Легенды об Аркадии

«ЛЕГЕНДЫ ОБ АРКАДИИ»


«Счастливы те, кто запретов не знал!
Дурные законы
Сам себе дал человек, и то, что природа прощает,
Зависть людская клеймит»

«Метаморфозы», Овидий.


                ***

Они были прекрасны в своем чистом сновиденческом образе – переливаясь в ярком июньском солнце, змееподобно извиваясь в высоком ясном небе, с которого будто ластиком стерли все белесые полупрозрачные облака, оставив лишь ровный, насыщенный синий цвет, что тоже отражался от их поверхности. Похожие на древних ангелов, лишь выполненных из еще неизвестного земным ученым металла, закольцованные, без резких граней, без острых углов, они кружились восьмерками, бесконечностями, сферами, кольцами, кругами вокруг своей же невидимой оси, вокруг себя самих, своего плотного блестящего стержнеподобного тела, в абсолютной тишине. Лишь пару раз в сутки, стоило солнечным лучам едва коснуться их на рассвете, и когда отбрасывался от алмазной поверхности последний закатный всплеск, они издавали низкое, едва уловимое ровное звучание, похожее на гул далекого корабля, отправляющегося в неизвестные земли.

Буддисты распознали в этом гуле вибрацию священных медных чаш, уверовав, что неизвестные гости не прилетели из неизведанных космических глубин, а лишь вернулись домой – когда–то давно именно они обитали в Тибете и выучили местных жителей секретам исцеления с помощью звуков и вибраций. Христиане полагали, что это колокольный звон – преломляющийся из–за высоты и атмосферы. Мусульмане слышали в нем древние отзвуки молитвы Пророку. В их пользу играло и время звучания гула – особо верующие считали, что надо жить так, как завещали эти уникальные изваяния. Вставать с рассветом и ложиться спать, когда гул повторялся второй раз. За эти три года не было ни одного дня, чтобы гул не воспроизводился.

Каждый видел и слышал в этом необъяснимом явлении именно то, что хотел сам, каждый объяснял его так, как хотелось ему самому. Десятки школ и церквей, выбравших для себя путь познания нового мира, открывались по всему миру, и сотни людей шли в них, молились новым богам, пели новые мантры, пытались прикоснуться к непознанному и найти ответ на Великое Событие.

                ***

В светлом кабинете с панорамными окнами, выходящими на широкое шоссе, расположенным так высоко в огромном стеклянном небоскрёбе, что облака казались ближе, чем земля, сидели двое молодых людей в темно–синих форменных костюмах.

– А что, если однажды они выстрелят по нам лазерными лучами и наша планета развалится на две, а может, три части?
– Они здесь уже столько времени, почему бы им уже не сделать это с нами?

Высокая девушка с длинными изящными руками повернулась в глубоком кресле, запрокинув ногу на ногу, качая висящей на кончиках пальцев туфелькой, и прихлебнула дымящийся в черной чашке свежесваренный кофе. Она исподлобья глазела на вопрошающего и едва заметно кривила кончик губ, наблюдая за ним подобно охотившейся ради собственного развлечения кошке.

– Может, они копили энергию? Все это время, испуская это их «вуууум», забирали энергию из недр?
– Энергия — это не абстрактное явление, Ваня, это вполне объяснимое понятие. У нее сперва наперво должен быть источник, ясно?
– Источник – наша планета!

Девушка закатила глаза и сделала большой глоток. В кабинете чуть прохладнее, чем хотелось бы из–за работавшего на полную мощность кондиционера, и парень зябко заерзал, поднимая плечи.

– Земля – лишь сферический кусок камня, не более. Энергия чего? Магнитный полюсов? Ядра? Магмы?
– А вращение? А гравитация? А радиоактивных распад?
– Тогда зачем Послам сидеть в нашей стратосфере? Подлети они к Солнцу, и насытились бы всплесками и выбросами плазмы на столетие вперед. Нет, Ваня, наша энергия им не нужна, уж это точно.

Ване его имя очень шло – золотисто–пшеничные волосы завивались по бокам его ровной, округлой, головы, светлые глаза блестели на тревожном молодом лице, а через нижнюю губу к подбородку тянулась бледная тонкая змейка старого шрама. Он говорил всем, что его укусила соседская собака, и всегда брал вину на себя – мол, маленький был, полез на чужой участок, вот и получил за дело. На самом деле, он почти не помнил того дня, и тех полученных ран. Образ лающей злой дворняги казался ему не более, чем собственной выдумкой, игрой воображения, в которую он так сильно сам поверил.

Он окончил первый курс в тот месяц, когда Послы, как их все называли, появились в ночном небе средь летящих августовских Персеид, метеоров, неминуемо пронизывающих небесный свод каждый год. Сначала все подумали, что отражающие слабый звездный свет, изогнувшиеся в причудливых формах, напоминающие ленту Мебиуса или полотна, изогнувшегося в двойной бесконечности, лишь крупные болиды. Но вскоре паника затмила умы жителей, когда Послы приблизились к земле и застыли, издавая странные тихие звуки. Были и срочные репортажи, и открытие убежищ, и громкие заголовки газет, и сотрясание воздуха от политиканов, и ужас, охвативший всех в мире. Никогда еще народы не были так сплочены, как в ту ночь, и день, следующий за ней.
 
– Что говорят наверху?

Девушка устало отмахивается. Она ставит чашку на стол из полупрозрачного белого материала, проталкивает стопу вдоль туфли до конца, фиксируя ее на ноге и ставит ноги рядом, придав обеим ступням опору. Ее гладко уложенные в высокий хвост длинные темно–красные волосы едва заметно отражались от столешницы.

– Ева?

Ваня тихо позвал ее, и она несколько раз быстро моргнула. Как часто она стала отключаться от реальности, пропадать в своих собственных, не веселых, темных мыслях. Летнее солнце набрало силу за толстыми стеклопакетами небоскреба, и яркие отблески, подобные ограненным бриллиантам, отражаясь от поверхности Послов, упали на утомленный серединой недели и июньской жарой город подобно чистому, космическому дождю из прозрачных кристаллов.

– Если ты думаешь, что я знаю все на свете, то ты ошибаешься. Я лишь делаю вид, что знаю все на свете. Это помогает на службе. Ты бы тоже учился делать вид.

Старшая легонько постучала острым ногтем по толстой коробке, что плитою давила на поверхность рабочего стола. В месте, где использовали новейшие научные разработки, ей приходилось хранить информацию по старинке, на бумаге.
 
– Что это? – Чуть сощурился ее подчиненный, не сумев скрыть интереса.

Ева сделала вид, что не обратила внимания. Тяжелая коробка резкого, красного цвета, так сильно выделялась на фоне ее стерильного, сине–белого кабинета, что невольно она и сама косилась на нее взглядом. Верхняя губа девушки дернулась – непрофессионально, как же непрофессионально.

– Ты снова видел их? – Ловко перевела девушка тему, следя за в миг меняющимся лицом юноши. Его светлые, словно кусочки того июньского неба, что стыдливо пыталось заглянуть к ней в окно сквозь ширму закрытых жалюзи, будто потемнели, а губы, навеки изуродованные старым, тонким шрамом сползли вниз. Ваня был простодушно нарисованным портретом, детской книжкой рассказов, милой раскраской среди змей и гадюк, падальщиков, что окружали ее со всех сторон. Одно слово, Комитет… Нора крысиного короля.

– Иногда вижу, да. В своих снах. Как живых.
– Я знаю… – Начала она и тут же осеклась.

Растерянное лицо парня сделало его еще моложе – она физически ощутила свой возраст, как ощущают тяжесть каждого прожитого дня в пыли, осевшей на лицо, волосы и плечи. Ей смертельно захотелось домой, в душ, под прохладу кондиционера, в бассейн, куда угодно, лишь бы погрузиться под воду, подальше от солнца, зеркальных поверхностей небоскребов, что усиливало отбрасываемые Послами преломленные лучи, и этой жары.
 
– Разве никто еще не знает, как они выглядят? Вдруг я действительно вижу их?

Ваня видел странные, полные смыслов и в тоже время невероятно пустые, засасывающие сны, от которых он долго отходил по утрам, замирая у окна своей небольшой съёмной квартиры с чашкой неизменно, было то зима или лето, горячего чая с мятой. Сны вынудили подать его заявку в приемный центр Комитета Специального Предупреждения, что возник ровно через месяц и несколько часов после того, как одной августовской ночью Послы приблизились к Земле и вошли в ее атмосферу. В этих снах не было сюжетов – словно смотришь не яркую картинку, переваренный бульон из всего того, что успел прожить за целый предыдущий день, а на полотно абстракционистов, где рябые цветные фигуры создают другие фигуры, крупнее и ярче, или уводят взгляд внутрь, как грохочущую вагонетку увозит вперед инерция в ярко–освещенном тоннеле.

Внутри этих тоннелей он видел Их. Кого конкретно, он описать не мог, как ни старался ни он сам, ни Ева, что стала его куратором и старшим по званию коллегой. Ни обследования в лабораториях Комитета, ни попытки нарисовать или переосмыслить увиденное не дали ровным счетом никакого результата. Лишь где–то глубоко внутри, в сердце или мозге, Ваня не знал точно, он мог понять образ тех, кто приходил к нему по ночам. Он просто знал, что это те, кто прилетели на блестящих алмазами кольцах, но существа эти были слишком древними, слишком сильными, слишком умными, чтобы иметь физический облик.

Тело — это проблема, пыль космических пространств, что рано или поздно растворится в земле или огне, охваченное пламенем предсмертных конвульсий от прожитых лет или смертельных болезней. Тело – не дар, наказание, что заставляет кто–то сверху надевать на нашу Душу, как жаркий и тесный зимний комбинезон заставляют надеть на маленького ребенка, от которого он лишь кричит и плачет. Тело мешает нам взлететь, мешает нам пройти те желанные километры по твердой земле, мешает наслаждаться ветром и дождем, или жаркими лучами солнца, или летящими хлопьями снега. Мы мерзнем, мы умираем от зноя, мы постоянно чего–то желаем, чего–то совершенно неважного, ненужного, пустого: еды, воды, удовлетворения обычных, человеческих потребностей.

Ваня помотал головой. Навязчивые мысли о ненужном, сковывающем его движения, его легкость, душу тяжелом теле не переставали преследовать его даже на службе. Его
рука дернулась к подбородку – словно старый шрам начал извиваться под кожей, подобно сбрасывающей коже рептилии. Тех, кто приходил к нему во снах, невозможно было назвать существами, творениями. Это были смыслы, мыслеобразы – древние и ни на что не похожие. Звуки старинных баллад или меланхоличных молитв почти забытым Богам. Ваня точно знал, когда его обычный сон прекращался и начинался тот, который он пытался вспомнить потом весь день, или даже несколько дней, но он каждый раз ускользал от него подобно мокрой рыбе в ледяной воде горной реки. Они едва ли помнил состояния, ощущения, но этого было так ничтожно мало, что к полудню сон начисто исчезал из его головы, словно никогда ему и не снился.
Он помнил из них лишь то, что в его голову было вбито насмерть, как одна единственная существующая истина – чудные фигуры в небе над его планетой, прибывшие из далекого космоса, были не пустые и не автономные. Внутри были Они. Но Они и были тенью своих кораблей, неотделимой частью, как сердце или мозг, как вся кровеносная система. Объяснить Ваня этого не мог, потому и погружался в свои тревожные, но отчего–то приятные воспоминания и сам страшился тех эмоций, с которыми ждал новой ночи, в надежде пришествия к нему нового сна со странными гостями.

