Исторический роман. Отрывок из третьей части

Джан Батиста делла Вольпе летел домой, по ровному, словно скатерть, пути. Редкие селения мелькали мимо них, тут же скрываясь за серебристой, поднятой ими, дымкой. Посольство вышло удачным. Он едет, нагруженный подарками и предложениями. И какими предложениями! Мог ли он, младший сын из не слишком родовитой и ещё менее обеспеченной семьи, мечтать о том, что некогда будет беседовать с римским папой о судьбах империй и о династических браках?
     Он почти не помнит отца. Того поманило обещание кондотьерского золота. Судьба посмеялась над делла Вольпе, золотистым кипящим маслом со стен крепости. После заботу обо всей их семье взял брат отца. Так что рано довелось Джану уйти из дома, из родной Виченцы. Таких, как он – голодных, шустрых, жадно верящих в свою фортуну – стягивала  соседняя Венеция. Чем он там только не занимался, каким ремеслом или службой купцу! Только в наёмники его бы никакими грудами золота не заманили.
     Сумел разглядеть стекольщик Люченце делль Галло в нём ум и хватку. Стал доверять ему торговать своими зеркалами. Однажды Джан добрался со своим драгоценным товаром до Солдайи. В то время греческая империя уже рухнула. Неуверенно дышали генуэзцы, обнаружив себя на островке между двумя расплёскивающимися сарацинскими морями. Там он впервые увидел людей народа, вышедшего из преисподней, из Тартара. Там же ему впервые же пришла и дерзкая мысль, направить одно море против другого. Пусть тартары воюют османов. Ради блага христиан.
     Настолько та мысль хороша ему оказалась, что вскоре Джан уже скакал верхом в столицу Тартарии, в великолепный Сарай. Его, со всем почётом и уважением, везли туда как мастера, способного делать венецианские зеркала. Ну а о том, что он не знает тех секретов, лучше пока помалкивать. Наивными тартары оказались. Кто ж семейные тайны стекольного мастерства ему, чужаку, выдавать будет? Сколько ведь смельчаков, пытавшихся их разведать, на дне Лагуны лежит.
     В Сарае его поселили в выбранном им доме. Не спеша, принялся готовить место под печь. Сам же много времени проводил на улицах, на рыночных площадях: подхватывал их дикий язык, беседовал с людьми – не словами, так жестами. Неожиданно обнаружились в мусульманской столице христианские церкви, с епископом в придачу. Зачастил и туда Джан, узнать побольше о христианах греческого лада, живущих к северу. Да и Богу, время от времени, помолиться.
     Тем временем, не мог уже там оставаться. И не в обещанном производстве зеркал дело было. Его уже начинало выворачивать от конского запаха, которым у тартар пропитано всё – от их тел до еды, от стен домов до самого воздуха. Обратился за помощью к тамошним христианам. И что же – мгновенно завертелось дело его побега, в их Московскую землю. Решили они, что ищет он истинного христианства. Джан их в этом не разубеждал, конечно. И так широко принялись устраивать его спасение, что он порой начинал опасаться, не врут ли они ему. Не готовят ли какую ловушку.
     Но нет. Повезли его однажды речным путём, время от времени нанимая местных, чтобы те тянули за верёвку их судёнышки против течения. Пришёлся по душе ему такой путь: после кровавых мозолей пересечения бескрайних степей в седле он бы такое уже ни за что не повторил. Невероятно широкая, непривычно длинная река — такая же выплёскивающаяся за пределы разумного и чувство меры, как и всё в этих землях. Как степи этих людей, как их братская помощь, как их воинская кровожадность.
     Вскоре он познал и нескончаемые леса. Из них в Венецию, через много рук, привозили драгоценных соболей. Обещанная Москва неожиданно оказалась раскинутой по холмам деревней под видом города. Хотя сама цитадель была не так уж убога. Его принял местный владыка, слепец со спрятанным за покрывалом лицом. На сей раз не стал Джан уповать на фортуну: честно поведал тому, какими умениям владеет. Ему доверили делать формы и чеканить в них золотые монеты. Мастер денежных дел, не шутка! Жалование положили щедрое. В Италии ему непросто было бы так же удачно устроиться. Для удовольствия слепого владыки и его синьоров он даже перекрестился в местном храме.
     Сначала хотел немного перевести дух в этой медвежьей стране да разобраться, нельзя ли её как-то приспособить для блага христианского мира. Проходили месяцы. Годы. Василия на троне сменил его сын. Джан раздобрел на христианской еде, без той чёртовой конины. Поставил дом, обзавёлся семьёй. Привык откликаться на имя Иван Фрязин. В общем, даже подумывал уже отойти к Господу здесь, в окружении детей и внуков. 
