Встреча под танком

Варвара Фёдоровна сняла маленький нательный крестик и повернулась к сыну. Совсем недавно, вздыхая и утирая слёзы, она повесила его тут, зацепив за угол лакированного киота образа Богородицы.


— Сынок, не посрами, но и на рожон не лезь! Что делать? Вот такая она, жизнь!


Она обращалась к сыну Григорию. Младший её ребёнок стоял и внимательно смотрел на мать. Было тоскливое чувство, будто он сам, а не ворвавшаяся в их жизнь война, был причиной её переживаний.


Месяц назад ему исполнилось восемнадцать лет, и его призвали в армию. Но радости по поводу первого взрослого этапа жизни сына у Варвары не было: недавно им объявили, что началась война.


Надев крестик на шею Григорию, она посмотрела на такого уже взрослого сына и будто перенеслась на несколько лет назад — в те счастливые годы, когда её старшие дети жили вместе с ней и Семёном Филипповичем. Супругам уже было за сорок, когда Господь неожиданно послал им Гришу, будто в ответ на частые сетования мужа.


— Вот случится со мной что — вам даже ножи наточить некому будет, — бывало, говорил он Варваре.


И вот, пожалуйста, она родила сынишку!


Муж был счастлив, ему нравилось возиться с мальчишкой. Как только Гриша немного подрос, они подолгу вместе пропадали на охоте и рыбалке. Сын очень любил доброго и немногословного Семёна. Было видно, что во всём он старается походить на отца.


Ещё когда Гриша был совсем маленьким и только начал внятно собирать слова в предложения, они как;то вечером сидели за столом. Его уже взрослые сёстры, Нюра и Катя, как всегда, без умолку болтали между собой, очередной раз нервируя отца. Над столом раздался серьёзный детский голос:


— Цыц! Бабье племя! — и он стукнул ложкой об стол, в точности копируя отца.


За столом все замолкли, и даже Варвара замерла с половником в руках. Тут же всё «бабье племя» их семьи зашлось от хохота.


— Ну вот! Ножи пока не точишь, но уже руководишь, — сквозь смех сказала Варвара.


Семён довольно улыбался, щуря свои добрые глаза на сынишку.


Гриша рос не то чтобы послушным, но каким;то не по годам рассудительным ребёнком. Родившийся так поздно мальчик вдохнул какую;то молодость в Семёна Филипповича, как, впрочем, и в свою мать. Уже взрослые, замужние её дочери теперь часто заходили к родителям и маленькому братику. Мальчишка, сам того не ведая, как бы собрал всю семью вместе — и уже не было заметно, что сёстры имеют свои семьи и заботы. Будто бы они по;прежнему жили все вместе в их стареньком домике на краю кубанской станицы у моря. Они были счастливы.


Воспитание сына не сильно обременяло Варвару Фёдоровну: дочери радостно помогали возиться с братиком. Своих детей у них ещё не было. Сёстры его очень любили и подолгу пропадали в родительском доме.


Лето сорок первого года навалилось каким;то горем на эту счастливую семью.


В начале месяца не вернулся с моря отец, а к его концу громыхнула война. И вот уже она собирала призванного сына на фронт.


«Верно говорят: беда не приходит одна», — думала Варвара.


Дочери как могли успокаивали мать, хотя, конечно, все понимали и украдкой всхлипывали, глядя на так похожего на их погибшего отца брата. Гриша вырос крепким и красивым парнем.


Он был невысок, но, что называется, в корень. Его не испортили внимание и любовь почти пожилых родителей и старших сестёр. Гриша был очень похож на погибшего Семёна — спокойного и обстоятельного человека, в котором чувствовалась какая;то скрытая сила.


Мать осторожно протёрла крест и, надев его на шею сыну, перекрестилась.

— Береги его, сынок, и всегда поступай по совести!


