Над городом и миром

ГЛАВА 1

«Non enim eligimus, sed eligimur.»
(Мы не выбираем — нас выбирают.)

Папа Иоанн Павел III налил в чашу вина — как делал это тысячи раз, почти машинально, совершая незримое таинство. Добавил немного воды. Шепотом произнес:

— Per hoc mysterium aquae et vini, participes reddamus Divinitatis Eius qui propter nos homo factus est(1).

Перевел дух.
 
— Боже, прости мне все прегрешения мои... Смилуйся надо мной, грешным.
Микрофон был выключен — никто не услышал бы этих слов, которых канон не требовал от наместника Бога на земле.

Прошептав, он застыл. Склонившиеся не могли видеть его лица. Но камеры — десятки камер — все фиксировали. Со стороны казалось: задумался. Замешкался. Истинной причины не знал никто.

Сегодня он молился как в первый раз.

Как тогда. В тот день. Новенькая ряса. Престол, пахнущий лаком. Он склонил колено перед распятием, перекрестил себя...

Развернулся к людям. Нанося крестное знамение на собравшихся, впервые возгласил:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

Перекрестившись в ответ, люди заученно ответили:

— Аминь.
Евхаристия. Пасха в Ватикане. Он вспомнил первую службу.

«Сколько мне было? Двадцать пять... Наверное».

После семинарии — маленький городок на западе Украины. Двадцать шесть лет впереди, но он этого еще не знал. Храм только восстановили. Советская власть сделала из него спортивную школу.

Отец Тадеуш взялся за дело. Быт. Костел. С несколькими помощниками они мыли полы, штукатурили стены, сбивали из досок алтарь.

Близилось Рождество 1992 года. На чердаке храма они нашли бетонную статую Христа. Левая рука отбита. Правая поднята — в крещении.

«Есть Бог, — подумал отец Тадеуш, — раз знамение уцелело».

Вместо кисти торчали металлические прутья. Так и установили — над входом, в нише. Рука обрублена. Он и сейчас там, над центральной улицей города. Ладонь восстановили позже. Символ незыблемости. Символ вечного.

Приход был маленький. С десяток старушек. Несколько стариков. Иногда приводили детей — внуков, наверное. Те сначала скучали. Потом начинали бегать по храму.
Никто не останавливал их. Дети в доме Божьем — кто посмеет запретить?

Женщина лет сорока сидела за синтезатором. Волосы седые, вьющиеся. Лицо старалось выразить торжественность момента — и это было заметно. Но голос — голос не врал. Он был божественным: чистым, глубоким, пронизывающим. Папа вспомнил его сейчас, накрывая чашу паллой, и на мгновение снова услышал.

Зимой костел промерзал насквозь. Вместо органа — синтезатор, вместо скамей — пластмассовые стульчики. Два электрокамина грели слабо, но тепло все равно было — от икон, от самодельного алтаря, от того, что здесь снова звучало слово Божье после десятилетий молчания.

А теперь — тысячи камер, софиты, микрофоны с искусственным интеллектом. Площадь Святого Петра. Весь мир смотрит на него. Но молится он так же — как тогда, в промёрзшем храме, где никто не смотрел.

Дрожащими руками Папа вознес чашу.

— Hic est enim calix Sanguinis mei, novi et aeterni testamenti; mysterium fidei: qui pro vobis et pro multis effundetur in remissionem peccatorum(2), — произнес он.
Голос тихий, хриплый. Микрофон с искусственным интеллектом усилил его в тысячу раз. Рим затаил дыхание.

10:46 утра. 6 апреля 2042 года. Площадь Святого Петра. Вино стало кровью Бога.
Толпа замерла. Тысячи склоненных голов. Шел мелкий дождь — пасмурный апрельский день. Глаза закрыты. Они не видели чаши. Не видели дрожащих рук. Только слышали голос. Над городом и миром — super urbem et orbem(3).

Он испил.

— Benedictus es, Domine, Deus universi; qui in munificentia tua dedisti nobis vinum, fructum vitis et laboris hominum, et illud tibi offerimus, ut fiat nobis potus salutis(4).

Тысячи голосов ответили:

— Благословен Бог вовеки!

Папа прошептал:

— Прими нас, Господи, стоящих перед Тобой со смиренным духом...
Запнулся.

«Смиренным?»

— ... и сокрушенным сердцем.

Молитву он не договорил. Время остановилось. Он был в памяти.

В этот миг он вспомнил конклав.

Климент XV умирал в агонии три дня.

В коридорах курии шептались: кара Божья. За попытки модернизировать Церковь. За реформы, которые многие чиновники считали безответственными.