     Однако фортуна уютного благоденствия однажды повернулась к нему иной своей стороной. Дерзкой, честолюбивой, соблазнительной. Он сразу понял, сколь много ему может сулить посольство в Рим. Ожила прежняя идея бить османов татарами. Когда, наконец, ему устроили аудиенцию с папой Павлом, он расписал её во всех подробностях, вплоть до того, сколько дукатов в месяц будет требовать каждая тысяча степного войска. Папа поблагодарил его за христианское рвение. Добавил, что пришлёт в Москву своего посла в Тартарию. Нужно будет помочь ему добраться туда. После он снова вернулся к обсуждению брака их Зои с тем Московитом.
     Джан похлопал рукой в варежке по ларцу, который неизменно во время всего пути держал возле себя. В нём, среди важных документов, хранился и портрет деспины. Чудный портрет. Джан сам, когда его увидел, не поверил своим глазам. Сколь ошеломляющим казалось умение живописца, ухватившего и прелесть юности, и гордость императорской крови. За спиной величественно сидящей деспины виднелись настоящие, будто ты выглянул в окно, лесистые горы. Над девою трубил в рог почти бестелесный ангел с куда более вещественным мечом в руке. Принцу Ивану нужно будет постараться, чтобы отклонить и такую красу, и такие предложения папы.
     Москва нашлась на прежнем месте. Не взятая татарами, не снесённая очередным пожаром. Санный поезд с неповторимым скрипов повозьев остановится у берега. Разминая застывшие члены, Джан принялся выбираться из своего возка, дабы тот было легче втащить на склон. Вскоре вокруг него собрались его спутники, радующиеся возвращению в родной город. Некоторые из них беспрестанно крестились на верхушки куполов; другие весело похлопывали себя, согреваясь. Что ж, и он сам рад приезду.
     Не спеша двинулись в Кремль. Навстречу им сыпали встречающие, постепенно сгущаясь толпой. Обоюдное веселье чуть ли не вспыхивало уж и хохотом.
     — Наконец-то! — пробрался к нему дьяк Андрей Бородатый. — Мы вас заждались уж!
     — Что ж поделаешь! Далека дорога туда. Да и там много поездить пришлось, встретиться со всеми нужными людьми.
     — Что выездили? — не удержался тот.
     — На Москве ли государь? — парировал Джан.
     — Здесь он, здесь. Идём к нему!
     Дьяк, резко ускорившись, принялся телом раздвигать толпу. Джан пробирался вслед за ним, здороваясь, принимая поздравления с благополучным возвращением. Ему казалось – ещё немного, и они его раздерут на кучу маленьких Джанов. Он ведь немного уже отвык от их безудержной открытости и неуёмного дружелюбия.
     Государь оказался на Лобном месте. Он сидел на возвышении, творя суд между подданными. Оборотился к вывалившей из-за поворота толпе. Джан остановился, ожидая посланного к нему. И верно, вскоре нарисовался подьячий, выпалив:
     — Государь Иван Васильевич приветствует тебя, боярин Иван Лисицын Фрязин! Приглашает к нему, на ужин!
     — Поблагодари его от моего имени, за оказанную честь, — ответствовал Джан, передавая тому серебряную монету. Чествование боярином стоит такой щедрости, требуется неустанно оное укреплять. — Непременно буду.
     Он двинулся внутрь Кремля, перекрестившись вместе со всеми под висевшей над входом иконой. Во дворе передал ответственность за самый ценный груз дворецкому. После, с облегчением, двинулся к себе домой, в сопровождении своего холопа, качающегося под грудой его собственных тюков и сундучков. Идти им, правда, недолго: ещё Василий расщедрился ему местом для дома внутри самой цитадели.
     Дома он принялся почти заново знакомиться с собственными детьми, до воплей радуя их и своим появлением, и гостинцами. Жена, вытирая слёзы, охая невиданным подаркам ей самой, разрывалась между ним и приготовлением праздничного обеда.
     Его вдруг охватила щемящая грусть о синем небе, о виноградниках вдоль пыльных дорог.
     — Чай, соскучился по моим щам-то? — уловила жена его печаль.
     — Ну конечно, — улыбнулся он, сажая на колени младшего. Ничего, и здесь жить можно.
     Во дворец он, с ларцом под мышкой, отправился задолго до ужина. Так-то жена уже успела ему рассказать основные новости за почти два года, что его тут не было. Но в государевом дворе можно было разжиться ими и посвежее. Что ж, здесь ещё сильнее пахло скорым походом в Новгород. Из него же самого пытались выцедить, что же он выездил в Риме. Он посмеивался, сорил намёками, закатывал глаза.
     — Идём, Иван Батиста, — раздался из-за спины голос Патрикеева. — Иванасилич, чай, скоро выйдет уже.