Этот крест его отец оставил на берегу в маленьком домике рыбаков, откуда они выходили в море. Так он делал всегда, когда их бригада, переодевшись и взяв снасти, шла на песчаную полоску пляжа к своим каюкам. В тот день Семён Филиппович не вернулся на берег: бригада рыбацкой артели попала в неожиданный шторм. Все рыбаки погибли.


Молчаливый и старый бригадир Кондрат, уже давно не ходивший в море и занимавшийся приёмом и сдачей рыбы на берегу, спустя неделю пришёл к ним в дом и, молча сунув платок, в котором лежал завёрнутый крестик, Варваре, развернулся и, так же не проронив ни слова, вышел.


Кондрату было тяжело: они много лет дружили с Семёном.


— Отца твоего я с Первой мировой дождалась. Бог даст, и тебе дождусь, Гриша.


Она не дождалась сына, умерев перед самой победой от долгой болезни. Но, получив от него письмо из госпиталя в сорок третьем году, она почти твёрдо знала, что Григорий вернётся в родную станицу. После ранения и лечения его приказом оставили в том же эвакогоспитале, где он лежал, поправляясь, — отвечать за хозчасть. Госпиталь, как и все в те годы, был в глубоком тылу, и, конечно, мать очень обрадовалась.


«Значит, и внуки будут! Ничего, если я их уже не увижу в этой жизни. На всё Воля Божья!»


Она понимала, что серьёзно больна.


Но всё это будет потом. А сейчас они, как в трауре, тихо присели на дорожку под красным углом избы, где горела зажжённая у икон Варварой свеча. Гриша уходил на фронт.


Воодушевления, как у многих его сверстников, у Григория не было.


Его отец, кавалер двух Георгиевских крестов за бои под Эрзинджаном, много рассказывал сыну о Первой мировой, и Григорий понимал, что романтики в этом мало. Его дед по матери был из казаков и тоже немало побывал на войне. Что;то Гриша слышал и от него, пока старик был жив и жил вместе с ними.


«Наверное, и мой черёд пришёл», — думал как;то спокойно Григорий.


Очень недолго пробыв в учебной части и каком;то запасном полку, он почти сразу оказался на грохочущем переднем крае. Было страшно, но, видимо, отцовское воспитание помогало ему держаться. Скоро командование заметило и зауважало этого немногословного молодого сапёра. Его много поносило дорогами войны, но как;то везло: ранений не было, а на груди гордо висела медаль «За отвагу».


Летом сорок третьего года его часть воевала немного севернее Новороссийска.


«Отсюда, пожалуй, я уже и не выберусь», — думал Гриша. Немного в стороне от них шли страшные бои за Новороссийск, и все эти места были местом ожесточённой схватки.


«Ну хоть помру почти дома!» Его станица была совсем недалеко от всего этого сверкающего и грохочущего ада.


«Хорошо хоть мать и сёстры с семьями эвакуировались». Совсем недавно он получил письмо уже из тылового города Горького. Сёстры Нюра и Катя устроились в госпиталь, и, судя по письмам, жили они неплохо. Как вообще можно было неплохо жить в эти трудные годы?


От тех ребят, с которыми он начинал службу и вместе попал сюда, скоро осталась жалкая горстка.


Его вызвали к майору почти ночью.


— Пойдёшь с ними, Григорий!


Он повернулся к двум бойцам из разведки, пристально смотрящим на Гришу.


— Это мой лучший боец из сапёров!


— Если б не генерал, то я бы его вам вообще не дал! — угрюмо сказал он и резко отвернулся, давая понять, что разговор окончен.


Приказ есть приказ. Григорий выслушал детали своей задачи и, быстро собравшись, шагал в сторону серой зоны.


В ту ночь он с двумя разведчиками перелез через бруствер и по;пластунски полз в серой зоне в сторону немцев. Примерно посередине ничейной земли стоял подбитый немецкий танк. Из;под него уже второй день хлестал пулемёт, и все попытки атаковать на этом фланге упирались в эту огневую позицию немцев. Нужно было прокопать грунт под пулемётчиком, грамотно и, главное, скрытно заложив взрывчатку, отправить его к чёртовой немецкой матери.