Даже либералы признавали: последние буллы Климента были поспешны. Он предлагал пересмотреть саму литургию — ответ на меняющийся мир, где искусственный интеллект все глубже проникал в повседневность. Слишком быстро. Слишком смело.

О преемнике заговорили, когда Климента госпитализировали.

Диагноз скрывали. Но в курии знали: нервы, бессонница, судороги. Он терял речь.
Кто-то говорил — энцефалит. Редкая форма. Аутоиммунная. Кто-то — кара.

Имя Альберто Лучини звучало все чаще — в кулуарах, в кабинетах, в молитвенных залах. Он был удобен: умеренный, уважаемый, без скандалов и крайностей. Но сам Альберто словно знал: Церкви нужен не администратор, а свидетель. Он отказался.
Шел уже десятый день конклава. Дважды в сутки над Римом поднимался черный дым. Мир ждал Папу. А Папа ждал голос Бога, чтобы стать голосом мира.

Вечером, после очередного голосования, когда над Римом снова клубился черный дым, будущий Понтифик шел из капеллы в Domus Sanctae Marthae(5). Там он провел полчаса в молитве — о помощи в искушениях, о страхах, о предчувствии.

В коридоре, похожем на гостиничный, он неожиданно столкнулся с архиепископом Милана, кардиналом Альберто Лучини. Тадеушу показалось, что тот поджидал его в приглушенном свете дневных ламп. Холодном. Безжизненном, как смерть.

— Храни тебя Господь! — приветствовал кардинал.
— Храни Господь и тебя! — ответил Тадеуш.
— Вы здесь в первый раз, я так понимаю? — спросил Лучини.
— Да. Силы Господни привели меня сюда. А вы здесь не впервые? — Тадеуш пытался поддержать беседу.

Он, конечно, знал, что архиепископ Миланский уже дважды участвовал в конклавах, но решил прикинуться простачком.

— Да. Видимо, Вседержитель хочет испытать меня еще раз...
— Его воля.

Оба умолкли. Тишина коридора зазвенела в ушах.

— Мы не выберем Папу, пока он не выберет сам себя, — неожиданно перешел в атаку Лучини.
— Выберем. Бог хочет этого, — ответил Тадеуш, вложив в последнюю фразу максимум уверенности.
— А вы знаете, чего хочет Создатель? — съязвил Лучини.
— Pax est Tranquillitas Ordinis(6). — Неожиданно для себя процитировал Святого Августина Тадеуш. — А Творец хочет и мира, и спокойствия, и порядка. Иначе зачем бы Ему сотворение? Но, дорогой кардинал, не поздний ли час для теологических бесед сегодня?

Первую атаку Тадеуш отбил.

— Согласитесь, говорить о Господе нашем никогда не поздно. И мы именно того же хотим. Разве мы не рабы Его?
— Раб не понимает всего смысла велений хозяина своего. Посему в народе и говорят: «Пути Господни неисповедимы». Но, согласитесь, Ваше Преосвященство, — Тадеуш, в надежде что официоз спасет его от навязчивого разговора, перешел на формальное обращение, — Создатель внемлет взывающим, а мы все, в едином порыве, сейчас взываем к Нему, чтобы Он наставил и утвердил нас в решении нашем.
— Вот в этом-то и суть, кардинал. Решения Папы богоугодны, ибо он есть голос Его. А мы — всего лишь грешники, собравшиеся не по своей воле дать миру наследника Петра... И во имя этой благой цели мы обязаны найти компромисс, — Лучини смотрел Тадеушу прямо в глаза, наблюдая за каждым его движением, за каждым взглядом, вздохом.

Тот уже давно понимал, к чему клонит Лучини.

Тадеуш склонил голову. Словно в духе тихо произнес:

— Если Бог пожелает, то кто я, чтобы противиться Его воле?

Возлагать на себя бремя папства он не желал. И хотя не относил себя ни к правым, ни к левым, фракция либералов выбрала оптимального, на их взгляд, претендента: относительно молодого, разумного — не фанатика, политически выверенного (не как Климент), но способного в долгом своем Понтификате взвешенно и методично менять Церковь, приспосабливая ее политику к реалиям изменившегося под влиянием искусственного интеллекта мира.

Кардиналы решили его предназначение.

Только в этом разговоре с архиепископом Милана он понял: этот выбор — последний. И главный. И страшный.

Еще не раз, пока длился конклав, к нему подходили люди, которых он знал лишь вскользь. Они говорили слова, которые для него уже не имели значения. В нем шла борьба, как в Гефсиманском саду у Сына. Он предчувствовал крест. И было страшно.
Только Бог знает, что его голос был решающим, когда через две недели над базиликой Святого Апостола Петра наконец поднялся белый дым. Рим взорвался аплодисментами. У мира снова был Папа!

