, на заседание бюджетного комитета, куда меня избрали как депутата Верховного Совета. Буду делиться опытом организации роста промышленного производства. На примере горьковского автозавода и нашего «Сельхозмаша». Повстречаюсь с товарищами, в Главное управление НКВД поеду. Буду просить, чтобы тебя утвердили начальником управления. Берия, так Берия. Пересекался я с ним по жизни, по партийной работе. Очень сложный человек.
– Может, не стоит, Анатолий Васильевич, – попытался возразить Савельев. – Мне и милиции за глаза хватает.
– Стоит, Коля, стоит, – твердо перебил его Малинин. – Это не только мое мнение. Весь обком за тебя. Так что работай и не подводи. И главное – разберись с материалами по «тройке». Не совсем порядочный был Китаев, боюсь, как бы он там не наследил. Или этот пьяница Славин. Надо все архивы привести в божеский вид. Чтобы ни один документ, ни одно решение не вызывало вопросов.
        Савельев молча кивнул. Он понимал – Малинин говорит не только об архивах и документах. Он говорит об их общей безопасности. Эпоха больших чисток, возможно, и правда подходила к концу, но на смену ей приходила новая, с новыми правилами и новыми опасностями. И в этой игре старые грехи могли стать смертным приговором.
             Проводы на вокзале были поспешными и мрачными. Снег с ветром бил в лицо, залепляя глаза. Савельев, стоя с Малининым у вагона, говорил тихо и его слова едва не тонули в завывании метели.
– Анатолий Васильевич, удачи тебе. В непростое время командировка. Бюджет страны – это важно, твой опыт промышленного строительства дорогого стоит, но время сейчас... – Николай обернулся, окидывая взглядом суетящийся перрон, заваленный сугробами. – Берия начал активно работать. Думаю, им теперь «тройки» совсем не к чему. Новым метлам – чистое поле. С кем они начнут бороться? Местные кадры НКВД теперь не помощники, уровень врагов социализма другой. Так что, Анатолий Васильевич, осторожно. Посматривай по сторонам.
Он сунул Малинину в руку сложенный листок.
– Вот адрес. Очень надежного человека. Скажешь, что от Савельева, и он сделает для тебя все, ровно как я. Удачи.
Они обнялись крепко, по-мужски.
– Да, совсем закрутился, – вдруг вспомнил Савельев. – Алексей Степанович… в Бутырке. Не вернется он. Вот так его жизнь бумерангом наградила.
         Поезд пробивался к столице сквозь сплошную снежную стену, нехотя, словно предчувствуя, что предновогодняя Москва 1939 года радости многим не принесет. По перрону Ярославского вокзала Малинин шел не спеша, мешали и не чищенный снег, и толчея. У входа в подземный переход он остановился и случайно заметил мужчину – высокого, в коричневой беличьей шапке. Тот явно не был пассажиром. Их взгляды встретились на долю секунды, и незнакомец резко отвернулся. Позже мелькнувшую шапку Малинин заметил и в метро. «Показалось, – попытался он убедить себя, – накручиваю». Но, подходя к гостинице, нащупал в кармане записку и сжал ее, как талисман.
       Утро принесло с собой южное, коварное потепление. Москва утонула в грязно-белом, плотном тумане, превратившем столицу в призрачный, беззвучный лабиринт. В бюджетной комиссии Малинин отметился и, узнав, что отложили заседание комитета на завтра, решил прогуляться по столице. Чувство тревоги не отпускало. И не зря – через два квартала он снова увидел ту самую беличью шапку. Сомнений не оставалось: за ним плотно следят.
Дойдя до гостиницы, он решил больше не искушать судьбу и заперся в номере, готовясь к предстоящему докладу. Достал листок с адресом, запомнил его, а саму записку, повинуясь внезапному порыву, сжег в пепельнице. На всякий случай.
           Вечером, спустившись ужинать в ресторан, он сразу заметил пару – мужчину и женщину, увлеченно изучавших одну и ту же газету на диване в холле. Та же парочка разместилась за столиком неподалеку от него и в ресторане. Спокойствие окончательно покинуло, и Малинин спонтанно принял решение. Применив все свои старые, почти забытые навыки конспирации, он сумел выскользнуть из гостиницы и, сделав несколько бессмысленных пересадок, оторвался от наблюдения.