Всё пока шло хорошо. Взрывчатка была установлена, и они отползали назад. Гриша поджёг шнур, и тот зашипел в темноте. Вскоре раздался взрыв, и до них донёсся глухой крик из;под танка.


— Видимо, готов, сволочь, — тихо сказал старший из разведчиков.


— Молодец, сапёр! — добавил второй.


Бойцы, по;пластунски, поползли к железной, исковерканной машине. Гриша смотрел на удаляющихся разведчиков. Только сейчас он почувствовал, как был напряжён всё это время.
— Всё! Я своё дело сделал, — подумал с радостью он и наконец;то расслабился в небольшой щели, вырытой каким;то пехотинцем.

Ползли они долго. Вся земля в серой зоне была разодрана минами, и осыпающиеся останки траншей мешали бойцам двигаться быстро. Когда;то тут проходил передний край обороны — сначала нашей, а затем немецкой.

Когда они сидели ещё перед бруствером, разведчики говорили ему:


— Желательно всё сделать и успеть вернуться к своим до рассвета.


— Сможем? — спросил тогда Гриша.

— Ну… тут уже как пойдёт. Перелезая через бруствер и попадая в серую зону, боец становится смертником, — улыбнулся старший разведчик.

Бойцы долго ползли, иногда замирая. Григорий смотрел на них из своего неглубокого укрытия.


Не доползая каких;то десяти шагов, они встали и, немного прижимаясь, держа автоматы перед собой, пошли к огневой точке. В этот момент неожиданно пулемёт дал очередь. Бойцы, как подкошенные, упали. Один из них застонал — и, кажется, был ещё жив. Второй лежал неподвижно.

Взметнувшаяся тут же ракета со стороны немецкого переднего края за танком осветила его, и было видно, что пулемёт отсек часть черепа солдата.


Гриша посмотрел на стонущего и подумал, что он мог бы ещё успеть к своим до рассвета, двигаясь между огнями осветительных ракет немцев. Но бросить бойца он не мог. Выругавшись, Гриша пополз к раненому товарищу.


То, что произошло, не было виной Гриши. Тут были не учения, а настоящая война, и предвидеть всё было невозможно.


Он полз, кажется, вечность, всё время ожидая выстрела из пулемёта. Но тот молчал, как;то задрав ствол к небу и покосившись на станине. На горизонте заметно светлело. Всё говорило о том, что пулемётчик должен был быть мёртв. Гриша не пожалел взрывчатки, и удар был направлен по всем правилам минно;взрывного дела. Но всё же этот проклятый немец как;то подстрелил разведчиков.


Осмотрев бойца, который был тяжело ранен, и перевязав его, он лёг рядом. Раненый солдат бредил. Гриша понимал, что тот умирает.


— Делай что должно, и будь что будет! — часто говорила ему мать.


Сняв фляжку и немного отпив из неё, он посмотрел на разведчика. Солдат умер: губы начали синеть, и лицо приобретало восковой вид.


— Упокой, Господи, души рабов Твоих, — и Гриша перекрестился.


На войне он повидал много смертей, но привыкнуть так и не смог. В своей станице он бывал на похоронах стариков. Тогда ещё хоронили умерших людей по;старому, всем миром, как говорили у них. Но неподвижные и какие;то спокойные лица пожилых людей не вызывали в нём этой досады и боли — была только какая;то тихая грусть. Но здесь были не старики, а здоровые молодые ребята! Полные жизни и энергии. Видимо, это так сильно и давило на психику.


— Ну вот, мама, я всё и сделал! Как должно! — подумал он.

С немецкой стороны начали снова пускать осветительные ракеты над танком. И думать о том, чтобы ползти к своим, сейчас было несерьёзно. Тем более уже рассветало.


— Нет! До ночи я точно не выберусь назад! — подумал он.