— Acceptasne electionem de te canonice factam in Summum Pontificem?(7)
В тишине Camera Lacrimarum(8) он, выдохнув, ответил:
— Да.
— Quo nomine vis vocari?(9)  — спросил его кардинал-протодьякон.

На мгновение, в тысячный раз задумавшись над этим вопросом, который задавал себе три ночи подряд, так и засыпая без ответа, он произнес:

— Иоанн Павел.
— ...Третий, — дополнил вопрошавший.

В свете сотен прожекторов, подсветок камер, фонариков мобильных телефонов, переоблаченный, с ферулой  и перстнем Рыбака — символом власти, которую он не искал, — Тадеуш вышел на балкон базилики Святого Апостола Петра. Собравшиеся взорвались аплодисментами и возгласами. Люди, совершенно незнакомые, в слезах счастья обнимались, целовались...

В толпе ликующих, обнимающихся, кричащих «Habemus Papam!»(10) — один мальчик стоял неподвижно. Маленький, потерянный. Он смотрел вверх, на балкон, сияющий прожекторами, и плакал тихо, беззвучно — не от боли, а от внезапного ощущения, что мир вокруг перестал быть ЕГО.

Он плакал. Тихо. Беззвучно. Слезы текли по пухленьким, бледным, детским щекам, но не от боли, а от внезапного ощущения одиночества. Он не знал, кто такой Папа, но ощущал, что сейчас ни папа, ни мама не держит его за руку...

И в этот момент Понтифик увидел его. Не глазами — сердцем.

— Habemus Papam! — возгласил миру кардинал-протодьякон.

Иоанн Павел III на балконе базилики Святого Апостола Петра, в одеждах Папы, с посохом, в тиаре на голове, со сверкающим в лучах софитов перстнем Первого, выдохнув глубоко, но тихо, произнес в микрофон:

— Дорогие братья и сестры во Христе...

Папа вздрогнул, моргнул — будто очнулся. Пальцы его всё ещё сжимали чашу. Казалось, он вернулся из небытия. Из ада и рая.

Тысячи взглядов, сотни камер, весь мир смотрел на него сейчас, как в тот день, когда он услышал плач ребенка в вечном городе, поздним вечером 11 сентября 2036 года от Рождества Христова.

Папа медленно опустил чашу. «Кровь Господа моего» — пронеслось в его сознании. Вытер ее салфеткой, накрыл привычными движениями.

Звучал звон колоколов в ушах, и толпа, не в силах смотреть на это чудо, склонила головы. Кровь Бога очищала Его — наместника Бога на земле — и мир, который был создан.

— Аллилуйя!

«Теперь можно дать им тело Бога... Как мучительно — быть пастырем мира!» — подумал Папа.

 (1) Per hoc mysterium aquae et vini, participes reddamus Divinitatis Eius qui propter nos homo factus est (лат.) — Через это таинство воды и вина да будем причастны Его Божеству, Того, кто ради нас стал человеком.

 (2) Hic est enim calix Sanguinis mei, novi et aeterni testamenti; mysterium fidei: qui pro vobis et pro multis effundetur in remissionem peccatorum (лат.) — Ибо это чаша Крови Моей, нового и вечного завета; тайна веры: которая за вас и за многих прольется во оставление грехов.

 (3)Super urbem et orbem (лат.) — Над городом и миром.

 (4) Benedictus es, Domine, Deus universi; qui in munificentia tua dedisti nobis vinum, fructum vitis et laboris hominum, et illud tibi offerimus, ut fiat nobis potus salutis (лат.) — Благословен Ты, Господи, Боже вселенной; по щедрости Твоей даровал Ты нам вино, плод виноградной лозы и трудов человеческих, и мы приносим его Тебе, да станет нам напитком спасения.

 (5) Domus Sanctae Marthae (лат.) — Дом Святой Марфы, резиденция в Ватикане, где размещаются кардиналы во время конклава.

 (6) Pax est Tranquillitas Ordinis (лат.) — Мир есть спокойствие порядка (Святой Августин).

 (7)Acceptasne electionem de te canonice factam in Summum Pontificem? (лат.) — Принимаешь ли ты свое каноническое избрание Верховным Понтификом?

 (8) Camera Lacrimarum (лат.) — Комната слез, помещение в Ватикане, где новоизбранный Папа облачается в папские одежды.

 (9)Quo nomine vis vocari? (лат.) — Каким именем желаешь быть называемым?
  Ферула — папский посох.

 (10) Habemus Papam! (лат.) — У нас есть Папа!