– Не думаешь, что просто ты слишком сильно воспринимаешь все это? Слишком впечатляешься?
– Это говоришь мне ты?
– Мы все слишком быстро привыкли к новому порядку вещей, не замечаешь?
– Я не знаю… – Тихо произнес он. – То, что я вижу и чувствую, и то, чему меня пытаются научить – разнится.
– Мы бы все хотели повернуть время вспять и жить, как жили, без этих театральных люстр над головой. Небо перестало быть только нашим, а ведь еще совсем недавно мы ходили, уткнувшись в землю носом и не видели ничего дальше него. Не хотели видеть. А теперь страстно желаем вернуть время, когда у нас были совсем другие угрозы, понятные, земные. Я бы точно хотела.

У Евы был приятный взрослый голос с едва уловимой, мужской хрипотцой. Казалось, что она всегда хочет откашляться, но она так и не делала этого. Когда она уставала, она снижала тембр, и начинала мурчать, подобно дикой саванной кошке.

– Все приходит и все уходит. – Чуть помолчав, продолжила она.

Ваня вынырнул из своих мыслей резко, чувствуя их пульсацию на задней стенке черепа, словно он сделал глубокий вдох после глубоководного погружения. Он энергично помахал головой, словно мокрый щенок.

– Нет, неправда. Никто не хотел бы вернуть то, что было. Войны, болезни, голод из–за засухи или бедные старики, чьи дома утонули из–за разлива рек? Может, ты бы хотела вернуть белых медведей, чей дом растаял из–за того, что люди не могли насытить свои нефтяные хранилища и кошельки? Это бы ты хотела вернуть?
– Мы – другие. Я, твои будущие коллеги и подчиненные, наше руководство, ты сам, там, в будущем. Мы любим порядок, понятный мир, где существует черное и белое. Из–за этого блеска в глазах слишком рябит, и мир утопает в полутонах.
– Я хотел бы различать все оттенки, какие возможно. Это новый мировой порядок, и… я чувствую, нет, я знаю, что Они не враги нам.
– Ты видишь сны, Ваня. Сны лишь пережиток наших эмоций, мозговая отрыжка. А ты стараешься судить по ним все, что видишь сам.
– Но даже ты говоришь, что угрозы нет.

Ева наклонилась вперед. Ее бледная, сливочная кожа с легким оттенком розоватых, пробивающихся на поверхность капилляров выглядит тонкой, как папирусная бумага. От того коллега кажется ненастоящей, словно фарфоровая кукла за толстым стеклом прилавка магазина игрушек.

– Я говорю лишь то, что мы не нужны гостям, как источник энергии или источник угрозы. Мы являемся частью некоего эксперимента, это уж точно, но какие бы не были у него результаты, нам они вряд ли понравятся.

Ваня хотел бы сказать что–то еще, но Ева отвернулась к плоскому экрану монитора и лицо ее приобрело выражение полного отрешения от реальности. Она не любила жару, парень это знал, ей плохо на солнце и под жаркими знойными лучами. Она не выходила на улицу в такую погоду, как сейчас, без зонта или бейсболки, и всегда старалась скрыть глаза за темными очками. Несмотря на ее старшее звание, командный голос, стойкий, жесткий характер, Ваня внутри себя все равно считал ее удивительно хрупкой, как тонкий стебель циперуса или фиалки, что прячется в тенистой влажной глуши вдали от шума и ослепляющего солнца. Несмотря на разницу в возрасте, Ваня ощущал необходимости защищать свою начальницу от какой–то невидимой, но осязаемой угрозы. Он понял, что разговор окончен – встал, выпрямился, сделал вежливый резкий кивок и, развернувшись на пятках форменных высоких ботинок, вышел прочь.

Девушка вздохнула – красная коробка на столе нервировала ее. Она отодвинула ее рукой как можно дальше, не вставая с кресла, потерла виски пальцами. В силу возраста ее подопечный хоть и был бесхитростно прямолинейным, но все чаще она думала о том, что в его умозаключениях больше смысла, чем в бесконечных совещаниях вышестоящих руководителей.
«Все приходит и все уйдет» – вертелось у нее в голове. Три года назад пришли Послы, а уходить они не собирались. Пока.
Раздавшийся звонок заставил ее дернуться, как застигнутую врасплох уличную кошку.
 
– Да?

Короткое сообщение бесстрастным голосом на том конце. Ровный тон, механическое звучание. Чем спокойнее голос секретаря, тем важнее отработать поручение как можно быстрее. Она знала это наизусть – время выучить за все года ее службы было. Теперь она здесь, в ненавистном кабинете с панорамными окнами на настолько высоком этаже, что солнце нагревало его стены весь день. Со стороны руководства – подарок, от которого не отказываются, если не хочешь распрощаться с формой и званием. Ева машинально дотрагивается до правого лацкана темно–синего тонкого летнего комбинезона – маленькая серебристая звездочка с крохотной синей планетой внутри себя кольнула подушечки ее пальцев. Ева снова вздохнула, с трудом взяла тяжелую коробку в руки и оставила пропитанный искусственным холодом душный кабинет.

                ***

Вениамин Михайлович приходил на работу раньше всех. В его кабинете пахло металлом, крепким кофе и стерильной чистотой – запах мира, где всё снова было понятным и предсказуемым. Все окна его кабинета были закрыты непроницаемыми жалюзи, кроме одного – и яркий свет большого помещения, где эхом стоял гул десятка компьютеров и цоканье клавиатур проникал в его темное, строгое логово. Подземные этажи здания Комитета Специального Вмешательства, некогда бывшим одной из многочисленных столичных корпусов военных объектов, не засекречены от рядовых сотрудников, но попасть сюда просто так не выйдет. Так он чувствовал себя в безопасности от всего того, что творилось снаружи. Общего восторга народа от прилета Послов Вениамин Михайлович не разделял.

Он включает объемный терминал, черный экран которого похож на выпуклую, блестящую, словно обсидиановую, полусферу и голубоватый экран выплёвывал сводку:

“АНОМАЛИИ: нулевая активность.
ГЕОПОЛИТИЧЕСКИЕ СТРУКТУРЫ: стабильно.
ПОКАЗАТЕЛИ АГРЕССИИ НАСЕЛЕНИЯ: минус 14%.”

Ему это не нравилось. Тишина, мир, всеобщая нездоровая эйфория. Где–то глубоко внутри жила тревога — не личная, коллективная. Та, что оставалась в людях после тысячелетий войн, как фантомная боль. Слишком спокойно, слишком хорошо. Так не бывает. Тише всего становится перед страшной бурей, такую истину он выучил за годы, проведенные в разных военных отделах.

Вениамин Михайлович вышел к подчиненным, прошел ровным, гулким шагом мимо их рабочих мест, ища бездельников. Отдел анализа не поднимал голов от клавиатур, слыша его сзади себя.

— Что у нас по европейской части за вчера? – Спросил он у кого–то из отдела, смотря вперед себя.
— Ничего. Ни протестов, ни инцидентов. Зарегистрировано три случая рождения детей с тяжелыми диагнозами, которые самостоятельно исчезли через четырнадцать часов, без врачебного вмешательства. Над лесной зоной, где в это время года фиксируется наибольшая пожарная активность, снова локально выпали осадки.

Заместитель начальника комитета по аналитики и обработки данных промолчал.

– Вениамин Михайлович, это были… – Подчиненный стал говорить тише. – Специальные пожары.
– Я понял. Работай.

Он вернулся в кабинет заварить запрещенный врачами ему кофе. Уже неделю с начала жары люди из Комитета поджигают торфяники и сухую траву в разных частях подведомственной ему территории, держа ситуацию, естественно, под контролем, но, словно по волшебству, через некоторое время на кристально чистом небе собираются облака и сухой треск грома, как рев дикого зверя, прокатывается по лесам и полям вспышкой молний и ливень проливается на пораженную огнем землю. Природные пожары по всему миру, если верить сводке его коллег из отделов международного сотрудничества, что неохотно делились ее (да так, что ему пришлось найти парочку постыдных и компрометирующих фотографий сотрудников оттуда для, так сказать, налаживания рабочих отношений), кажется, ушли в небытие. Лишь там, где старые, желавшие уйти на покой в огненных языках, деревья умоляли о смерти, прокатывались волны неоткуда взявшегося пламени, что стихало, как только заканчивало свою очищающую почву для новой жизни работу.

Вениамин Михайлович каждый день подолгу смотрел на себя в зеркало, на свои руки, успевшие покрыться пигментными пятнами и полосками морщин, и все чаще думал о том, что сильнее всего он скучал по простым и понятным ему катастрофам. За три года ни одного нового зафиксированного военного конфликта, ни одного случая террористической опасности, ни одного наводнения или стихийного бедствия. Он не знал, как жить в новом мировом порядке, в котором молодые, бойкие, юные желторотики, которых он за полноценных людей то не считал, наступали ему на пятки и словно были рождены, чтобы этот прекрасный мир озарял их жизнь своим безмятежным светом. Они знали, они верили в будущее, а его будущее – уйти на пенсию за ненадобностью, за незнанием ни технологий, они управления. Если не будет войн, что он и миллионы таких, как он, вообще будут делать?

У Вениамина Михайловича снова сильнее обычного заколотилось сердце, закололо в грудине. Неужели его, военного эксперта, специалиста в оборонной промышленности, сначала загнали, как грязного шакала, в подвал, без света и воздуха, чтобы он дышал пылью и электрическими разрядами, а потом и вовсе избавятся, сотрут из памяти и его, и его заслуги, и никогда больше не вспомнят, какой ценой этот гадкий, радостный мир и эти глупые людишки получили свое так называемое умиротворение и спокойствие? Не он, и не такие, как он, сделали это возможным, а какие–то недоумки–пришельцы, что прилетели, как библейские ангелы, и теперь ставят над человечеством эксперименты?

В кабинет робко постучались. Молоденькая девушка в очках в прозрачной оправе, делающей ее лицо похожее на большеглазую стрекозу, зашла внутрь.

– Вениамин Михайлович, я принесла вам сводку. Оставить или зачитать?
– Читай.

Он хлебнул кофе. Девушка, одна из тех, кого он сумел скомпрометировать из отдела европейского сотрудничества, откашлялась.

– Экономика почти всех стран заметно стагнирует по сравнению с прошлым годом, ВВП ключевых стран Европы снизился на двадцать четыре процента. Производство вооружения почти полностью остановлено на ведущих оборонных комплексах. ВОЗ фиксирует небывалый спад тревожных психических расстройств, эндокринных и неврологических болезней, также упали продажи антидепрессантов. На прошлой неделе еще двенадцать человек, ранее признанных больными и содержащимися на постоянном лечении в спецучреждениях в силу тяжести своего душевного состояния, показали абсолютное, невозможное исцеление. Все их симптомы прошли, а состояние стабилизировалось.
– В каких странах?