— А если вперёд? Может, немец ранен? Пулемёт всё так же неподвижно покосился на станине и смотрел в небо.


— Попробую! Там за танком тоже должны быть разбитые траншеи. Пересижу до темноты, если повезёт.


Он взял автомат и пополз к танку. Гриша осторожно двигался, обходя машину справа, и периодически замирал, вслушиваясь в тишину. Было совершенно тихо, ничто не говорило о том, что с той стороны танка есть живые.


Наконец;то он подобрался почти вплотную. Долго вглядываясь в позицию под огромной махиной, он пытался различить пулемёт в небольшой щели у танка. Он сдерживал себя, чтобы не подняться, как те разведчики.


Ещё немного — и вот он рядом! У пулемёта он увидел лежавшего на нём немца: белокурая голова была на стволе, а руки неподвижно замерли на станине. Немец был мёртв. Кругом стояли ящики с пулемётными лентами и валялись какие;то бытовые вещи солдат: котелки и какие;то бутылки, видимо, разметанные его взрывом. Он смотрел на пулемёт и лежавшего на нём немца.


«Что делать?» — только сейчас он понял, что по сути задание разведчиков выполнено, хоть и ценой их жизней. Но как подать сигнал нашим? Ракеты остались у одного из убитых бойцов. Ползти сейчас, когда так посветлело? Был риск налететь на пулю со своей стороны.


Он сполз в щель к убитому немцу.

— У вас вода есть? — услышал он хрип сзади.


Резко повернувшись, он направил автомат в сторону голоса. В виски ударила волна адреналина. Если бы голос, окликнувший его, был не русский, то он выпустил бы очередь, не задумываясь. Но откуда тут мог появиться русский солдат?


Нет, там в неглубокой траншее лежал немец. В расстёгнутой гимнастёрке, из;под которой торчал скомканный, пропитанный кровью бинт. Он лежал, немного приподняв руки, и смотрел на Григория. Рядом с ним, уперевшись в стену траншеи, стоял карабин с примкнутым штыком.


Гриша смотрел на него. Видимо, высокий — лёжа он был очень длинный. Солдат не был похож на типичного немца. Глаза — да, голубые, почти синие, и немного рыбьи. Но они как будто были не на своём месте. Курчавая, иссиня;чёрная шевелюра и смуглая кожа казались ещё темнее рядом с этими глазами, будто вставленными сюда из другого лица.


Немцу было плохо. Глянув на свою фляжку, Гриша протянул её немцу.

— Только глоток! — предостерег Гриша.

— Попру тебя к нашим! — сказал он. — Откуда ты и взялся на мою голову!

— Откуда вы все, скоты, взялись на наше горе! — уже злобно крикнул Григорий.


Немец, молча сделав глоток, как;то осунулся и, кажется, уснул или потерял сознание.


Так они просидели до самого вечера.


Немец очнулся и стал снова просить пить. Скомканный бинт, присохший на груди, разматывался в разные стороны и тянулся по всему длинному телу солдата. Гриша дал ему фляжку.


— Ты сам себя бинтовал? — спросил он.

— Да, — хрипел немец.

— Вас не учили бинтовать? — удивился Гриша.

Немец поднял руки, и Гриша увидел изуродованные пальцы на обеих руках.

— Я медик, студент. Но руки вот… взрывом… — сказал он.


Да, это не он положил из пулемёта ребят. Руки были явно не для стрельбы.

— Что ты тут делал? Как тебя зовут? — почему;то громко и отчётливо, почти по слогам, выговорил Гриша.


Немец улыбнулся, но тут же опять захрипел.


— Не нужно говорить так, я хорошо понимаю и говорю по;русски. Ленту подавал для пулемёта, я второй номер в расчёте, — сказал немец, глядя в глаза Григорию.

— Иоган, Иван по;русски, — второй раз назвал своё имя немец. Сознание его явно путалось. Гриша протянул ему фляжку с водой.

