Онег Шаббат в Апте

В те годы, когда я еще сидел в йешиве в Кракове и думал, что весь мир заключен между страницами «Шулхан аруха», пришло ко мне письмо от двоюродного дяди из Апты. «Иди к рабби Аарону, — писал он, — и узри, как свет заповедей может гореть в каменной плите».
Я тогда смеялся. Что значит — в каменной плите? Заповедь — это запрет или повеление, черные буквы на белой странице. Что там видеть? Но дядя был человеком строгим, и пренебречь его советом не пристало. В одну из пятниц, когда воздух в Галиции пах дождём и хмельным хлебом, я оказался в доме рабби Аарона Перлоу.
Встретил он меня не как гостя, а как давно забытое лицо из собственных снов. «Садись, — сказал, не глядя. — Садись и смотри».
Комната была маленькая, полки высокие до потолка, и на них стояли не только книги, но и странные предметы: камешки с берега Вислы, обгоревшая свеча, засохшая ветка, сохранившая запах лета. Я думал: вот же странные хасиды, собирают всякий хлам, как вороны.
А потом началось.

Пришли ученики. Сели вокруг стола, и рабби Аарон открыл свой «Онег Шаббат» — не просто книгу, а карту мира, где каждая буква была мостом между землёй и небом. Он начал читать негромко, но так, что голос проникал в кости, как ветер сквозь стены.
— Слушайте и запомните: Шаббат — это не день покоя, а день, когда покой становится деянием. Каждое ваше движение — это 613 заповедей, спрятавшиеся внутри одной.
Один из учеников, высокий, с острыми скулами, спросил:
— Но как? Ведь я только ставлю кувшин на стол.
Рабби Аарон улыбнулся — такой улыбкой, что я вдруг понял: он видит то, чего не видим мы.
— Когда ты берёшь кувшин, — сказал он, — ты думаешь: «Это кувшин». А должно быть: «Это имя». Четыре буквы, которые вложил Творец в глину, в огонь печи, в руки гончара. Кувшин не просто сосуд — он сосуд для благословения. Благословение — это не слово, а свет, горящий внутри. Ты думаешь, ты ставишь кувшин на стол? Нет. Ты ставишь свет заповеди в свет Шаббата. Один огонь поддерживает другой.
Он взял кувшин в руки. Я смотрел и вдруг почувствовал — как будто от кувшина исходит тепло. Не от огня, а от самого предмета. Как будто глина помнила руки, лепившие её, и те руки помнили Того, кто дал им силу.
— Это называется видением, — сказал рабби Аарон, заметив мой взгляд. — Но не видением глаз. Видением сердца, что научилось читать буквы, спрятанные в вещах.

Потом был зал. Рабби Аарон снял покрывало, и я увидел белые полотенца, расшитые цветами, какие только встречаются в садах Эдема. Он взял одно, приложил к лицу и прошептал:
— В каждой нитке — заповедь о цицит. В каждом узоре — заповедь о мезузе. Когда я смотрю на полотенце, я вижу не полотенце, а Дом. Дом, где живёт Шехина. И Дом этот построен не из камня, а из света.
Я думал: вот же экстатик, говорит загадками. Но потом он велел мне взять полотенце в руки. Я взял — и вдруг вместо узора увидел буквы. Не вышитые, а как будто сами собой возникшие из ткани. Й-Г-В-Х. Четыре буквы, танцевавшие перед глазами, как пламя свечи.
— Не бойся, — услышал я голос рабби. — Это не колдовство. Это мусар. Ты годами учил миддот, работал над собой, сдерживал гнев, учился терпению. Вот плод. Тот, кто очищает сосуд, видит, что в сосуде — свет.
Я положил полотенце. Руки дрожали. Не от страха, а от того, что вдруг понял: вся моя учёность, вся точность в мицвот — это было только подготовкой. Как почва, которую нужно вскопать, прежде чем посеять.
Затем был обед. Рабби Аарон разломил халу, и я увидел, как он смотрит на кусочек не как на хлеб, а как на нечто живое. Он не благословил сразу. Подержал хлеб в руке, и вся комната наполнилась тишиной. Не просто тишиной, а такой, что в ней можно было слышать, как горит огонь в свечах, как дышит дерево в саду за окном, как сама трапеза становится молитвой.
— Слушайте, — сказал рабби, обращаясь к ученикам, но я чувствовал, что говорит он и ко мне. — В мишне говорится о 39 видах работы, запрещённых в Шаббат. А я говорю вам: есть сороковая. Сороковая — это работа мысли, которая не видит света в вещах. Кто видит кувшин кувшином, хлеб хлебом, тот работает в Шаббат. Но кто видит в них заповеди, тот покоится. Покой — это не бездействие. Покой — это сознание того, что всё уже сделано.
Он прочитал мишну, и я слушал. Но слова, которые я знал наизусть, вдруг стали другими. Они говорили не о запрете, а о возможности. О том, что мир создан так, что в нём можно не работать, а просто видеть. И это тоже служение. Высшее служение.