Девушка несколько раз проскользнула пальцем по экрану планшета.

– Португалия, Австрия, Италия, Испания, Франция, Венгрия, Мальта, Фолклендские острова, Ирландия, Сербия, Исландия.
– Ты сказала, европейские страны?
– Острова являются британской заморской территории.
– Ясно. Свободна.

Оставшись в одиночестве, он постучал пальцами о стол и усмехнулся, хоть в сложившейся ситуации и не было ни намека на радость. Появление Послов ознаменовало новую веху в истории человечества – без войн, болезней, голода. Жизнь стала слишком правильной, а люди словно одумались и теперь просили прощения за тысячелетия своих ошибок.

Экран снова ожил:

«АНОМАЛИИ: 1.
На юге России, в 30 километрах на юго–запад от Астрахани, зафиксировано появление Тарпана, считавшего вымершим более ста лет назад.»
Мужчина снова ощутил неприятную боль в груди и, сморщившись от приступа, достал из первого ящика стола старую записную книжку в кое–где облупившимся красном переплете. Он долго листал ее, взвешивал каждое имя, каждую причину, почему он должен набрать тот или иной номер, и наконец, его измученный артритом палец подобрался к нужной строчке. На том конце телефонной линии прозвучал такой же старый голос, как у него самого.

– Ну, здравствуй, Пепел.
– Здравствуй, Тень.

Они оба посмеялись, тихо, с треском, с каким горят сухие старые поленья в камине.

– Столько лет не звонил. Значит, что–то серьезное?
– Да сам же видишь, что происходит.
– Да если бы тебя это волновало.

Старый военный товарищ слишком хорошо его знал.

– Нужно что–то менять, согласен? Люди скоро превратятся в тупых обезьян без инстинкта самосохранения.
– Они увидели древних Богов воочию, их мифы стали реальностью, разве ты не понимаешь? У них наконец есть смысл. Их молитвы услышаны.
– Это глупые молитвы! – Вениамин Михайлович услышал в трубке эхо удара своего кулака об стол. – Они ведут нас к гибели.
– Что же ты хочешь?
– Все предотвратить. Пока не поздно.
– И как же?

Мужчина замолчал. С каждым днем глупые людишки, как малые дети, оголялись перед неизвестными существами все больше и больше, становясь легкой добычей, с палкой в руке вместо ядерного оружия. Он знал, это Их план, хитрый, коварный. Раздеть, подобно умелым карточным шулерам, человечество до трусов, а потом нанести неожиданный, подлый удар, в самое беззащитное и уязвимое место.  Это пугало его куда сильнее войны. И он не мог допустить подобного исхода.

                ***

Через две недели жара начала спадать. По ночам, в предрассветный час, часто шел дождь, от чего на востоке, на робко трепещущей линии горизонта, с первыми лучами восходящего солнца, каждая капля тумана становилась крохотной призмой, и дымка сияла розоватыми искрами, будто с неба проливался жидкий свет.

Порой туман казался живым – медленно переливаясь, полупрозрачный, он подрагивал от неизменного гула кораблей Послов, что сообщал планете о наступлении нового дня.

Несколько белых автобусов, защищенных, с бронированными стеклами, ровно ехали по широкому шоссе, дальше от столицы, везя внутри молодых специалистов вместе с их кураторами. Каждую неделю такой выезд заканчивался обязательным экзаменом – уже треть коллег Вани выбыла из Комитета за несоответствие должности. Если раньше экзамены воспринимались как увлекательная викторина, то теперь, очередной по счету, восемнадцатый или двадцатый, он казался уже решающим его жизнь. Ваня слишком привык к рабочей атмосфере Комитета, шумной, быстрой, полной уставщицы и старых порядков, но все же понятной, ясной, четкой. В сошедшем с ума от радости и безопасности мире, такие вещи, как рациональность, порядок, расписание и повторяющиеся на обед блюда являлись для него якорями, стабилизирующими хаос.

Парень улыбался, смотря на розовато–золотистые стволы стройных сосен, устремляющихся вверх, словно тянущиеся к самим кораблям Послов, и на отражающиеся от их сверкающей поверхности лучи нового дня. Пару раз он оглядывался назад, ища поддержку в лице Евы, но она либо сосредоточенно искала что–то в смартфоне, либо делала вид, что спит.

Ваня занял место рядом с незнакомой ему девушкой, такой же стажеркой, как он сам, которая беспокойно дергала ногой в маленьком, белом кроссовке.

– Не знаешь, какой экзамен будет сегодня?

Он дергается, услышав ее голос, звонкий, как весенний ручеек, нарочито детский.

– Я…
– Ох, извини, я просто… уже провела сама с собой диалог в голове. – Девушка засмеялась и постучала пальцем по виску. – Тебе остались только вопросы. Я Эла.
– Ваня.

Они легко пожали руки.

– Ты из какого отдела? – У Элы маленький округлый рот и ясные, синие глаза. Она похожа на задорную птичку из–за слегка широко расставленных глаз и двух ярко–голубых прядей у лица.
– Из регистрации сигналов и внешней связи.
– Ничего себе! Наверное, сложно?
– Да, непросто бывает. Но старшие коллеги говорят, что раньше регистрировали тысячи сигналов в день на нашей местности. Теперь их мало, кроме ежедневных. Говорят, они затихли.
– А по миру как, не знаешь?

Ваня пожал плечами.

– Нет, эти данные недоступны. Мы даже с отделом по международному сообщению никак не контактируем, запрещено.
– Мы тоже. Да и нам не за чем.
– А ты откуда?
– Инженеры. Техническое обслуживание. Ремонт, полевые работы. Ничего интересного, честно говоря.
– Много чего ломается?
– Да уж достаточно. Одни датчики радиации пашут без остановки.
– Я об этом не думал.
– А это, как ты думаешь, – Эла зацепила пальцем небольшую камеру со встроенным распознавателем сигнала на лацкане форменного комбинезона парня, – у тебя откуда?
– Теперь понятно.

Она снова засмеялась. Такая юная, подумал он, словно вчерашняя школьница.

– Что значит твое имя, Эла?
– Оно означает «Дерево». – Тут же отвечает девушка, в миг став серьезной. Словно она готовилась к этому вопросу.

Ваня хотел спросить что–то еще, но автобус затормозил. Ева говорила ему об этой поездке – по всему миру были тысячи и тысячи небольших зон, деревень или маленьких городков, где влияние Послов непостижимым образом усилилось, делая их похожими на разбросанные по планете осколки настоящего Рая. Их прозвали «Инфиниты», и регистрировали пока что девятьсот сорок девять по всему миру, но их рост был давно спрогнозирован многочисленными аналитиками, и теперь оставалось лишь вести ежедневный подсчет. Центральному отделу комитета повезло – один крупный Инфинит расположился вокруг Ясноленска, городка не так уж далеко от столицы. В первый год регистрации таких мест их огородили, взяли под особый контроль, но измерения ничего не показали. Ни люди, ни окружающая природа не сходили с ума – никакого светящегося крыжовника или куриных яиц размером с арбузы. Местные жители пожимали плечами – словно они не были удивлены происходящим чудесам, словно ждали именно такого исхода.

«Ни одного превышения нормативных показателей» – читалось из отчета в отчет, пока наконец Инфиниты не стали зонами отдыха. Это решение посчитали в высших кругах власти невероятно успешным – всего за год люди, приезжавшие в Инфиниты на отдых, оставляли здесь столько денег, что хватило вернуть к жизни даже самые пропадающие с карт деревеньки с парой разваленных изб.

Ева, конечно же, качала головой, читая длинные тексты рецензий. Она была уверенна, что скоро золотой час подойдет к концу, и экономика всего мира полетит в тартарары без очевидного, настоящего врага.

«Ну хоть одна, маленькая война, хоть где–нибудь, нам необходима» – Как–то пошутила начальница. Ваня никогда не мог сказать с точностью, говорит она серьезно или снова шутит над ним, ловко используя его неопытность в рабочих вопросах в своих целях, но в этот раз, даже не смотря на привычную вежливую улыбку Евы, отрешенную, являющейся лишь ширмой для ее не веселых мыслей, в этот раз она вряд ли испытывала его чувство юмора. Он знал так же, что Ева была права, как бы он рьяно от этого осознания не скрывался, пытаясь найти ответы в собственных мистических снах. Она лишь повторяла то, что день ото дня говорили ему на учебных лекциях и на бесконечных собраниях стажеров.

«Однажды люди вернутся к земле, потому что им не на что будет покупать еду» – не смолкали голоса ежедневных аналитических передач на телевидении.
Ваня не знал, плохо это или все же не так уж страшно. Ева говорила ему, что его воздушные фантазии «из–за возраста» и совсем скоро исчезнут, оставив место лишь для невеселых, взрослых дум.

Эла дернула его за рукав, и он вздрогнул.

Автобус остановился и их, юнцов, построили в длинную шеренгу, где они тут же вытянули тощие шеи и по–армейски задрали подбородки. Он покосился на Еву, что в стороне от начальства курила, спрятавшись в тени раскидистых елей.

Он прослушал весь инструктаж, снова задумавшись о голосах существ из своих снах. За пышными кронами сосен Послов было почти не видно, лишь солнце встало, показавшись полностью над лесом, и согретый рассветом туман расстелился по лугам и лесам, словно мягкое серебристое покрывало. Их повели вперед, сквозь старинные усадебные ворота из блеклого кирпича, покрытого кое–где облупившейся белой краской. За бором виднелась пара высоких построек, на горе, и от надписи «Инфинит Ясноленск» отражался свет. Когда он набрал в легкие воздуха, что сиял золотыми и розовыми искрами, он впервые почувствовал его вкус, сладковатый, как вода с растворенным в ней кусочком рафинада, словно он отпил из ледяного источника. Он вдохнул еще и еще, постарался схватить воздух ртом, как задыхающаяся рыбина, пока его голова не закружилась. Он не верил своим собственным ощущением. Ни одному своему чувству.

– Хватит! – Гаркнул над его ухом старший по званию, больно дернув его за руку. – О, Господи…

Ваня еще раз перечитал написанное в блокноте. Все было слишком просто и понятно – целый день они должны были провести здесь, в Инфините, опросить жителей и гостей, собрать образцы почв и растений, описать все в журнале и завтра доложить на открытом экзамене. Он обвел взглядом лица таких же молодых парней и девчонок как он сам – они были строги, если не суровы, серьезны, надменны. Они не дышали так глубоко, как он, не рассматривали микроскопические капли влаги на тонких нитях паутин, как он сам, не пытались понять, как могла сама природа разлить свет по этой земле.

Он отбился от своей группы, не специально, просто шел и шел вперед, сквозь пахнувшие смолой стволы тонких, прямых сосен, по сухим коричневатым иголкам. В этом сиянии деревья казались живыми: их ветви колыхались сами по себе, а меж листьев тихо звучало эхо давно стихшего утреннего гула Послов, словно та была едва уловимая музыка давно ушедших или вовсе еще не наступивших дней. Ни звери, ни птицы не боялись его — едва заметные, они молча наблюдали за ним.