— Все Иваны с той стороны, немец! — и Гриша кивнул за спину.


Немец иногда как будто засыпал. Немного погодя он приходил в себя и рассказывал о своей жизни. Он был сыном белого кубанского казака, который был родом из этих же мест. В гражданскую он оказался в Германии, женился на немке, она и родила ему сына.


Иогана призвали недавно, и сразу он попал на восточный фронт. Отец умер, когда Иогану было немного больше пятнадцати лет. Язык он успел выучить от отца; в доме было много русской литературы, которую сначала заставлял читать отец, а позже и он сам влюбился в чтение. Родители Иогана владели какой;то большой фермой в Германии и тем и жили. Сам Иоган хотел стать врачом и даже поступил в университет. Но война вмешалась в его планы.


Если раньше студентов;медиков немецкое командование бережно распределяло в армии по медицинской части, то сейчас никто даже не глянул на то, что он медик. Восточный поход обескровил непобедимую армию, и он попал в пехоту.


Говорил Иоган с каким;то акцентом, немного промахиваясь с ударением. Так часто говорят люди, выросшие в русской среде и учившиеся в русской же школе. Но говорящие в своей семье и думающие на другом языке, своей малой родины.


Он напомнил Грише одного из
сапёров их роты, осетина по национальности.
— А вы откуда? И как ваше имя? — спросил его Иоган.
Немец почему;то не боялся. Может, из;за ранения не осознавал опасность или просто махнул на всё рукой. Но это вызвало какую;то симпатию у Григория. Ему приходилось видеть пленных — почти всегда это были опустошённые и трясущиеся за свою жизнь люди; были и фанатики, конечно, но таких он встречал нечасто.
— Я отсюда, моя родная станица недалеко, у моря. Григорий меня звать, — вздохнул Гриша, и ему вспомнились родные места.
— Вы казак, раз станичник? — удивился немец.
— Я боец Красной Армии! Дед мой был казак, и мама казачка. А вообще в станицах живут не только казаки, — сказал он.
— Деда, наверное, расстреляли в гражданскую? — спросил немец.
— Нет, сам помер в кругу родных и близких. Как в добром рассказе, — ответил Гриша.
Немец рассказывал о том, что знал о России из книг и рассказов отца. Григорий слушал его, иногда удивляясь, что немец так много знает о дореволюционной России. Очередной раз он дал попить солдату и наконец;то перевязал его, как полагается. Рана на груди казалась страшной.
«Как он до сих пор жив?» — думал Гриша.
Немец закашлялся и замолчал. Он периодически начинал бредить и затихал.
Стемнело, и Григорий, обогнув танк, пополз ко второму убитому разведчику. Да! Ракеты были у него! Нужно было вернуться и запустить их по очереди — это был сигнал нашим. Но как отнесутся к этим ракетам за бруствером? Их наверняка уже похоронили.
Добравшись до траншеи с немцем, Григорий вытащил ракеты и разложил их перед собой.
— Ага, сначала эта, а затем эта. С интервалом в полчаса, кажется, — пытался вспомнить он, о чём говорили разведчики. Тогда он не думал, что ракеты придётся пускать ему, и не особо интересовался деталями не своей задачи.
И вот вверх взметнулась первая ракета, и почти тут же со всех сторон, как искры, в их сторону полетели пули. Гриша залёг в траншее.
— Григорий, вы верите в Бога? — услышал он в темноте хриплый и какой;то отстранённый голос немца, будто тот говорил сам с собой. Что;то забулькало у него в груди, и Иоган сплюнул кровью.
— Ты бредишь, немец? — повернулся к нему Гриша.
— Нет. Мои родители всё не могли договориться, в какой церкви меня крестить. Отец — православный, а мать — протестантка. Так и не покрестили, решив, что вырасту и сам разберусь.
— Да видно, не придётся. Вы крещёный, Григорий? — спросил Иоган.