        Адрес привел его к старому дому с коммунальными квартирами. Дверь открыла женщина, молча взглянула на него и, не задавая вопросов, знаком велела следовать за собой. Через темный, пропахший капустой и мышами черный ход она вывела его в соседний подъезд и постучала в одну из квартир. Дверь открыл мужчина лет пятидесяти, в очках, с умным, усталым лицом.
– От Савельева? – спросил он, не дожидаясь, пока Малинин представится.
      В комнате, под низко висящим абажуром, хозяин, представившийся Степаном Макарычем, налил чаю.
– Вы ушли от хвоста?
-Да.
- Дело, Анатолий Васильевич, совсем плохо. Не знаю точно, когда, но вас арестуют. Из Москвы вы в ближайшее время не уедете. Если только…
– Что «если только»?
– Есть предложение товарищей. Организовать вам побег. С выездом за Урал. Там есть где переждать. Правда, не знаю, сколько и не совсем уверен, что вы примете подобную помощь.
– Да вы правы, – горько усмехнулся Малинин. – Не мой вариант.
– Я в этом не сомневался, – кивнул Степан Макарыч. – Кому-то, в чем-то, вы очень сильно мешаете. Хотя… можно и догадаться.
– Да, можно, – тихо ответил Малинин.
         Малинин ушел, как во сне. Он не оглядывался, не замечал ни улиц, ни людей. В номере лег и, к своему удивлению, провалился в тяжелый, тревожный сон, полный обрывков разговоров и теней в беличьих шапках.
       Проснулся ровно в половине пятого. Привел себя в порядок, оделся, аккуратно заварил чай в стакане с подстаканником. Разложил на столе папку с докладом для заседания и стал его перечитывать, делая вид, что погружен в работу. Рука не дрожала.
          Ровно в пять утра в дверь постучали. Три коротких, официальных удара. Малинин совершенно спокойно поднялся, отодвинул задвижку и открыл.  В проеме стояли трое. Тот самый мужчина в беличьей шапке и уже знакомые женщина с мужчиной с пустыми, казенными лицами.
– Товарищ Малинин? – это был не вопрос, а констатация факта.
– Да.
– Вам надо проехать с нами...
       Он кивнул, оглядел свой номер прощальным взглядом, взял с вешалки пальто и вышел в коридор, не оборачиваясь на оставленную на столе папку с докладом о росте промышленного производства в СССР. Доклад, который ему уже не суждено было прочитать…
            «Эмка» мчалась по пустынным, заснеженным улицам спящей Москвы, погруженным в предрассветный зимний мрак. За окном мелькали призрачные очертания домов, фонарные столбы, тонущие в метели, но Анатолий Васильевич не видел ничего. Он сидел, отрешенно глядя в одну точку перед собой, в затылок водителя. Внутри была ледяная, мертвая пустота, в которой тонули все мысли, все чувства, кроме одного – странного, почти постороннего наблюдения за самим собой со стороны.
         Когда машина, резко затормозив, остановилась, и его вывели во внутренний двор, он узнал здание. Лубянка. Этому фасаду, тяжелому и безразличному, было все равно, кто ты – враг народа или первый секретарь. Его провели через подъезд и оставили в длинном, пустынном коридоре на первом этаже, под моргающим светом голых лампочек под потолком. Рядом, прислонившись к стене, замер его спутник в беличьей шапке. Молчание было таким же густым и давящим, как запах дезинфекции, витавший в воздухе.
         Минут двадцать он простоял неподвижно, вслушиваясь в тиканье часов, доносящееся из-за одной из дверей. Потом в коридор ворвался, ломая тишину, новый человек – невысокий, полный, лет тридцати пяти, с круглым, лысым черепом и одутловатым лицом. Он, не глядя на Малинина, резко открыл ближайшую дверь, скрылся за ней и через минуту, высунув голову, крикнул в пространство коридора:
– Заводи!
       Малинин вошел в кабинет. Комната была невелика, с голыми стенами, массивным столом и двумя стульями. Пахло табаком и чем-то едким, вроде одеколона.
– Садитесь, – ткнул пальцем сотрудник в стул напротив стола.
Малинин молча сел. Сотрудник устроился напротив, достал из пачки папиросу «Казбек», закурил, с наслаждением затягиваясь. Дым стелился сизой пеленой, цепляясь за лампу под зеленым абажуром.
– Курите? – бросил он через стол, протягивая пачку.