     К государевой трапезе сошлось неожиданно много лучших людей. Среди них оказался и юноша, в котором он не сразу признал наследника. Тот обещал стать высоким, как его отец, да и упрямством характера, видимо, в него же пошёл.
     — Так, ты говоришь, пехота у них… — повторил  свой вопрос Стрига.
     Джан принялся ловить улетевший хвост разговора. Поймал.
     — О да, её теперь стали вооружать аркебузами. Лучника редко и увидишь. Такие нынче дела!
     — Ну а коли дождь? — поскрёб бороду тот, задумавшись.
     Джан заметил, что наследник избегает смотреть прямо на него. При том, что, как часто это бывает с юностью, Иван Молодой оставался чутко трепещущим, отзываясь вниманием чуть ли не на всё происходившее вокруг. Когда, к примеру, в сопровождении белоснежных гвардейцев появился его отец, он первым отбил тому земной поклон. Впрочем, им, зрелым людям, никак не угнаться за юношеской стремительностью.
     Долгая церемония, наконец, закончилась рассаживанием. Джану отвели место как для денежных дел мастера не по чину почётное; но для посла в Вечный город, сосватавшему своему государю права на Константинополь, – не слишком подобающее. Короткая молитва; великий князь берёт скибку чёрного, как их избы, хлеба, открывая тем пиршество.
     — Ну, говори. Что выездил?
     Джан мысленно поблагодарил жену за сытный обед. Его нутро не будет завистливо урчать, пока ему придётся занимать рот не едой, но устилая словами дорогу к браку.
     — О государь, позволь мне прежде предъявить тебе образ той, чьё имя, надеюсь, станет соблазнительным эхом отзываться в твоём сердце во время всего моего рассказа.
     Продолжая красноречивые излияния, он открыл ларец. Дстал оттуда дощечку, две на две ладони, с тем самым портретом деспины. Подошедший слуга принял портрет. И ладно слуга нёс его, будто поднос; так и сам князь воспринял невероятно искусный образ почти холодно. Ни восхищения, ни удивления не мелькнуло в его внимательных серых глазах.
     —  Умеете вы, фрязи, писать красками, — наконец, заговорил он. — Только лучше бы это умение употребляли на писание Богоматери да святых.
     — И это у нас во множестве делается, — поднял голову Джан. — Богаты наши храмы иконами и иными росписями.
     — А вот это вот зачем?
     — Для красоты, конечно.
     Князь, продолжая внимательно вглядываться в портрет, вдруг нахмурился.
     — А не ставите ли вы тем творение на место творца? — перевёл, наконец, взгляд на собеседника. — Такого тщания, такого искусства, таких ярких красок заслуживает только Богоматерь. Писать же, вот так, человеческую дщерь – дело пустое. Несколько лет, да и увянет её младость. И труд этот, — он постучал пальцем по дереву основы, — пропадёт втуне, не приведя ни единую душу человеческую к спасению.
     — Способно ли латинянство привести хоть кого-либо к спасению? — заговорил митрополит Филипп, тоже хмурясь.
     Джан мысленно выругался, пришпоривая себя в поиске выхода из неожиданной ловушки, в которую так быстро свалился разговор.
     — О, всё это так верно. Но у тебя, государь, есть возможность предоставить путь к спасению и самой деспине, и всем тем, кто поедет с нею сюда. Я говорил с его святейшеством, папой Павлом, — его голос, сам собою, укрепился. — Он пообещал, что благословит отправиться с нею множество мастеров. Для всего того, что ты, государь, хотел сделать.
     Звонко хлопнув ладонью по столу, государь расхохотался, до капель слёз в уголках глаз. 
     — А что ещё папа обещал, в приданное невесте? — стремительно отсмеявшись, спросил он.
     — Императорский архив с библиотекой, что успели вывезти из Константинополя, — торжественно возвестил Джан. — Когда папа расспрашивал о тебе, государь, я, ничтожный, среди множества превосходнейших качеств, назвал ему твою любовь к книгам и знаниям. Выслушав меня, он промолвил с восхищением: «Найдется ли более достойный сосуд для греческой мудрости, нежели владыка Московии? Веками копилась та мудрость. Пусть же отныне хранится у того, кто более всех заслуживает её!».
     — А что именно в тех хранилах? — всколыхнулся митрополит. Подавшись вперёд верхней частью тела, Филипп повернулся к нему жадно заблестевшими очами. 
     — Много писем, которые получали императоры от соседних владык. Книги, конечно, — Джан перечислил по памяти некоторые названия. — И это только часть. Их там сотни, говорят.
     Выслушав, митрополит медленно вернулся в свою прежнюю, осанистую позу, обернувшись теперь к князю. 