— Конечно, — и, расстегнув гимнастёрку, показал немцу крестик.
— Покрести меня! Я умираю! — кажется, в первый раз назвал его на «ты» немец.
— Как покрестить? Я же не священник, — немного удивившись, сказал Григорий.
— Я читал об этом. Можно не быть священником. Любой крещёный может крестить, если другой возможности нет, — очень тихо говорил Иоган. — Надо сказать: «Крещается раб Божий во имя Отца, Сына и Святого Духа» — и назвать имя. Помоги мне, я умираю.
Гриша знал об этом: когда;то его отец рассказывал ему о похожем случае на Первой мировой войне. Но там крестили своего сослуживца, кажется, какого;то степного калмыка.
«Что бы сказала мама? Отказать умирающему в последней, да ещё такой просьбе — грешно. Пусть даже он и немец. Христос любит всех своих созданий».
Но он был врагом! И не просто врагом, а с оружием, пришедшим на его родину! Если бы кто;то ещё пару дней назад сказал ему, что он будет помогать немцу, да ещё крестить его, Гриша бы рассмеялся. Сейчас он думал…
Мать говорила Грише, что любовь выше всего. Человек должен быть милосердным, ибо это и делает его человеком. Его отец никогда не обсуждал с Гришей такие вопросы. Но, часто слушая их разговоры, Семён никогда не одёргивал мать. Мальчик смотрел на отца и понимал, что тот с ней согласен. Отец вообще мало говорил, но Гриша чувствовал, что всё то хорошее и доброе, что было в его матери, согревало их всех. Стояло на камне, которым и был его немного угрюмый отец, Семён.
Григорий глянул на часы: ровно тридцать минут. Ещё одна ракета вылетела из их траншеи. И снова трассирующие пули заискрили над ними.
Он снял крест и, намотав Иогану шнурок на запястье, аккуратно положил крестик ему на ладонь, распятием вверх, и серьёзно посмотрел на немца.
— Поцелуешь потом! — решился Григорий.
Он открыл фляжку с последними каплями воды и поставил её около себя.
— Во имя Отца, Сына и Святого Духа! Крещается раб Божий… — он на секунду запнулся и тут же нашёлся: — Раб Божий, Иван!
Гриша взял фляжку и побрызгал ей на лицо лежавшего, уже почти совсем серого, Иоганна.
— Аминь!
Немец осторожно поднёс к губам крест.
И тут же начался обстрел с русской стороны!
Снаряды с грохотом ложились ещё далеко, наверное, в тыл немцев. Но вот уже послышались удары совсем близко. Видимо, это уже была артподготовка перед атакующим броском пехоты. Били уже по переднему краю немцев.
Какие;то снаряды начали ложиться в их серой зоне, взметая комья земли и осыпая по краям остатки и без того разбитых траншей. Гриша присел и услышал свист, кажется, мины. Страшный грохот!
Будто взорвался он сам изнутри!
— Ну вот и всё! — успел подумать Григорий и потерял сознание.
Много лет спустя, на праздновании Девятого мая, которое выдалось не по;весеннему жарким, даже для их Кубани, Григорий Семёнович стоял в окружении таких же фронтовиков у братской могилы на местах их боёв в сорок третьем году. Они не в первый раз собирались тут, но сейчас он почти не видел знакомых лиц. Время неумолимо делало своё дело. Мир изменился, и рядом с ними стояли состарившиеся солдаты вермахта. Те из них, кто выжил и пожелал побывать здесь ещё раз, как им говорило всё знающее начальство, приехали поклониться павшим советским героям, победившим фашизм.
В это он верил не сильно, но его мнения никто и не спрашивал. Немцы были не в кителях и без оружия. Это были такие же пожилые люди, как и стоявшие тут русские ветераны, и отличить одних от других было невозможно.
«Может, и правда раскаялись?» — думал он. Григорий был человеком, выросшим в верующей семье, сам посещал службы, и отказать в покаянии, пусть даже и самым заклятым врагам, он не мог.