Он обернулся – большая лиса, похожая на взлетевшую от костра искру, села недалеко от него, на освещенной солнцем пустой лужайке. Она вылизывала лапы, подобно домашней кошке, стряхивая с головы капли росы. Животное медленно подняло голову, и Ваня вздрогнул – темные ее глаза светились спокойным ожиданием. Пар, поднимающийся от горячей кожи лисы, извивался в безветрии, растворялся под куполами крон. Он чувствовал ее запах – прелых осенних листьев, деревянной щепы и мягкой шерсти. Она долго смотрела прямо ему в лицо, а потом встряхнула головой и быстро отбежала прочь, скрывшись за стволами, из–за которых виднелся только белоснежный кончик ее пышного огненного хвоста.

Юноша вернулся на заданную точку, о чем–то вскользь общался с коллегами, делал заметки, а затем быстрым, злым движением руки перечеркивал все, что было написано им же.

– Пойдешь со мной к местным? – Осторожно спросила его Эла, аккуратно дотронувшись до плеча.

Ваня кивнул. О чем бы его не спросили, он бы, верно, согласился, молча, не думая. Лишь черные, как сон самого космоса, глаза лисицы, казалось бы, следили за ним, скрывшись за плотным занавесом еловых лап. Отовсюду и неоткуда одновременно.

                ***

Ваня ожидал увидеть совсем другое – почти прозрачные, с панорамными окнами дома, через которые видны цветущие сады и серебристые ручьи. Свет внутри этих домов слегка дрожал бы — не от электричества, а от самой жизни, которая поклоняется гармонии, пронизывающей все вокруг. На деревянных мостах можно было бы заметить мелькающих светлячков, а воздух, наполненный тонкой хвоей и мокрой сиренью, разносил бы по округе звук невидимого водопада и едва слышимый небесный гул.

Когда он и девушка вышли на узкую проселочную дорогу меж покосившихся деревянных заборов, низких, кое–где с оторванными некрашеными досками, за которыми стояли старинные, с резными белыми наличниками и криво сложенными печными трубами, маленькие, одноэтажные деревенские домишки, юноша не сдержал удивленно–разочарованного вздоха.

– А как же… ну… прогресс?

Эла засмеялась – так громко, что перепугала стайку уток, лениво, тяжело переваливаясь откормленными боками, ходящими по чьему–то двору.

– Какой же прогресс, когда все так хорошо?
– То есть, все застыло?
– Дурак ты. – Заключила она и, помахав рукой пожилой паре, побежала с ним с блокнотом, зажатом в руке.

К растерянному парню незаметно подошел мальчик лет восьми, светленький, как молодая рожь, с легким румянцем загара на щеках.

– Ты один из военных, да?

Ваня кивнул, и пацаненок осторожно сел рядом недалеко от него, похлопывая по нагретой земле.

– Вас таких тут много, я уже человек десять видел.
– А я вот тут первый раз.
– Тоже будешь спрашивать всякое?

Ваня почесал лоб.

– А что у тебя обычно спрашивают?
– Да разное, глупости всякие. Что мне снится, какая у меня любимая игрушка и дрался ли я на прошлой неделе с кем–нибудь.
– Дрался? А ты дерешься? – Стажер часто моргал от ослепляюще яркого солнца. Значит, Комитет приезжает сюда раз в неделю, видимо, составляет статистику.
Но до чего странные вопросы!
– Зачем? – Парнишка так искренне удивился, что Ваня не сдержал усмешки. – мы тут все дружим.
– Люди?
– Не только… – Начал было он, как осекся, почесал подбородок. Он огляделся по сторонам, так, словно бы искал кого–то.
– Мне можно рассказать, я друг. – Попытался улыбнуться Ваня.

Он почувствовал неимоверную тяжесть жаркого дня под хлопковым, но плотным костюмом, тяжесть своего тела, от которой его клонило в сон. Он вдруг понял, каково приходится его начальнице, что не переносила жару, и от этого у него резануло по векам.

– Я знаю. – Серьезно ответил парнишка и посмотрел наверх. Послы отодвинулись на линию горизонта, наполовину скрывшись за лесом. – Я не хочу драться, я хочу дружить. И они хотят, я это знаю. Только они не знают, как это сказать, ведь они не знают ни языка, ни понимают радиосигналов. Только картинки умеют показывать.

У Вани внутри все похолодело. Он с трудом разлепил ссохшиеся от волнения губы, его язык, тяжелый, вываливающийся, как тушка мертвой рыбы, стал давить на горло, вызывая рвотные позывы. Он почувствовал, как ноги перестали его слушаться, и даже под страхом смерти он бы не смог сейчас встать на них без чьей–либо помощи.

– Откуда ты это знаешь? – Хрипло спросил он, сам пугаясь своего изменившегося голоса.
– Они мне передали это, во сне.
– Тебе снятся Послы?
– Гости. – Поправил его малыш. – Почти каждую ночь.
– И как ты их видишь?

Ребенок вдруг посмотрел на него так вдумчиво, внимательно, словно бы Ваня нес жуткую околесицу. И Ваня понял – в отличии от него, маленький человек не пытался найти физическое воплощение своим ночным видениям, не пытался натянуться телесную оболочку на тех, кого видел. Еще не измученный жизненными поисками, не отравленный навязанной правдой детский разум видел Их такими, какими они и были – безтелесными эфирами, мысленными фантомами, отголосками далеких вселенных.

Кто–то издалека окрикнул его нового маленького друга, и тот, позабыв про Ваню, вскочил, убегая прочь, не заметив, как разыгравшиеся дворовые собаки гнали, больше в шутку, чем пытаясь напасть, толстую, черную курицу. Лай и грохот смешались, собаки повалили мальчика, подняв в воздух желтое облако песка и пыли, замешкались, закружились, поджав хвосты, и испугавшись пронзительного женского выкрика, разлетелись в разные стороны. Подбежавшая женщина средних лет в простом ситцевом платье, побросав сумки, подняла его на ноги, утерев подолом лицо. Парнишка не плакал, лишь плевался песком, что успел набиться ему в рот.

– Вот же раззява ты, мелкий бес! – Прикрикнула она, прижимая его голову к своему туловищу. – Так и без головы остаться можно.

Парнишка не плакал, лишь повернул испуганный, растерянный взгляд на Ваню. Тот заметил, как по подбородку, от нижней губы, тянется бордовая капля, капая на грудь светлой футболки.

– Пошли, пошли скорее, обработать надо, не то шрам останется. – Воскликнула женщина и увела пацана за дома, бросив на Ваню суровый взгляд, отчего его собственный шрам вдруг загорелся под его кожей. – А вы только мешаете тут всем. Не видите что ли, что и без вас живем прекрасно, только вам этим мешаем, получается!

Он схватился за подбородок и вскочив, побежал прочь, куда несли его ноги. Он не мог поверить, не хотел поверить в то, что видел несколько секунд назад своими собственными глазами. Нет, нет, это бред, бред от солнечного удара, что он получил, бродя полдня по Инфиниту.

Юноша добежал до своеобразной временной базы, схватил не начатую бутылку с водой, выхлебал его за несколько глотков, подавился и громко кашлял, согнувшись, пока наконец не пришел в себя.

– Что, желторотик, прочувствовал на себе всю прелесть этих мест?

Сзади к нему, ухмыляясь, подошел высокий стройный молодой мужчина. Ваня узнал его лицо – жесткое, правильное, с аккуратным носом и темно–карими, глубоко посаженными глазами, что придавало ему выражение недоверчивости и несговорчивости. Ваня не знал его имя, только позывной. «Раскол»… Молодой, но уже побывавший там, откуда либо не возвращаются, либо никогда не возвращаются прежними.

– Будешь молчать в присутствии старшего? – Гаркнул мужчина и Ваня выпрямился.
– Никак нет!
– То–то же. – Довольно улыбнулся тот.

Его взгляд, холодный, спокойный, скользил по мокрому от воды и пота комбинезону парня, по грязным ботинкам после лесной прогулки, по забившемуся в волосы и под ногти песку. Губы Раскола поджались, и стало ясно – ничего, кроме отвращения он не испытывал. – Если хочешь пройти дальше, а не вылететь на завтрашнем экзамене вон, как пробка из перегретого шампанского, советую поменьше увлекаться этой романтической белибердой и держать ухо востро.

– Простите, я…
– Отставить. Ты столкнулся с неизученным нам явлением, пока не изученным, и должен составить подобающий отчет. Теперь ты понимаешь, как эти «небесные восьмерки» воздействуют на наши мозги? Понимаешь, что будет, если мы предадимся мечтаниям и позволим им управлять нами, как пустоголовыми марионетками?

Ваня кивнул, поднимая подбородок.

– Свободен.

Раскол ушел, держа спину идеально ровно, словно собирался не служить в Комитете, а танцевать на сцене балета. Раскола боялись, уважали даже старше по возрасту и званию, и тот знал это. Их осталось немного, стажеров, прошедших в отбор этого года, и если такие агенты, как Раскол, приехали следить за ними, значит, на завтрашнем экзамене объявят тех, кто выйдет из гонки навсегда, без какого–либо права снова попробовать пройти отбор.  Ваня вдруг почувствовал головокружение, но отчего, он сам не был уверен.

                ***

Когда экзамен закончился, перевалило за пять вечера. Ваня вышел на улицу, сел на мокрый мрамор фонтана напротив главного входа в здание Комитета, стеклянное, сияющее как сотня солнц. Разморенный, одурманенный, с покалывающим правым боком от голода и жажды, он сидел, наблюдая за журчащими струями воды, не в силах подняться или сдвинуться с места. Он опустил руку под одну такую струю, зачерпнул воды, пахнувшей льдом и хлоркой, и умыл лицо, закрыв глаза и задержав дыхание. В голове колотился пульс, отдавая в затылок, а шею свело от холода воды. Он прошел, сдал экзамен, стал официально зачисленным в ряды настоящих работников Комитета, и сам Раскол, в парадной белой рубашке без рукавов, жал ему руку, отдавая маленький, новый значок – круглая блямба, изображающая планету Земля, обернутая голубой извивающейся лентой. Знак защиты, правды, безопасности. Он едва не расплакался, когда Ева, его Ева, смотрящая ему в лицо, не моргая все то время, что он потратил на ответы на каверзные вопросы, скрывающая свое волнение за непроницаемой дежурной маской, крепила значок на его лацкан.

«Молодец» – едва различимо, одними губами прошептала она, и чуть заметно улыбнулась, поднимая уголки рта вверх.

Не мог он думать сейчас о десятках тех, кто не прошел – раздосадованные, потерянные, они бледной, почти бесшумной линией выстроились, чтобы сдать свои форменные комбинезоны и расписаться в бумагах, где под страхом заключения  в тюрьму обещали более никогда, ни в одном городе земли от Акапулько до Токио, не пытаться вновь вступить в ряды Комитета Специального Вмешательства.