           Анатолий Васильевич не шелохнулся. Он смотрел куда-то сквозь сотрудника, сквозь стены, в какую-то недостижимую теперь даль, где осталась его жизнь, Вера, Даша, строящиеся заводы и надежда на то, что он на правильной стороне, а здесь - по недоразумению. Он не реагировал на предложение, как не реагировал бы на шум за окном. Внутри него уже работал другой механизм – механизм выживания, отключивший все лишнее, все человеческое, оставивший лишь холодную, ясную пустоту.
     Сотрудник, не получив ответа, усмехнулся одними уголками губ, без тени веселья, и отложил пачку в сторону.
– Малинин, просыпайтесь! У нас с вами долгий разговор.
Голос следователя, резкий и властный, вернул его к реальности. Анатолий Васильевич даже не заметил, как его сознание на миг отключилось, устав от бессмысленного напряжения.
– Не хотите курить, может, воды? – продолжил чекист.
Малинин лишь молча, с трудом, покачал головой. Горло сжато спазмом, и глоток воды казался таким же невозможным, как и эта беседа.
– Не хотите – как хотите. Я – сотрудник 4-го отдела Главного управления госбезопасности НКВД, Плотников Савелий Викторович. Буду вести допрос. Под протокол. Вам это понятно?
– Да, – хрипло выдавил Малинин.
              Пошла череда казенных, мертвых вопросов. Год рождения, место, партийность, этапы работы... Он отвечал автоматически, тихо, не осознавая смысла произносимых слов. Собственная биография предстала перед ним чужим, заученным текстом. Лишь одно имя заставило его вздрогнуть и на миг вернуться из оцепенения.
– Знакомы ли вы с Сергеем Мироновичем Кировым?
– Да, знаком, – голос Малинина на мгновение обрел твердость.
– Когда и где познакомились? Когда виделись в последний раз?
– С товарищем Кировым знаком с мая семнадцатого года. Последний раз виделись в апреле тридцать третьего...
          И снова поплыл бесконечный поток. Знакомы ли с Николаевым? С Троцким? С Зиновьевым? С Ежовым? С Китаевым? Два часа однообразного, выматывающего бреда. Он механически отрицал все, что было возможно отрицать. Наконец, ему протянули протокол. Он подписал.
Плотников крикнул, не глядя на него:
– Конвойный! Отведите задержанного!
         Малинин безвольно поднялся, готовый покорно последовать, но какая-то последняя искра самоуважения заставила его обернуться.
– На каком основании меня задержали?
         Ответом была уже открытая конвоиром дверь. Его вывели в коридор и повели вниз. По сырым, окрашенным в грязно-зеленый цвет стенам и ступеням Малинин понял – они спускаются в подвал. Та же гробовая тишина, нарушаемая лишь лязгом ключей и скрипом дверей. Его втолкнули в небольшую камеру. Воздух был спертым и холодным, пахло плесенью и промозглой сыростью. В стене зияло маленькое, забранное решеткой окошко, сквозь которое едва пробивался тусклый дневной свет. Вся обстановка – деревянная скамья, привинченная к полу и ведро. Дверь с грохотом захлопнулась.
         Он сидел неподвижно, не ощущая ни времени, ни голода, ни холода. Внутри была лишь пустота. Спустя неопределенное время дверь приоткрылась, и кто-то, не заходя, поставил на пол жестяную кружку с водой и миску с мутной похлебкой, рядом – ломоть черного хлеба. Больше до утра его никто не тревожил.
        О наступлении нового дня возвестил бледный луч, упавший из того же окошка. Процедура повторилась, но в миске была уже серая, остывшая каша. Малинин не притронулся ни к еде, ни к воде.
        Через час его снова вывели к Плотникову. Допрос начался вновь с биографии Малинина. Тот же список имен, но к каждому теперь добавлялся один и тот же настойчивый, как долото, вопрос:
– Известна ли вам его антисоветская, антипартийная деятельность? В чем она конкретно заключалась?
И снова монотонное, как стук метронома: «Нет... Нет... Нет...»
Дойдя до фамилии Китаев, следователь с раздражением отшвырнул от себя протокол. Его круглое лицо исказила гримаса злобы.
– Советую, Малинин, перестать повторять одно и то же! – закричал он, впервые теряя деланное хладнокровие. – Думай! И не рой себе яму! Мне надо тебя покинуть.