«Скольких их насильно сюда нагнали?» — думал он, наверное, пытаясь хоть как;то оправдать своё присутствие среди бывших врагов.
«Ладно, Господь разберётся, Ему меч! А я уже отвоевал своё», — смирил себя ветеран.
Возложив цветы, Григорий отходил от обелиска. Там, чуть в стороне, сдвинув столы у импровизированной полевой кухни, старики и большое количество молодых людей, сопровождающих ветеранов, усаживались за столы. Молодёжь была из школьников и студентов, были тут и родственники ветеранов.
Столкнувшись плечом с каким;то высоким мужчиной средних лет и посмотрев на него, Григорий уже собирался шагнуть в сторону. Но стал как вкопанный! Из;под расстёгнутого воротника белой рубашки незнакомца на него, переливаясь эмалями, смотрел его крест! Эмали чуть играли на солнце, серебро потускнело. Но всё же! Он не мог ошибиться! Это был его крест! Крест его деда, а позже отца, который надела ему на шею мать в далёком сорок первом году и который остался там, в том самом, в руке мёртвого немца, висел сейчас на груди этого высокого и крепкого голубоглазого мужчины!
— Простите меня, — сказал немного с акцентом голубоглазый и, почему;то чуть поклонившись, собрал руки как в молитве.
Григорий, не отрываясь, смотрел на крест.
— Что у вас на груди? — спросил фронтовик.
— Крест, — просто ответил мужчина.
— Откуда он у вас? — сдерживая себя, спросил ветеран.
Мужчина, кажется, заволновался и, обернувшись к стоящему рядом высокому пожилому мужчине, заговорил по;немецки.
Пожилой немец выслушал его и внимательно посмотрел на этого русского.
— Это мой крестик, — сказал он на чистом русском языке. — Почему вы спрашиваете?
— Это крест моего деда! — почти крикнул Григорий.
— Как он у вас оказался? — Григорий старался быть спокойным, но было видно, что он сильно нервничает.
Пожилой хлопнул глазами и ещё раз внимательно посмотрел на Григория.
— Вас как зовут? Вы воевали? — спросил он. Голос его дрожал.
— Григорий! Тут и воевал! До сорок третьего года!
Немец шагнул к Григорию, слеза потекла по его щеке. Но он улыбался.
— Гриша, это я! Иван! Иоган! — и он крепко обнял старика.
Это было невозможно! Перед ним стоял тот самый умирающий — и, как считал Григорий, погибший — немецкий солдат из траншеи у танка, которого Григорий крестил!
— Сын мой! — и он ткнул пальцем в голубоглазого.
Иоган смотрел на Григория и плакал. Как умеют плакать только старики — не навзрыд, а как;то спокойно. По лицу просто текли слёзы, и он их не смахивал.
— Григорий! — тянул руку мужчина, которого Иоган представил сыном. Он улыбался.
— Ты же немец! — лукаво глянул на тёзку русский ветеран.
— Ни Эллина, ни Иудея! — сказал Иоган словами Писания.
— Он священник в Вестбадене, — продолжал Иоган. — Православный священник, — добавил он.
Вокруг них уже собрались несколько человек, и они умилённо наблюдали за этой картиной. Кто;то из любопытных уже хлюпал носом.
Они отошли в сторону.
Долго сидели втроём — эти двое немцев и русский, — расстелив откуда;то взявшийся плед и иногда поглядывая в сторону столов. Там играла музыка, и маленькие дети в военной форме кружились под «Синий платочек».
— Лишь бы для вас это осталось историей и праздником и не стало реальностью, — думали русский и немецкие ветераны.
Иоган рассказывал о своей жизни.
Тогда, в сорок третьем году, атака русских прошла успешно, и вот уже вслед за атакующей пехотой и техникой двигались санитары. В тот день немецкий фронт рухнул, и уже скоро Кубань была освобождена, и бои переместились в Крым. Но Григория и Иогана в рядах своих армий уже не было. Для них война кончилась у того сгоревшего танка на ничейной земле.