Он провел так двадцать или больше минут, освобожденный на сегодня от какой–либо работы, бездумно таращащийся на переливающуюся от солнечных бликов воду, желающий почувствовать хоть какую радость. Ваня позвонил родителям, рассказал новость, но когда положил трубку, пустота в груди лишь стала больше. Он не знал, что делать дальше и как работать, ведь целью последних месяцев был лишь этот день. Теперь он ощущал себя обманутым – так много трудиться, чтобы не получить ни капли гордости за свои труды… Словно в надежде на кусок шоколадного торта он закрыл глаза и открыл рот, а реальность ударила его под дых, когда язык распознал горечь лекарственной микстуры на ложке вместо сладкого. Теперь Ваня не очень–то хотел продолжать работу здесь, но отказаться было бы слишком глупо, неуместно. Он бы подвел и Еву, и Раскола, и новую подругу Элу, что сдала раньше него и дождалась его результатов.

Голод снова резанул по его животу, когда на плечо легла чья–то легкая, тонкая рука.

– Почему не празднуешь? – Спросила его Ева.

Девушка переоделась во все черное – черные легкие брюки и черный верх без рукавов, окруживший ее шею тонкой лентой, подобной опасной змее из далеких тропических джунглей. Ее молочная кожа словно светилась в вечерних лучах.

– Друзья остались там, в Екатеринбурге. А новых еще не успел завести.
– Может зря я согласилась взять тебя в отдел связи… – Задумчиво произнесла она, сощурив взгляд.

Они посмеялись, и Ваня, отчего–то встрепенувшись, вдруг сказал ей.

– Если я приглашу тебя на ужин, ты согласишься? Хочу немного отплатить тебе за весь твой труд и знания, что ты мне дала.

Ева медленно растянула губы в улыбке, настоящей, без напускной важности и притворства. И, конечно же, согласилась.

– Я не ела целый день. – Выдохнула она, когда им принесли по стейку в ресторане неподалеку.
– Неужели волновалась?
– От тебя, в конце концов, зависит моя премия.

Ева хотела, мечтала оттянуть этот разговор. Ненавистная красная коробка с личными делами продолжала стоять на ее рабочем столе, став незаметно легче лишь на одну подшитую папку.

Раскол зашел к ней почти сразу, как они разошлись после экзамена, вошел в ее кабинет нагло, самоуверенно, как однажды – в ее жизнь, не стуча и не спрашивая разрешения. Он молча кивнул на коробку, и девушка едва ли подавила тяжелый вздох.

– Кто? – Хрипло спросила она.
– Сама знаешь.

Конечно, она знала. Лучший стажер, исполнительный, умный, вежливый, обученный. Меткий стрелок, прекрасно окончивший обязательную службу в Армии и с легкостью восстановившийся в техническом университете. Милый юный Ваня с искренним взглядом искателя и странными сновидениями. Она медленно протянула его дело Расколу, поджав губы, чтобы не расплакаться.

– Укомплектовали штат?
– Угу. – Буркнул Раскол. – Еще парочка юнцов и можем действовать. Соберем группу, молодых, трепещущих, еще не растерявших энтузиазм и свою силу, энергию. Мы пошлем лучших, со всего мира, прямо в дар Послам. Разве ты не рада, Ева? Разве не хотела бы быть на их месте?
– А ты? – Спокойно парировала она.
– Такие как я нужны Земле.
– Лично мне – нет.

Раскол рассмеялся.

– Все еще обижаешься? Прости меня, милая, но сама знаешь: двое военных под одной крышей — это не семья, а казарма. Ты прекрасная женщина, но не стоит питать иллюзий. Как и я, ты жената на работе.
– Только тебе это не помешало обзавестись семьей.
– Мужской мир. – Равнодушно пожал Раскол плечами. – Он несправедлив к вам, но оттого и прекрасен, как недосягаемый древний миф. Только мужчинам здесь возможно занять два места сразу. Женщина либо выбирает одно сама, либо выбирают за нее. А все мечты о справедливости и равенстве – лишь легенды об Аркадии.

Ева хмыкнула.

– Ты не изменился.
– Приму за комплимент.

Мужчина помял папку в руках и сделал легкий уважительный кивок, прежде чем подойди к двери.

– Раскол! – Крикнула Ева, закрыв половину лица рукой. Из ее глаз хлынули слезы, не сдерживаемые, горячие, искренние. И они остановили его – каменная маска дала трещину, чуть обнажив его настоящего. Он обернулся, с искажённым от сочувствия лицом. – Скажи мне, только не лги, они вернутся? Что с ними будет потом?

Он потоптался на месте. Каким бы говнюком и мерзавцем, холодным и жестоким, как истинный разведчик, он бы не был, врать в такие моменты и дорогим его сердцу людям, он не умел и не хотел.

– Я бы очень этого хотел, Ева… – Спокойно произнес мужчина. – Операция еще не согласована, но я заверяю тебя, если он или кто–то из них откажется, мы не будем настаивать. В этот раз все будет честно, под взглядами миллионов жителей Земли. Я обещаю.

Раскол быстро вышел прочь, не желая больше видеть ни ее слез, ни старой боли, что вечными седыми горными снегами залегла на дне ее глаз, потушив в них тот трепещущий нежный огонь, за который он однажды так крепко ее полюбил.

Теперь Ева смотрела на Ваню, что поглощал свой ужин, справляясь с едой сама, почти не чувствуя вкуса съеденного. Она должна сказать ему, но как? Имеет ли право дать ему задуматься над этим раньше срока? А если он хочет стать пионером сам, сама того не желая, не отговорит ли она его своим необдуманным поступком?

– Могу ли я заказать нам выпить? Я хотел бы отпраздновать? – Деловито спросил Ваня.
– Я буду то же, что и ты.

Ева уперла голову на подставленные руки и прикрыла глаза – первая еда за длинный день разморила ее.
 
– Неужели завтра будет мой первый настоящий рабочий день?
– Он был у тебя таким с первого дня под моим шефством.
– Спасибо тебе, большое, за все.

Ева отмахнулась, чувствуя неловкость.

После ресторана они долго ходили по центру, пронизанному душным теплом летней ночи и желтым калейдоскопом автомобильных огней и фонарей, говорили о всякой ерунде, не думая о том, что завтра им обоим вставать слишком рано, чтобы они смогли успеть выспаться. Юноша предложил проводить ее, и они шли, час или больше, пока не остановились у подъезда высокого многоквартирного дома. Его окна слабо мерцали теплым золотистым светом, подобно сотни глаз древнего существа, заключенного в бетон и железо. Редкие мотыльки шумно копошились возле уличных фонарей, и  казалось, будто любое их движение, даже малейшее, оставлял за собой светящийся след, что медленно растворялся в ночном воздухе.

– Ваня. – Может быть, сказать сейчас? Запрета не было, но внутри Ева понимала – пойдут слухи и вся операция может быть под угрозой. А виновата будет она. – Могу ли я доверить тебе кое–что? Нечто важное?

Стажер вспыхнул, словно ждал именно этих слов от нее все месяцы подготовки.

– Что же?
– Ты должен хорошо подумать, прежде чем дать ответ.
– Это та самая проверка, да? Ты поручишь мне дело, которое даст возможность оценить мои навыки?
– Почти. –  Откашлялась она – не помогло, голос так и остался хриплым и низким, севшим еще больше от напряжения и усталости. – Проблема в том, что я не должна тебе этого говорить, но я хотела бы, из уважения к тебе, чтобы ты это знал. Я не могу обещать тебе достоверность этой информации, но желаю узнать твое мнение. Заранее узнать.
– Я готов. – Едва ли не перестав дышать, откликнулся юноша.
– Если бы ты узнал, что в мире готовятся выйти на связь с Послами? Что хотели бы отправить добровольцев из числа Комитета, прошедших отбор, прямиком к ним, туда?
– Ты шутишь?
– Что, если бы тебе предложили стать частью этой команды, ты бы согласился?

Ваня не верил своим ушам. Он едва сдерживал бьющую из него, будто кровь из поврежденной артерии, радость, невероятное счастье, от чего едва ли держался на ногах.

– Ева, милая, родная Ева, прости меня, прости! Но скажи, ты шутишь?! Шутишь?! Так жестоко и зло, да?
– Так ты бы согласился?
– Конечно! – Закричал он и тут же замер, испуганный своим же голосом. – Конечно. – Повторил он уже тише. – Неужели меня хотели бы взять на борт?
– Собираются, если пройдешь тестирование. Впереди много работы, пока что речь шла лишь о предварительном формировании.
– Да, конечно, да. Много работы. – Повторил за ней парень. Он уже не слушал старшую, не понимал, что она говорила. – Спасибо, что сказала. Теперь я научусь не реагировать на такие новости так бурно. Буду сдержанно кивать в ответ и лишь чуть–чуть улыбаться, как Раскол.

Ева едва заметно скривилась от упоминания имени агента.

– Я должна была знать. Теперь мне будет спаться куда спокойнее.

Она врала, впрочем, как обычно. Она забыла, что такое спокойный сон много лет назад, и вряд ли теперь уже вспомнит.

– Теперь нам обоим пора, уже поздно.
– Да, да. – Закивал Ваня.

Он уже собрался уходить, как обернулся и резко набросился на девушку с объятьями, подняв ее в воздух.

– Простите, товарищ старший по званию начальник. – Он опустил ее так же быстро, что Ева даже не успела возмутиться. – Спокойной ночи.

И скрылся в темноте дворов до того, как начальница успела крикнуть ему во след парочку крепких слов. Ева тоже чувствовала себя обманутой – выдав секретную информацию, она не ощутила ни облегчения, ни спокойствия. Лишь волнение ледяной змейкой свернулось у нее под сердцем, задевая своей чешуйчатой кожей жизненно–важные органы. Она взглянула на небо, где неизменно висели корабли Послов и вошла внутрь дома.

                ***

Зал Совета был мрачен, спокоен, погружен в полумрак, лишь только настенные карты регионов мягко светились голубым. Точки, что были ярче других, обозначали крупные города, желтые неровные полые окружности – области Инфинитов.

– Смотри, еще один появился! – Раздался чей–то тихий шепот.

Головы нескольких молодых специалистов обернулись на светящиеся карты, и над аудиторией, поднимающейся многочисленными ступенями вверх, к черному потолку, теряющемуся в темноте, возник сдержанный гул от многочисленных перешептываний.
Председатель, пожилой седой мужчина в сером костюме поднялся на кафедру и громко откашлялся. Гул тут же стих.

– Сегодня нам предстоит непростой выбор, от вас, мои уважаемые молодые коллеги, зависит очень многое. Сегодня день, когда наше решение определит будущее.

Вениамин Михайлович тихо усмехнулся, опустив взгляд на бумаги. Как обычно, его расчет был верным и точным, как идеальный чертеж. Пригласить старого друга на эту работу было отличной идеей. Он, старый специалист, играл свою роль идеально, и теперь их планам никто не сможет помешать. Он оглядел сослуживца – серый костюм, седые волосы, потускневшее от старости лицо. Настоящий Пепел, что остается всегда после того, как что–то сгорает дотла, он развеется во времени, и никто не вспомнит, ни как он приходил, ни как ушел прочь, исчез навсегда.