Он швырнул на стол лист бумаги, перо и пузырек с чернилами.
– А ты думай и пиши! Всё! – он встал, отодвигая стул.
 – Простите, что «всё»?
- Не тупи, ты все знаешь. Будешь упираться – только усугубишь свое положение. Пиши явку.
Малинин смотрел на него с немым недоумением.
– Простите, какую «явку»?
– С повинной! – прошипел Плотников, уже подходя к двери. – Не тупи!
И, резко хлопнув дверью, вышел. Малинин остался один в тихом кабинете, глядя на лежавший перед ним чистый, безжалостно белый лист бумаги.
             Он взял ручку. Деревянная основа была холодной и неудобной. Обмакнул перо в чернильницу. Капля темной, почти черной жидкости повисла на кончике. Он перевел дух и начал выводить на чистом листе аккуратные, почти каллиграфические буквы, к которым привык за годы партийной работы.
«Явка с повинной.
Я, Малинин Анатолий Васильевич, родился в 189...»
И пошло, слово за словом, как по трафарету. Он снова перечислил основные вехи своей жизни, те самые, что уже заносил в протоколы. Но теперь он писал не для сотрудника НКВД, а для некоего высшего суда – для Партии, для Истории, для самого себя. Это была не явка, которой не могло и быть, а последнее собственноручное слово.
«...коммунист, в партии с марта 1917 года, в настоящее время – кандидат в члены ЦК ВКП(б), депутат Верховного Совета СССР, кавалер Ордена Боевого Красного Знамени...»
Он перечислял свои звания и награды не из тщеславия, а как солдат, предъявляющий свои опознавательные знаки, доказывающий, что он свой.
«...прошедший все тяготы и лишения Революции, Гражданской войны, активный участник строительства социализма, совершенно не понимаю причины моего задержания и каких-либо обвинений в мой адрес. Уверен, это ошибка.»
Слово «ошибка» он вывел с особой твердостью.
«Я – коммунист, который всегда и во всем беспрекословно выполнял требования Партии, ЦК, Политбюро. Ни в какой оппозиции никогда и нигде не состоял и осуждаю контрреволюционную деятельность троцкистско-зиновьевского блока. Знал Сергея Мироновича Кирова, горжусь знакомством с ним, работал некоторое время под его началом в Ленинграде. Будучи секретарем обкомов партии, вел борьбу с антисоветским элементом по партийным предписаниям, никогда не нарушая партийную дисциплину.»
Он сам подписывал эти протоколы, эти смертные приговоры. Теперь эта «дисциплина» оборачивалась против него.
«Убедительно прошу разобраться в моем деле, так как я – преданный делу Партии Ленина-Сталина коммунист.»
      Он поставил точку. Аккуратно, чтобы не оставить кляксу. Отложил перо. Перечитал написанное. Каждое слово било в одну и ту же точку: я свой, я верный, здесь ошибка. Это была не явка с повинной, а манифест невиновности, отчаянная попытка достучаться до разума системы.
Он подписался, вывел дату. Затем отодвинул листок на середину стола, сложил руки и стал ждать. Сначала он сидел прямо, глядя на дверь. Потом спина устала, он облокотился о стол. В кабинете было тихо. Слышалось лишь его собственное дыхание и отдаленный, приглушенный гул города за толстыми стенами. Время текло, как густой, вязкий сироп. Он просидел около двух часов – в полной тишине, в одиночестве, с одной лишь своей «явкой» на столе, которая с каждой минутой казалась ему все более беспомощной и наивной. Он ждал. Ждал возвращения Плотникова, ждал хоть какого-то знака, хоть какого-то продолжения. Но ничего не происходило. Эта тишина и неопределенность были, пожалуй, хуже любого крика…
       Чекист ворвался в кабинет стремительно, с горящими глазами, будто ожидал увидеть или получить здесь что-то необычное, ценное, важное и необходимое. Не садясь за стол, он взял в руки листок, на котором уже высохли чернила, и через мгновение его глаза налились кровью. Он стукнул кулаком по столу.
— Малинин, я просил написать явку с повинной, а не заполнить партийную анкету. Очень жаль. У тебя был шанс. Неужели жизнь так ничему тебя и не научила? — Плотников вернулся к двери и прокричал: «Конвойный!»
Когда тот появился в проеме, чекист выпалил:
— Забирай. Во дворе машина. Веди туда, вези в Лефортово. Я позвоню, тебя с ним встретят.
