Последнее утро детства

Снег.
Он смягчил в обмороженном пространстве резкие очертания бараков, колючей проволоки, деревьев.
Его уже столько, что невозможно определить направление скольжения снежинок: то ли небо неторопливо затягивает в причудливые сети день, то ли призрачный свет сам расставляет их.
Ветер обессилел и споткнулся о широкие лапы елей, подмятые тяжёлым грузом непогоды.
Рядом с небольшим домом, чертыхаясь, шумят солдаты, отгребая снег от колючей проволоки.
Проволокой опутан лагерь для заключённых.
В доме, где жил обслуживающий персонал лагеря, захлопали двери, послышались голоса. Для его жильцов начинался трудовой день. От суматошного шума проснулся и Виталик.
Мать стояла у окна, зябко поёживаясь. На её худеньких плечах висела тонкая шаль, подаренная Виталькиной бабушкой.
— Мама, — тихо позвал он.
— Проснулся, мой маленький, — она опустилась на колени перед койкой и прижалась к его щеке. — Сейчас умоешься и будешь кушать.
— На дворе ветер? — спросил мальчик, разбрызгивая из таза тёплую воду.
— Нет, уже поутихло. Ох, и снега намело! — радостно воскликнула мать. — Быстренько садись за стол, мне уже пора.
— Ма, можно я потом поем?
— Только смотри мне, — она с притворной строгостью погрозила ему, — гуляй возле дома.
Неожиданно щёлкнул один выстрел, второй, третий... Издалека послышался глухой топот копыт, ржание лошадей.
Мальчик соскользнул с табуретки и бросился к окну.
— Мама, мама... Смотри, — отчаянно закричал он, — их убивают...
— Кого?
— Вон... Вон... — он тыкал пальчиком в стекло, дышал на него, ковырял ногтями изморозь. — Видишь?
Теперь она видела. На отгороженной площадке расстреливали лошадей. Солдаты стояли на вышках и гоняли выстрелами лошадей по кругу.
Она вспомнила приказ начальника лагеря капитана Шергаева, который был отдан накануне командиру взвода лейтенанту Агонову: «Всех активированных лошадей расстрелять. Туши вывезти в лес и зарыть...»
— Мама, мама, зачем их так?
— Это больные лошади, сынок. Понимаешь, больные.
— Ну и что? Они ведь тоже хотят жить... — заливался слезами Виталик, вздрагивая всем телом при каждом выстреле.
Скачущих по кругу лошадей становилось всё меньше и меньше. Чистый снег перемешался с кровью.
А солдаты всё щёлкали и щёлкали по окровавленным крупам. Лошади  хрипели, бросались из стороны в сторону, от проволоки к проволоке и валились навзничь.
Из бараков высыпали заключенные, нахмурившись, наблюдали за расстрелом.
Осталась одна лошадь. Она уже не могла бежать, а лишь медленно брела среди трупов. Малиновая слюна стекала по худой длинной шее и капала под копыта. Пули легко впивались в её тело. После каждого выстрела она мотала головой, шаталась, но брела дальше. Потом у неё подломились передние ноги, и она уткнулась оскаленной мордой в снег.
Выстрелы смолкли.
И тишина, которая сразу заполнила собой всё окружающее, вдруг показалась настолько нелепой, что деревья зашумели, сбрасывая с себя целые горы снега.
Мать вздохнула и наклонилась к сыну:
— Не надо плакать, мой маленький, не надо... Мне тоже их жалко, но что поделаешь...
Она захотела погладить его по голове и уже протянула руку, но ребёнок отпрянул назад, а в глазах, переполненных слезами, дрожала такая боль, что мать не решилась прикоснуться к сыну.
— «Что поделаешь... Что поделаешь...» — захлёбывался слезами он. — Взрослые всегда так... Сделают что-то нехорошее, а потом говорят, что так получилось. Когда я вырасту, я не буду таким...
— Тебе только шесть лет.
— Ничего, я вырасту очень быстро.
Он шмыгнул носом и поплёлся в угол, где на полу лежали книжки.
Мать застегнула бушлат, постояла немного, а потом спросила:
— Ну я пойду?
— Иди, — безразлично ответил мальчик.
Как только мать завернула за угол дома, Виталик сорвал с вешалки шапку, шубку и, натягивая их на ходу, выскочил за дверь.
Сразу за порогом начиналась тайга. Снег ещё нехотя сеялся, но солнце, сжатое со всех сторон облаками, уже освещало верхушки деревьев.
От дома к самому лагерю тянулась тропинка, утопая среди громадных сугробов. По ней катилась маленькая фигурка мальчугана. Куда бежал он? Ответа нет… Лишь сосны укоризненно качали своими ветвями вслед, словно сожалели, что так рано провожают его из мира детства во взрослую жизнь… И в той взрослой жизни он часто вспоминал это последнее утро своего детства…

За проволокой ржавой метались в страхе кони.
Чтобы не слышать ржанье, прижал к ушам ладони.
Но всё-таки глазами я рядом слышал стоны.
Снега в крови лежали, храпели кони, кони…
И мать стояла рядом, но только не смотрела:
«Не плачь, сынок, не надо…» А кровь в снегу алела.
На розовые пятна ложились хлопья снега…
Была мне непонятна жестокость человека.
Я сквозь рассвет морозный пытаюсь вдаль вглядеться.
И вижу кровь и взрослых — в последнем утре детства.