– Объединенным мировым правительством была внесено на общее обсуждение предложение пойти на контакт с Послами самим, так сказать, сделать Землянам шаг вперед, в наше безопасное будущее. Возможно, именно сейчас, спустя три года, мы наконец готовы, мы снабжены вооружением и техническими средствами, мы набрались храбрости и подготовили людей, что смогут оказать всяческую поддержку с Земли. Как вы уже знаете, когда корабли Послов вошли в атмосферу нашей планеты, спутники тут же провели все необходимое сканирование, дабы избежать возникновения новой, внеземной опасности для человечества. Но в следствии отсутствия каких–либо данных, кроме тех визуальных образов, что мы видим с вами каждый день, мы покорились судьбе и стали ждать. И уже три года мы живем с безмолвными созданиями, что денно и нощно следят за нами, словно за муравьями в банке, ставя свой эксперимент над землянами, маленькими и, к моему большому сожалению, совершенно беззащитными. Мы не можем продолжать дальше жить в страхе и неведении, в этом обманчивом мороке, когда нашу бдительность старательно усыпляют, заставляя отказаться от изначальных планов. Мы должны сделать смелый, достойный человечества шаг – пойти на сближение сами.

Вениамин Михайлович радостно улыбался, неотрывно следя за Председателем. Он старался не смотреть в зал – от возраста его ослабевшие глаза вряд ли разглядели лица сидящих в полутемном зале, но он дорисовывал их в воображении, и от того расстраивался. Молодняк, что заполнил стены Комитета, шумный и наглый, искренне верящий в то, что настало, наконец, их время, светлое будущее, ради которого слагали в прошлом веке песни, возводили университеты и запускали ракеты в космос. Они все поверили – что их зов услышали, что на их голос пришли, что пришли с помощью, с новыми технологиями, неизученными и непознанными человечеством открытиями, словно данайцы со своими коварными дарами.

Молодых он не любил – он сам молод так давно, что напрочь позабыл и дни, когда боль в теле не волновала его, ни ровные пальцы рук, не изуродованные артритом, ни пламенные фантазии о лучшем, новом мире. Один из еще недавних стажеров на еженедельном совещании говорил что–то о новом мировом порядке, о благополучии и спокойствии, царившем в мире, и он, умудренный опытом человек, не сдержался, бросил на него взгляд, и гнев резанул его грудину изнутри, как самурайский меч. О, его громкий, дрожащий от восторга голос, его светлые волосы, кудрявыми прядями падающие на лоб, яркие небесные глаза, задранный подбородок, располосованный темной лентой уродливого шрама! Он возненавидел сопляка, и никак не разделял радости от его слов.

Они, неопытные, самоуверенные желторотики, получили то, о чем так мечтали – кто–то пришел, из глубин древнейшего космоса, и наделили их пустую, ленивую, иллюзорную жизнь высшим смыслом, что заключался в таком ненавистном гедонизме и процветании. Разве человечество не приходит в этот мир в муках, чтобы сразу познать тяжесть и труд жизни, разве мы не рождены бороться, воевать, скорбеть? Зачем же будет нужен тогда обетованный Рай на небесах, если пришельцы решат сделать его земным, доступным каждому?

У Вениамина Михайловича схватывало дыхание, когда он думал об этом. Его нелюбовь к новому миру, к новым коллегам, молодым, бойким, граничила с ледяной ненавистью к их образу жизни, лишенному дисциплины и чувства страха. Он не признавал, что завидует им, что мечтал бы найти способ самому продлить себе жизнь, сделаться юным вновь, и лишь поджимал губы, слыша незнакомые ему слова – все новое пугало его, заставляя сомневаться в собственных скалоподобных убеждениях, что простояли и выстояли десятилетия нелегкой его судьбы.

Председатель продолжал речь, и вот первые робкие аплодисменты поднялись над залом.

Ваня был счастлив так сильно впервые с того момента, как на его робкое письмо в Комитет пришел удовлетворительный ответ с расписанием вступительных экзаменов. Он чувствовал, как внутри него расцветает дивное ликование, похожее на тот сладкий воздух, что вдохнул он в Инфините, и с тех пор, уже пару месяцев, его вкус преследовал его везде. Наступил август, и расцветающие повсюду в столице флоксы, астры и георгины насыщали воздух своим медово–теплым ароматом, разливающейся свеже–пряной, травянистой рекой по летним улицам.

«В Нидерландах была решена проблема вымирания пчел. Насекомые вернулись в природу в необходимом количестве» – прочитал он в ежедневной новостной рассылке.

Каждое утро было для него лучшим и счастливейшим мгновением – он вставал до рассвета, тренировался, принимал прохладный душ и ехал на работу, встречая по дороге все больше и больше улыбающихся людей с сияющими взглядами и яркими, загорелыми лицами. Когда вечером звучал второй гулкий звук с кораблей Послов, он замечал, как многие люди останавливались на оживленных городских площадей, чтобы поклониться, осенить себя крестным знаменем или сложить руки в молитве. И никто из них не оглядывался на другого, не укорял или осуждал. Это длилось несколько секунд, и потом толпа продолжала свой путь, словно ничего не произошло.

Ваня стал чаще смотреться в зеркало – за два месяца он словно вырос, выпрямился, приосанился, плечи стали будто шире, отчего даже форменный комбинезон пришлось слегка расшить. Его лицо приобрело более строгие, точеные черты уже не юноши, молодого мужчины, а змейка старого шрама, что когда–то он считал своим уродством, больше не казалось ему недостатком, а словно наоборот, делала его увереннее, решительнее. Он описал свои эмоции в очередном отчете, сославшись на свое пребывание в Инфините.

Эла подтвердила его слова – с того момента, как они вернулись обратно, она сама чуть растеряла неказистые подростковые черты, став юной, привлекательной девушкой. Она выкрасила волосы в черный, оставив голубые пряди у лица, отчего ее пронзительно синие, как редкий танзанит, как сгустившееся предсумеречное небо, как шелк лепестков дельфиниума глаза сияли еще ярче прежнего. От прежней Элы остался лишь маленький округлый рот, как у нарисованных в детских книжках фей.

– Мы видим, какое влияние оказывается на нашу планету. Мы видим лишь оптимистичные мечты, полные счастливого предвкушения, но знаем ли мы точно, что это не всеобщее помешательство, не искусный обман нашего зрения? Не хитрая иллюзия, усыпляющая наше спокойствие? – Вдруг задался вопросов Председатель, и в зале повисла тишина.

Впервые за много дней лицо Вани покинула улыбка, опустив его мягкие губы вниз. Почему обман? Как иллюзия?

Он знал, что не мог высказаться, не смел перебить нового главного Председателя, и сжал кулаки под столом, аккуратно подстриженными ногтями впившись в ладони. Где–то за сердцем беспокойный холод заставил его испытать почти забытое чувство неукротимой тревоги.

– Вы, здесь собравшиеся, те, кто прошел первый этап сложных, если не слишком суровых, тестов, чтобы отправиться в санкционированный полет прямо к Послам. Этот запуск, первый в истории земли, прямиков к тем, кто посмел вторгнуться в наше небо, не забудет история, как и вас, первых смельчаков, земных пионеров!

Все захлопали, и Ваня робко поддержал коллег. Может, это всего лишь ненужное волнение? Лишь кураж, что спутал он со страхом неизвестности? Послы снились ему еще пару раз – он больше не пытался найти им словесное описание, оставив вопросы и образы, лишь внял новому, трансцендентному опыту. Более он не чувствовал себя уставшим после ночи таких сновидений, не ощущал болезненные приступы мигрени, все внутри его поддалось и успокоилось, а теперь он слышал, как совсем другие, чуждые ему слова произносят с высоких трибун.

– Запомните, человек – единственная высшая форма жизни, что смогла выжить и приспособиться ко всем условиям существования на планете и в ее атмосфере! Мы, люди, единственные, кому покорились все стихии, вода и воздух, мы взмыли вверх, в космос, мы отправили свои машины на изучение самых дальних уголков солнечной системы, мы обуздали жар и лед, мы взрыли землю, чтобы достать из нее нефть и уголь. Мы – божественное происхождение, мы цари и короли мира, в котором живем, и будем им править дальше, не позволяя никому превратить нас в своих подопытных животных. Человек – вот кто должен править всеми существами, откуда бы они не пришли к нам!

Аудитория взорвалась.

Никто больше не боялся ни кричать, ни свистеть. Кто–то встал на кресло, чтобы звук его аплодисментов звучал громче. Председатель трижды чинно поклонился. Ваня не встал – даже если бы хотел, не смог. Беснующаяся, неистовая толпа коллег задавила его в своем кресле.

Он робко хлопал в ладони, и старался улыбнуться. Неизвестно откуда нарастающая тревога погружала его в свои темные холодные воды, заставляя сердце испуганно колотиться. Как же странно было ему слышать эти слова сейчас, после всех месяцев работы. Все выглядело так правильно, благородно – человечество пришло в этот мир за высшей целью, и слова эти были мягкими, гладкими, словно отполированными тысячелетним прибоем морских вод цветное стеклышко. Но что–то мерзкое и горькое шевелилось в тени этих солнечных смыслов, что–то жуткое крылось во всех этих словах и лозунгах. Словно кто–то умело подделал правду, заставляя его перестать думать, сопереживать, размышлять, отдаться лишь клокочущему внутри огню собственного превосходства, но каждый раз, когда он это чувство пытался ухватить, оно распадалось, как пепел, меж его пальцев. Он медленно хлопал, едва касаясь ладонями друг друга, чувствуя сталь, острую, как бритва, под своим сердцем, смятение, что незваным гостем поселилось у него в печенках.

                ***

Он ненавидел его.

Его правильное, точеное лицо с жесткой линией челюсти и ровным носом, как у тех парней, что любили клепать американцы на свои пропагандистские плакаты в середине прошлого века. Его темные короткие волосы блестели в электрическом свете, а сдержанный, строгий взгляд даже его заставлял поежится внутри, словно не он начальник, а вчерашний мальчишка имел над ним невидимую силу.

Раскол смотрел на него сверху вниз, хоть и стоял напротив в его кабинете.

– Вениамин Михайлович…

Он тут же прервал его. Даже звук его голоса был ему ненавистен. Если бы не его старый друг и, теперь уже, благодаря его великолепной тайной работе, новый Председатель, он бы никогда не позвал его сюда, не удостоил такой чести.
Но Раскол знал, зачем терпит столь надменную старческую ухмылку морщинистого рта, и разящий его свирепым огнем потускневший взгляд. Знал, и изо всех сил скрывал радость этого знания.

– Вы приказали явиться.
– Приказал.
– Я слушаю вас.
– Прекрати ерничать, мальчишка. – Вспылил начальник. – Или думал, что, побывав в одной горячей точке, сможешь командовать парадом? Сбить бы с тебя эту напускную спесь, этот твой неподобающий гонор!
– Вы прекрасно знаете, что я отмечен наградами. Я никогда не хвастался, где был, и что делал, и кем…
– Да все только об этом и говорят. О тебе говорят! До Председателя добрался! Если бы он не был моим товарищем, ты бы и порог этого кабинета не поцеловал.