            Невидимый приговор — без текста, без обвинения, без какого-либо смысла — был подписан. Впереди Анатолия Васильевича ждала “борьба” таких же «плотниковых» теперь в Лефортово, методами и способами, не укладывающимися в человеческое восприятие. “Борьба” за уточнение приговора и рассмотрение его дела Военной коллегией Верховного суда СССР на Никольской, с немедленным приведением в исполнение там же же, в подвале, погружённом в вечный Мрак.
Послесловие.
       Эта история, какой бы она ни казалась вымышленной, основана на реальной, оборвавшейся в подвале военной коллегии Верховного суда СССР жизни. Ее главный герой – не собирательный образ, а конкретный человек. Коммунист, чей тернистый путь был проложен через революцию и Гражданскую войну. Через возведение первых пятилеток и борьбу с конрреволюцией и антисоветским элементом. Путь, отмеченный высоким доверием Партии и закончившийся расстрельным приговором.
        Информация о нем, прежде всего на его малой родине, где его знали и уважали, есть, его помнят и уважают сегодня. В авторитетной серии «Жизнь замечательных людей» его биография изложена полно, как можно ее изложить в рамках, дозволенного временем.  А вот два последних года его жизни (1937-39гг.) укладываются в пару безликих строк: «Избран первым секретарем обкома. Участвовал в работе «троек» НКВД. Арестован. Расстрелян. Реабилитирован посмертно».
       Но за этими строками – не пустота. Это был период самой изнурительной и страшной борьбы в его жизни. Борьбы не с внешним врагом, а с мраком системы, которую он сам помогал строить. Время, когда партийная дисциплина была выше законности, сталкивалась с голосом совести, а долг революционера – с простым человеческим состраданием.
       Я намеренно не называю его имени. Пусть он останется в этой повести под именем Анатолия Малинина. Но он был одним из многих. Имеющиеся в информационном поле цифры разнятся, но они неумолимы: около ста человек высшего партийного руководства страны разделили его судьбу в те годы. Большинство из них были посмертно реабилитированы, но их подлинный трагический опыт так и остался за строками сухих справок.
        Приведу небольшой поименный список некоторых из этих людей, настоящих коммунистов, чья деятельность в 1937-40 годах не поддается однозначной оценке. Их судьбы – такое же недосказанное послесловие к истории страны, как и судьба героя этой повести. Его имя – среди этих имен.
Р. И. Эйхе — Первый секретарь Западно-Сибирского крайкома ВКП(б). Член ЦК. Расстрелян
К. Я. Бауман — Первый секретарь Московского обкома и горкома ВКП(б). Член ЦК. Расстрелян.
Б. А. Семёнов — Первый секретарь Крымского, позже Сталинградского обкома ВКП(б). Кандидат в члены ЦК. Расстрелян.
П.И. Смородин – Первый секретарь Сталинградского обкома и горкома ВКП(б). Кандидат в члены ЦК. Расстрелян.
В. Ф. Шарангович — Первый секретарь ЦК КП(б) Белоруссии. Член ЦК. Расстрелян.
К. В. Рындин — Первый секретарь Челябинского обкома ВКП(б). Кандидат в члены ЦК. Расстрелян.
И. М. Варейкис — Первый секретарь Воронежского, Сталинградского обкомов, а затем Дальневосточного крайкома ВКП(б). Член ЦК. Расстрелян.
И. П. Румянцев — Первый секретарь Западного обкома ВКП(б). Кандидат в члены ЦК. Расстрелян.
Д. А. Булатов — Первый секретарь Омского обкома ВКП(б). Расстрелян.
С. А. Кудрявцев — Первый секретарь Киевского обкома КП(б) Украины, второй секретарь ЦК КП(б) Украины. Расстрелян…
          Не берусь утверждать полную подлинность приведенных здесь имен, занимаемых ими должностей в указанные годы, за исключением прототипа героя повести, а также данных статистики, но в некоторых исследованиях отмечено, что из первых секретарей обкомов, действовавших на 1 мая 1937 года, к марту 1939 года на свободе оставались лишь пятеро.
             Вспомнить о них – не значит вынести приговор или произнести оправдание. Это значит – отказаться от короткой справки в несколько строк и попытаться увидеть за ней сложную, полную драматизма человеческую жизнь той мрачной эпохи.
                Ноябрь 2025 г.