     — Великий то был бы дар, — произнёс он негромко. — Веками пчёлы сносили мёд в тот улей. Даже если и часть его нам достанется…
     — А про каких мастеров заходила речь с папой? — спросил Джана князь. — И почему ты сам никого не привёз?
     — О, государь, — опечалился голосом Джан. — Добрых мастеров непросто уговорить уехать в Тартарию. Прости, государь, но в народе не слишком видят разницу между вами и татарами. Я мог бы соблазнить разве что подмастерьев да неумёх. Однако, совсем иное дело – благословение папы. В свите деспины любому мастеру будет почётно. Тут найдутся и каменных дел мастера, и пушечных. Последних уж точно без высочайшего разрешения никак не выпустят, — задорно тряхнул он лицом.
     — Эх, и богатое же приданое у невесты, — бодро отчеканил Стрига. — Давайте же поднимем чарку за её красы!
     — Скорый ты какой, — ответил ему князь, потянувшись, впрочем, рукой к той чарке.
     — Ну так – пушек много не бывает! Али не так?
     — Так, так. Только мастеров можно и у немцев нанять. Там с ними проще.
     — Тех книг у немцев не будет, — вполголоса напомнил митрополит, чьи распахнутые глаза всё никак не возвращались к своему естественному размеру.
     — А вы, бояре мои, слуги мои добрые, — тоже вдруг расширился зрачками князь. — Что скажете, посоветуете?
     Запереглядовавшись, бояре, один за другим, принялись высказывать своё мнение. Воспользовавшись тем, что про него самого забыли, Джан ухватил с блюда куриное крылышко, давно соблазнявшее его своими формами. Обгрызая его, он прислушивался к их речам, грубым по форме, но чётким по содержанию. Одновременно искоса поглядывал на наследника, чьё лицо то откровенно пылало гневом, то умиротворялось горделивостью. В полной зависимости от того, в какую сторону сейчас толкали его отца.
     Обсуждение решением не закончилось. Превратилось в обычное пиршество. Сколь ни пытался Джан ускользать от простодушно-навязчивого хлебосольства, ему всё-таки пришлось набить своё пузо всяческими угощениями. Встал из-за стола, тяжело борясь с икотой, проигрывая ей.
     Утром его вдобавок обуяло похмелье. Жена поставила рядом с его постелью дочку с миской солёных огурцов. Время от времени он хрустел ими, пытаясь рассказать чаду, как он устал в далёком-предалёком путешествии. Чадо сочувствовало.
      К полудню он всё-таки выбрался на свой монетный двор. Тут же, за забором. Проверил дела, раздал затрещины подмастерьям, уселся наблюдать, как они работают. Наживка закинута, нужно ждать. Перебирал воспоминания вчерашнего разговора, стараясь вытащить оттуда толком не замеченное, или не понятое с ясностью. У него нашлись и союзники по желанию устроить этот брак. Многим он ведь выгоден. Как ему самому – чтобы подняться, наконец. Занять подобающее себе место. Просто денежных дел мастер – уже слишком мало для него. Что ж, наживка заброшена. Требуется запасись терпением.
     И снова пошли дни то у печи, то с резцом в руках. Однажды, когда он принимал от ростовского купца заказ, сделать ему из его золота пять дюжин монет, к нему во двор неожиданно восшествовал дьяк Бородатый. Джан уже знал, что тот, несколько лет служивший вдовствующей княгине, недавно по зову великого князя перебрался на службу к нему. Бородатый теперь рылся в архивах, выбирая все новгородские нестроения и неисправления. Иначе говоря, создавал словесную палицу, которой великий князь будет охаживать виновных пред собой. Это умудрённое занятие возносило его положение и влияние в Кремле.
     Стараясь не обнаруживать своего удивления, Джан радушно, как то следовало по местным медвежьим меркам, подошёл к нему.
     — Великий князь хочет ещё раз провести службу венчания своего сына в государи, — предъявил Бородатый то, с чем пришёл, после довольно долгих окольных разговоров о ни о чём. — И в грамотах после своего имени будет указывать и его.
     — Предусмотрительность и мудрость Ивана Васильевича известны всем, — ответил Джан, едва удерживая вспышку ликования.
     Отец решил так купить если не согласие, то непротивление сына своему второму браку. Значит, брак случится. Всё, отныне взлетает он, Джан. И как бы однажды не выше он оказался самого Бородатого. Тоже прекрасно понимающего все расклады. Только и глядеть, любуясь, на тень зависти на его лице.
     — Благодарю тебя, Степан Демьяныч, за весть, — продолжил он, немного приведя в порядок чувства с мыслями. Что ж, можно и принять предложение о союзе при дворе. — Я в долгу не останусь.
     — Вот и ладушки, — ответил тот, поднимая свою ладонь для звонкой встречи с ладонью Джана.