И тут Раскол не выдержал, расхохотался. Запрокинул голову назад, и глаза его засияли, как гречишный мед. Ошарашенный, сбитый столку Вениамин Михайлович не успел и охнуть, как юнец подошел к нему впритык и облокотился на край стола.

– Вениамин, дорогой мой зять, неужели ты до сих пор не можешь смириться, что твоя младшая дочь стала моей женой? Неужели ты до сих пор воюешь в своей голове на своих выдуманных войнах, где ты представляешь себя победоносным Александром в сияющих золотых доспехах? Да только ты много лет уже сидишь в кабинете, глубоко под землей, как слепой крот, что боится солнечного света, и бредишь, представляя себя на очередной битве, которую тебе не суждено выиграть.

Раскол одним быстрым движением схватил папку с его стола, затряс ею перед его лицом, а затем открыл, отходя назад.

– Не ожидал? А я теперь командую запуском. Ты снова проиграл, теперь уже точно. Ты хотел всех снова обмануть, снова продавать свое оружие, как раньше, снова вербовал людей, выискивая их самые грязные секреты. А я был хитрее и раскусил твой план. Спасибо моей дражайшей супруге, что ненавидит тебя больше, чем кто–либо на планете. Товарищ Тень. – Чуть помедлив, медленно произнес молодой мужчина.
– Нет! – Вскрикнул пожилой агент, бросаясь вперед, но боль в груди остановила его, парализовала, заставила схватиться ослабевшей рукой за скользкую столешницу.
– Ты был нечестен, горделив, надменен. И люди, что боялись тебя, перешли на мою сторону. Потому что меня они уважают, а скоро будут почитать, как земного Бога.
Старик упал на колени на мягкий, длинноворсный ковер, пополз к мужчине, в своем жалком, отчаянном виде.
– Ты не заслужил этого, мальчишка. Ты не можешь, потому что не имеешь  права!
– Эти существа ставят себя выше людей, выше земной власти! Если не действовать сейчас, мы потеряем контроль над цивилизацией. Пришло новое время, и я, и мы все, такие как я, его пророки. Теперь мы будем решать, как сложится наша судьба, а старикам… – Раскол поморщился. – Старикам, что не раз подводили человечество к неминуемой черте, теперь остается лишь стоять на коленях.
– Вы все погубите! – Заревел Вениамин Михайлович раненым зверем. – Мощи тех орудий не хватит на полноценную атаку! Я знаю, я знаю!
– Нам достаточно пробить одно маленькое отверстие. – Равнодушно пожал плечами мужчина. – Мы узнаем, любой ценой, что за механизм, что за сила скрыта внутри «восьмерок», этих небесных ангелов, что может превращать планеты в земной рай. А познав ее, мы научимся ее владеть, и тогда, может, придем к бессмертию, к вечной молодости. Этого же так сильно хотел всегда ты?

Покинув кабинет, Раскол захохотал от ощущения собственного превосходства, от той силы, что разливалась бурным потоком в его теле. Каждый выезд в Инфинит придавал ему ее – первородную мощь, грандиозное, почти божественное величие, несокрушимую энергию, что взрывала его мышцы и нервы. Как ветхозаветный Самсон, он был готов разорвать скалы, размножить горы чтобы достичь своей цели.

Каждая вылазка в места особой силы с новичками Комитета дарила ему это чувство – как волнение разума и тела сливалось в одно целое, загоралось внутри каждой клетки его все более превосходящего в силе и мощи молодого тела.

Он, конечно же, не знал, что его родственник словно постарел еще сильнее за эти минуты, там, на полу в своем кабинете. Не видел он, как Вениамин Михайлович заплакал от собственного бессилия, опустив голову.

– Я просто хотел быть молодым. – Повторял он, тяжело поднимаясь с колен. – Просто хотел быть молодым. Как же я ненавижу…

И не знал он, что сил Тени хватило, чтобы нажать на небольшую черную кнопку вызова секретаря.

– Позови Еву, Еву! – Хрипел он, опираясь на тонкие руки прибежавшей на помощь девушки. – Срочно!

Раскол, конечно же, не знал этого, не мог знать. Он готовился к величайшему событию в своей истории и истории маленькой планеты, точь–в–точь такой же, какую он недавно крепил на лацканы форменных комбинезонов прошедших экзамены стажеров.
 
Ева на зов пришла, как всегда, быстрая и исполнительная – врачи уже успели покинуть кабинет Вениамина Михайловича, приведя его в порядок. Он выглядел уставшим, замученным. На парковке его уже ждал водитель, и поэтому он говорил быстро, приказным тоном, не желая замечать, как у девушки, что, пошатываясь, стояла посредине его кабинета, белеет и без того молочное лицо, а затем велел идти ей прочь.

Сам же старик выключил свет, вызвал лифт наверх, в полусне добрел до автомобиля, рухнул на заднее сидение и снова почувствовал, как злые слезы, усталости, ненависти, гнева, что раздирал его бешеным псом, перемалывал меж своих клыков его внутренности, невысказанной ярости запылали у него в глазах. Он ненавидел – и ненависть эта, беспочвенная, страшная, в его молодости была ведущей его силой, но сейчас от нее осталось лишь труха, что остается от выгоревших изнутри сухих бревен. Она иссушила его, изъела, выпила все его соки, оставив лишь эту безжизненную морщинистую оболочку, что разваливалась от времени и ветра. Оставив лишь скудную серую Тень…

                ***

Она оглядела себя в зеркале просторной светлой туалетной комнаты – все тот же рост, все та же розоватая бледность кожи, все так же высоко на макушке собранные темно–красные волосы. Лишь подрагивающие зрачки и слегка потрясывающиеся пальцы, от ледяной воды в раковине и тревоги, выдавали ее состояние. Ева прикрыла глаза – им было больно, будто от лучей яркого света или дыма костра, а во рту чувствовался легкий железный привкус, который она не могла смыть водой. Она держала руки под струей много минут, отчего они приобрели сначала красноватый, затем синеватый оттенок, кончики пальцев жгло и ломило, но она стояла, не в силах двинуться с места.

Наконец она выдохнула, собралась. Прислушалась к тишине вечернего Комитета, где почти все сотрудники уже покинули рабочие места, убрала выданный ей еще три года назад пистолет в скрытую под комбинезоном кобуру, поправила волосы и убрала руку с зажатым в ней флаконом в карман. Она всегда была такой – решительной, одинокой в своем стремлении. Никогда и никто не поддерживал ее, не утешал. Она вышла в коридор, шагнула в кабину лифта, не оглянувшись, не прислушавшись к нарастающему гулу в своей же голове.

Ева знала – он придет. Обязательно заглянет к ней, не в силах отказаться от такого визита вежливости. И она готова встретить его. Вениамин Михайлович ей никогда не нравился, более того, вызывал отвращение, его поступки, о которых в кулуарах ходили недобрые перешептывания, его скрытые, путаные игры, его способы давить на людей и добиваться своего.

Но она была и ниже по должности, и уж тем более, по званию, и по сравнению с тем, кого она ждала у себя в кабинете этим вечером, просто девчонкой, что случайным образом посчастливилось занять удачное кресло. Не высовывайся и следуй дисциплине – вот что было ее девизом долгие годы. И один звонок, один разговор поставил крест на всем тот, что она знала до этого вечера, и во что верила. И увидев старого агента там, у себя в темном подвале, скрытого от света дня, с тусклым, бескровным лицом и красными от лопнувших сосудов глазами, она впервые ощутила чувство жалости, что больно кольнуло ее в самое сердце. Разве человек виноват в том, что угасает, что теряет жизненные силы, что покрывается морщинами, как плесенью, и все, что ему остается, лишь пытаться поддерживать едва теплящуюся жизнь внутри тела, что уже никогда не будет прежним?

Раскол постучался в дверь, и Ева пригласила его. Почти не опоздал к ее вымышленному времени. Лицо его сияло от самодовольства, улыбка не сползала вниз. Он за пару шагов пересек расстояние до нее и, осторожно взяв за руку, поцеловал тыльную сторону ее ладони.

– К чему такие любезности, Раскол?
– Вредный трухлявый старикашка уже звонил тебе, милая?

Ева дернулась, но вида не подала. Не будь стоящий перед ней мужчина столь грандиозным, гениальным агентом, он бы никогда не занял свой пост.

– Звонил. – Она и не думала отпираться.
– Тогда ты все знаешь.
– Знаю.
– И разве не будешь отговаривать меня? Не упадешь в ноги? Не будешь рыдать?
– Разве я смогла бы?
Раскол рассмеялся, сел в одно из кресел у окна, рядом с низким серебристым кофейным столиком.
– Ты умнеешь. Может, когда–нибудь я сделаю тебя своим заместителем.
– Разве ты когда–нибудь любил умных женщин?

Мужчина хитро прищурился, оголив в полуулыбке блестящие белые зубы.

– Ева, милая моя Ева. – Причмокнул губами Раскол. – Мы были бы счастливы с тобой, будь ты хоть маленько поглупее. Но здесь ты на своем месте.
– Выпьем? – Ева осторожно подошла к нему, налила остро пахнувшей алкоголем жидкости в прозрачный бокал, кинула льда из небольшого стоящего на полу холодильника, чуть дольше положенного подержав кубики льда в руке, отчего по ее запястью вниз стекла холодная капля.
– Конечно. – Ответил мужчина и они чокнулись. – За новый век технологий и открытий, что нам уготовлено постичь и обуздать!
– А если мы спровоцируем нечто безумное? Не думал об этом? – Ева сделала глоток, поморщилась от сладковато–горького привкуса коньяка с липовым цветом.
– Думаешь, аналитики и футурологи всех стран, во всем мире не задавали тысячи и тысячи раз эти вопросы? Думаешь, не строили чертежей и не выдумывали алгоритмы взаимодействия? Все было решено давным-давно, милая, и все эти года шла лишь подготовка. Мы все прекрасно справились с поставленными перед нами задачами – сохранили спокойствие на земле, подготовили выдающиеся кадры, неустанно трудились на благо всего человечества. Ты чувствуешь гордость за свой труд, Ева?
– Я просто работаю, не ожидая похвалы. – Она опустила глаза, словно смущалась, но мельком смотрела на маленькие наручные    часы. Секундная стрелка сегодня была такой медленной…
– Только представь – если всего лишь в тысяче километрах от земли на низких орбитах Послы способны творить чудеса, терраформирование, вызывать дожди, останавливать таяние ледников, то на что будет способно то, что дает им эту мощь, когда вы вынем у них их сердцевину и доставим на землю! Мир в миг изменится, Ева. Посмотри же на меня, взгляни! Я словно откинул раны и годы, а все потому, что мотаюсь в Инфиниты как проклятый. Я сплю по паре часов в день, но посмотри, как свеж и ярок цвет моего лица. Одного дня там достаточно, чтобы стать сильнее и лучше.