После трапезы рабби Аарон велел мне подойти. Он взял мою руку, положил на неё свою — и я почувствовал, как что-то тёплое перетекает из его пальцев в мои. Не волшебство. Не чудо. Просто сила. Сила тех, кто годами работал над собой, чтобы стать проводником.
— Ты думаешь, — сказал он, — что законничество и хасидизм — это два разных пути. А я говорю тебе: это одна дорога с двумя сторонами. Ты не можешь подняться вверх, если не держишься за перила заповедей. И ты не можешь идти по заповедям, если не видишь, куда они ведут.
Он показал мне на мезузу у двери.
— Видишь?
Я кивнул. Видел не дерево, не пергамент, не чернила. Видел свет. Свет, горящий уже тысячи лет, с того дня, как Моисей получил заповеди. И этот свет не гаснет. Он только передаётся от рук к рукам, от сердца к сердцу, от поколения к поколению.
— Когда я умру, — сказал рабби Аарон, как будто читая мои мысли, — этот свет не уйдёт со мной. Он останется в книге. В заповедях. В вас. Вот зачем мы пишем. Не чтобы создать что-то новое, а чтобы напомнить о том, что всегда было. Тысячу раз повторить: огонь в угле не нужно зажигать снова, если ты помнишь, что уголь — это тоже свет.
Я ушёл от него поздно. За окном уже начиналась ночь, и звёзды, как всегда, были далеко. Но теперь я смотрел на них иначе. Не как на огни в небе, а как на буквы в книге, которая написана не чернилами, а светом.
В йешиве меня спросили: «Ну что, увидел чудеса?»
Я покачал головой. Чудес не видел. Видел нечто большее.
Рабби Аарон умер через пять лет. Его «Онег Шаббат» остался на полке в Апте, потом его увезли в Иерусалим, а оттуда — в мой дом. Я открываю его редко, потому что каждое открытие — это как встать перед ним снова. И каждый раз он говорит мне: «Смотри. Видишь?»
И я вижу. Вижу, как 613 заповедей танцуют в кувшине, как четыре буквы горят в свече, как Шаббат — это не день отдыха от мира, а день, когда мир открывает тайну: что он не мир, а слово. А слово — это имя. А имя — это свет, который не гаснет.
Иногда ученики спрашивают меня: «Ребе, а как это сделать? Как увидеть?»
Я отвечаю: «Сначала научись молчать. Потом научись смотреть. А потом научись не мешать свету самому себя явить».
И они смеются. Думают, что я говорю загадками. А я думаю: рабби Аарон, должно быть, тоже смеялся, когда его ученики думали, что он говорит просто. Но мы с ним знаем: простота — это самая большая загадка. И самая глубокая истина.
Так и живу я теперь, между кувшином и небом, между заповедью и светом, между Шаббатом и буднями. И не чувствую разницы. Потому что разницы нет. Есть только одно: видишь ты или нет.
А кто не видит — тот работает. А кто видит — тот покоится. И в этом покое, как говорил рабби Аарон, горит огонь, который не нужно зажигать снова.