Его нашли, видимо, как и Григория, откопав из заваленной взрывом траншеи. На удивление, Иоган поправился и отбывал долгий срок в одном из лагерей для военнопленных. Он долго работал, восстанавливая один из разрушенных советских городов. Затем он вернулся в Германию.
На родине он женился и закончил свой медицинский университет.
— Ты всё же стал врачом, Иоган? А когда;то я тебя учил бинтовать, — улыбнулся Григорий и посмотрел украдкой на руки Иогана. Пальцы были немного кривые, но всё же на месте.
— Я тебе больше скажу, Григорий! Я профессор медицины! Бинтовать я всё же научился! — И все рассмеялись.
Его сын Григорий стал священником в их старинном православном храме в Вестбадене.
— В Германии есть православные храмы? — удивился Григорий.
— Есть, но не много, конечно, — сказал его тёзка;священник.
Иоган удивлял знакомых своей искренней радостью по поводу выбора сына. Но тот, кто знал историю этой семьи, не удивился. Григорий окончил тот же медицинский университет, что и отец, и подавал большие надежды как хирург — и тут вдруг священник! Да ещё православный! В протестантской Германии!
Ещё в институте он стал изучать богословие. Очень проникся христианством и решил идти путём служения. Крещён он был ещё при рождении — в том же храме, в котором сейчас служил сам. Его отец, крещённый православным русским солдатом и имея русские корни, не мучился с выбором церкви и именем для сына. Конечно, Григорий!
И вот у профессора;отца сын стал священником. Господь как;то устроил всё: жизнь Иогана и его близких сложилась счастливо.
Григорию тоже не на что было жаловаться. Проработав много лет школьным учителем в родной станице и воспитав троих прекрасных детей, он мирно состарился вместе со своей любимой и тихой супругой. Дети разъехались, но часто навещали стариков и привозили внуков на лето. Детский смех и радость, ненадолго покинув их старый домик, кажется, вернулись уже навсегда.
— В лагере и после войны я часто думал о тебе, Гриша, — сказал Иоган. — Но был почему;то почти уверен, что ты погиб. Хотя где;то шевелилась надежда.
— Спросить у кого;то я боялся: крестил немца в окопе! Не лучшее занятие для бойца Красной Армии. Да и кто бы мне что сказал? Сколько было этих боёв и траншей в то время.
— Крест твой остался в моей зажатой ладони. После того взрыва я сохранил его. — И, немного подумав, Иоган сказал: — Нет, он меня сохранил!
— Батюшка, а крест надо вернуть! — улыбнувшись, повернулся Иоган к сыну.
Но тот уже и сам протягивал крестик Григорию.
Григорий осторожно взял крест — вспомнились родители.
— Может, он останется у вас? Всё же он с тобой много лет, Иоган? — спросил Григорий.
— Нет! — вмешался в разговор его сын. — Это ваш крест, вашей семьи!
— Спасибо вам за отца! А крест у нас всех один! Христов крест! — И, вытащив крестик из ладони Григория, он завернул его в свой платок и положил ему в передний карман рубашки.
— Гриша и я молились за тебя, и он всегда поминал тебя на литургии, — продолжил Иоган.
— Как за усопшего? — улыбнулся Григорий.
— У Бога все живы, — сказал серьёзно Иоган.
— Да, что;то я брякнул, — смутился Григорий.
Было воскресенье. Григорий, среди прочих имён своей многочисленной родни, вписал русские имена Иван и Григорий в строке «За здравие» и, посмотрев на часы, произнёс:
— Скоро и ты, Иоган, — морщинки у глаз заиграли.
Ровно через час в немецком Вестбадене, в красивом старинном храме, его крестник и бывший солдат вермахта Иоган Демченкоф сделает то же самое.
Ни Эллина, ни Иудея!
Слава Богу за всё!
И, улыбнувшись, Григорий шагнул в очередь на исповедь.


—