Раскол допил из бокала, утер губы рукавом, совсем не изысканно, а как–то по–простому, по–рабочему. Он попытался поставить его на столик, но вдруг снифтер выпал из его ослабевших пальцев, прокатившись по твердому полу.

– Вы привезете на Землю то, чего не знаете, силу чего не ведаете. Или навлечете на себя их гнев. – Тихо произнесла Ева, наклоняясь, чтобы поднять упавший бокал. Она вернула его на место, проведя указательным пальцем по его ободку, стирая капли коньяка.

Он ослабил ворот рубашки, провел ладонью по в миг ставшему влажному лбу.

– Ничего мы не привезем, мы же не безумцы. Первыми шагами займутся те, кого отправят к Послам в гости. Те, кто, возможно, выживут и вступят в контакт. Разве не чудесно? Мы же, в относительной безопасности, здесь, на земле, будем лишь получать сводки новостей.
– Ради чего?
– Ради мира и процветания, конечно же! Ради этого нужны жертвы, и много. И вот поэтому, Ева, земле нужны такие, как я. Чтобы напоминать людям, что мир — это не константа. Это пауза между выстрелами.
– Пауза между выстрелами. – Медленно повторила девушка, сев напротив мужчины. Ее взгляд скользнул по его точеному профилю, по мощным рукам, по мускулистой груди. Она попыталась улыбнуться дрожащим ртом. Ведь они и правда были когда–то очень счастливы. Что же произошло с ними со всеми…

Раскол часто заморгал, попытался сглотнуть слюну, схватиться за горло.

– Отравить меня вздумала, стерва?! – Зашипел он, пытаясь вскочить с кресла. Ничего не вышло, лишь ноги его дернулись от бессмысленной попытки и подогнулись, обессиленные, вялые. – Чтобы ты мне не намешала, я не отключусь, знаешь ведь? Я полубог, Ева! Я теперь сильнее вас, лучше вас!
– Ты не можешь двигаться, этого достаточно. – Осторожно подошла она, не обращая внимание на трепыхающееся тело агента. Достала папку из его рук, плотно прижала ее к своему телу. – Прости и прощай.
– Беги, Ева, беги! – Продавливал хриплый крик через слабое горло Раскол. – От этого не убежишь, знаешь ведь! Тебя найдут! Все равно найдут!
Он наклонилась к его голове и запечатала его влажный от испарины гладкий лоб поцелуем. Раскол замер, обескураженный. Ее прохладные губы показались ему раем.
– Ты тоже полон ненависти. А я желаю лишь мира.
– Ты уже вкусила запретный плод, Ева… – Прошептал агент.

Он попытался повернуть голову, посмотреть на ее уходящий силуэт, но он лишь бессильно забился на месте, не в силах справиться с онемевшим, предавшим его на несколько долгих минут телом.

                ***

Быстрые ноги несли ее прочь от стеклянной башни, от узких белых коридоров, от Раскола, что был прикован в ее кабинете, подобно Прометею, принесший ей личный огонь – папку с информацией, что сейчас прожигала ей руки. Она забилась на дальнее место автобуса, в самом конце салона, закрыла лицо руками, уронив голову на колени. Теперь она пряталась ото всех в ночном автобусе, что ехал без остановок в сторону ее дома. Она до режущей боли в глазах смотрела на проезжающие машины, на прохожих, праздно гуляющих по проспекту, на огни и яркие, цветные вывески, объёмные, двигающиеся.

Ее поздний звонок напугал Ваню – голос начальницы был надрывным, дрожащим, доносящимся до него словно из пустоты. Из фраз, коротких, обрывистых, он понял единственное: ему нужно как можно скорее подъехать к ее дому. Он исполнил все точно – ждал ее в тени уличных фонарей, и, когда увидел ее фигуру в сумраке, вскочил на ноги, устремляясь к Еве.

– Нет, стой. Пусть не видят нас вместе. – Шепотом произнесла она, выставив руку вперед.
– Если что–то случилось, то почему ты поехала домой?
– Ты кое–что начал понимать, верно?

От начальницы исходила энергия, подобно начинающейся грозе над озером – спокойная водная гладь едва заметно дрожала, предчувствуя бурю. В ее глазах клубились молнии – пока не вспышки света, лишь предвидение.

– Ева…

Она помотала головой.

– У меня нет выбора, и у тебя… – Помедлила она. – Теперь, видимо, тоже нет. Я сделала так, чтобы тебя исключили из списка тех, кого возьмут на борт, но подожди!

Ева сжала кулаки, видя, как наливается краской потрясенное лицо парня.

– Выслушай. Времени ненавидеть меня у тебя будет предостаточно.
– Я ничего не понимаю…

Ева вздохнула. Она продолжила тихо, размеренно, пряча на напускной холодностью горе, что отравляло ее, поднимаясь все ближе к горлу, сдавливая голосовые связки. Ваня не кричал, не ругался, лишь отрешенно смотрел поверх ее головы куда–то вперед, а затем и вовсе обратил свой взор в ясное летнее небо, пытаясь найти отблески Послов, сливающиеся с огнями города и далекими одинокими звездами.

– Ты не сможешь рассказать это кому–либо. Ты останешься нести эту тайну дальше, пока все не вскроется само. Раскол обо всем позаботился.

Ваня схватил себя за руку другой рукой, чтобы устоять на ногах, чтобы не потерять единственную существующую точку опоры.

– Ты же знаешь, в мире уверены – они нам не друзья.
– Я видел глаза тех зверей! – Наконец закричал парень. – Там, в Инфините! Они знают, что время теперь течет по–иному, что для нас всех настал иной мир! Они общается с нами вот так, Ева! Я много думал, я читал, строил теории, и я понял, почему же вы не понимаете этого! То, что послы делают с нашей планетой, не эксперимент, это их способ рассказать о себе! Другого способа у них нет, они совсем не такие, как мы. Им не ведомы ни сигналы, ни радиоволны, ничего, что могло бы быть понято нами.

Он заплакал – горячие обидные слезы потекли по его лицу, застилая взор. Он стирал их тыльной стороной ладони, а они все капали и капали из разгоревшихся глаз.

– Почему мы не понимаем их? Никого… Ведь мы здесь есть. И здесь я есть… Почему мы так слепы, так несведущи.

Ева молчала. Они оба погрузились в тяжелую тишину, нарушаемую лишь громким биением сердца юноши.

– Теперь и ты вкусил запретный плод, Иван. – Произнесла Ева так грустно, так тихо, и голос ее словно стал глухим и гулким, как эхо в темной, влажной пещере. – Но что сделать с этим знанием, придется решить тебе самому.

Ее подчиненный ничего не ответил, лишь развернулся и быстрым шагом ушел прочь, в самую темноту, и его крепкая, стройная фигура в миг ссутулилась, сгорбилась, вся стала ниже ростом. Ева провожала его взглядом, не смея моргнуть, молча, пока юноша полностью не скрылся во дворах. Она не позвала его, не окликнула, ничего не сказала.

Девушка поднялась в свою квартиру, не помыла руки, не стащила тяжелые, жаркие ботинки. Папка под комбинезоном нагрела кожу, стала влажной от пота – она вытащила ее, кинув на небольшой рабочий стол у окна. Ева чиркнула зажигалкой, поднесла дымящуюся сигарету ко рту, втянула горького, терпкого дыма, все не сводя взгляда с шоссе, шумящего под ее окнами, в полной темноте. Наконец она достала из–за пояса пистолет, не глядя, на ощупь. Она даже не закрывала глаза – чтобы она увидела? Яркую вспышку или наоборот, ничего, кроме кромешной тьмы? В ее блестящих радужках отражались огни автомобилей, похожих на жидкую оранжевую лаву в вышедших из мода старых лампах. Огни мелькали, один за другим, она не сводила с них взгляда, даже когда почувствовала, как холодное дуло коснулось ее виска. Все закончилось так, как должно. И еще один яркий огонек побежал вдоль отражения окон, вслед за хлынувшей на бумаги кровью, что промочила их насквозь...

                ***

Город шумел, переливаясь фейерверками и огнями. На центральных площадях установили сотни фонарей – прозрачные, воздушные, они покачивались на теплом вечернем ветру, похожие на древние созвездия, что спустились к людям. Отовсюду лилась музыка, в ноздри бил терпкий сладкий запах сахарной ваты и жженой карамели, а большие экраны транслировали для запоздавших прохожих то, что происходило на сценах. Великий день для человечества – запуск кораблей с избранными людьми должен был отправиться в единое время по всей земле, и последнюю ночь неведения проводили шумно и ярко, словно большой праздник.

– Похоже на Новый год, не находишь?

Эла шла рядом с ним, взяв его под руку. Она не прошла пару последних тестов, и ей отказали в полете по здоровью. Девушка расстроилась, но теперь, отвлеченная на огни торжества, словно забыла недавние слезы.

– Похоже, да.
– Я рада, что ты не полетел, Ваня. Не потому, что не хочу тебе счастья, а потому что чувствую – это к лучшему. Я говорила тебе, что ездила в Инфинит еще пару раз? Теперь мне кажется, будто я могу что–то чувствовать, ярче и сильнее, чем прежде.

Иван смотрел на продавца ярких, светящихся игрушек, вокруг которого столпились дети. Они махали купленной палочкой, поднимая руки над головой, и радостно смеялись.

Ему хотелось все ей рассказать, но он обещал молчать. По крайней мере, до завтрашнего утра, когда всему миру будут известны настоящие причины полета. Хотя, Ваня был уверен, придумают новые подробности, или новые проблемы, и все забудут об этом событии уже к вечеру, а потом и вовсе перелистнут календарь и никогда не вспомнят ни подробностей, ни ожидания.

Он молча приобнял девушку за плечи, притянул к себе. Она задрожала, словно от налетевшего ветра, замолчала, застыла, боясь сделать хоть какое–либо лишнее движение.

Это был последний вечер, краткий миг мира и равновесия, благоденствия на всей земле, миг тишины и разума. Тот короткий миг покоя, пока падающий со стола хрустальный бокал не коснулся пола и не разлетелся на тысячи и тысячи маленьких осколков, похожих на мерцающие звезды или искры от пламени, взмывающие в черное ночное небо. Возможно, весь человеческий мир, каким его знали со времен того Большого Взрыва, был лишь недолгим беспокойным сном, – и Они смогли показать, какой могла бы быть жизнь, если бы Ева не сорвала тот злополучный плод и не вкусила нечто, что в миг лишило ее чистоты души, заменив покой на разум.
Иван смотрел на черное ночное небо, задержав дыхание, боясь, что отвлечется на наполнение легких кислородом и пропустит миг, когда мир очнется от того дивного сна, что наградили их гости из другого, еще не познанного никем мира. Он смотрел и смотрел, застыв, превратившись в окаменелую мраморную статую, ледяную, мертвую. Он больше не испытывал ничего, ни радости, ни боли, ни чувств, ни мыслей, не обжигающей изнутри его пищевод горечи несправедливости. Все это закончилось все так, как должно было, но не так, как всем хотелось бы. Существовала лишь одна реальность, где самый прекрасный сон должен прерваться, мир переживать потрясения, люди не забывать о ненависти, а все иное – лишь старые, полузабытые легенды…