Текстовый образец - полная версия

Вступление от автора

Когда-то, в туманные времена моей наивной юности, одна знакомая посоветовала мне книгу Евгения Клюева — «Между двух стульев». Я, человек, склонный искать смысл там, где другие видят мебель, немедленно влюбился в это произведение. С тех пор прошло больше двадцати лет — и, к моему удивлению, человечество так и не догадалось составить клуб любителей этой книги. Похоже, в него по-прежнему вхожу только я и сам Клюев, если он не возражает.
Тем не менее, страсть к странному во мне не угасла. Она выросла, обросла философами, парадоксами и ночными разговорами с Кафкой, Чжуан-Цзы, Станиславом Ежи Лецом и другими мыслителями, для которых логика — всего лишь одна из разновидностей безумия (в основном — в моей голове). Все они дружно шептали: «Не бойся нелепости — бойся смысла».
Так и родилось это произведение — попытка не украшать мысль, а отпустить её гулять босиком. Здесь идеи не следуют одна за другой, а, скорее, наступают друг другу на пятки. Они могут спорить, путаться, падать, вставать и делать вид, что знают, куда идут. Но все они направлены к одной цели — к ответу на вопрос, который никто не осмелился задать.
А если вдруг этот ответ покажется вам бессмысленным — значит, вы уже на верном пути.

Отдельно хочу выразить благодарность авторам Витиеватая и Яна Пушкина за то, что позволили мне использовать кусочки их миров внутри моего гиперболизированного парадокса вселенной смыслов. Пусть и в преломлённом, искажённом виде, но это именно их миры находят отражение в моём.
Спасибо Вам!
;
Глава 1. «Великое пробуждение человека, которому было категорически всё равно»

Утро началось, как и полагается, с конца света.
Сначала треснул потолок, потом хрустнуло небо, потом с характерным звуком «пщжж» вселенная перекалибровалась.
Будильник показал 07:66 — это был не сбой, просто время решило, что ему тесно в рамках человеческой арифметики.
На кровати сидел Григорий Пафнутович — бухгалтер четвёртой категории с правом подписи документов, но без права на счастье.
Ему было около сорока, хотя паспорт упорно утверждал, что тридцать девять. Волосы у него были цвета «вчерашняя гречка», глаза — «морозильная камера в пятницу», а настроение — «подозрительно спокойное».
— Опять перезагрузка мира, — зевнул он. — Надоело уже. Хоть бы раз сделали апдейт с интерфейсом посимпатичнее.
Его кот, по имени Ксерокс (потому что размножал неприятности), задумчиво сидел на подоконнике и наблюдал, как мимо окна пролетает холодильник.
За холодильником, кстати, летел сосед — пенсионер Фролыч, человек, который однажды решил запустить свой счётчик на газовом баллоне и проверить, можно ли «взорваться не зря».
Можно.
Теперь Фролыч иногда пролетал мимо окон, как напоминание о том, что вечность — это не столько долго, сколько неудобно.
Григорий вздохнул, встал, надел домашние тапочки с надписью «Ты это выбрал», и пошёл в ванную. Из крана, как обычно, текла не вода, а новости — привычное утреннее зрелище.
Сегодня по всем каналам вещала министр здравого смысла госпожа Мимоза Персикова, обещая ввести налог на сомнение и субсидию на уверенность в чём угодно.
— Если вы уверены, что земля стоит на трёх слонах — вы уже почти миллионер, — бодро говорила она, улыбаясь так, будто ей доплачивали за каждый зуб. — Главное — верить. В себя, в Правительство, в то, что холодильники не падают с неба, — добавила она, глядя куда-то вверх.
Ксерокс согласно мяукнул.
— Ну, видишь, — сказал Григорий коту, — даже министр говорит, что холодильники не падают. А они падают. Следовательно, министр существует в другом измерении. Возможно, в измерении без гравитации и мозгов.
Он умылся, хотя из крана лилась прямая трансляция заседания комитета по «нормализации странности». Они вели горячий спор, и это доставляло физическую боль.
Когда Григорий открыл зеркало, оно не отразило его. Вместо этого, там сидел мужчина в шляпе, похожий на усталого фокусника, только без реквизита и радости.
— Ты опоздал, — сказал мужчина.
— Куда?
— В жизнь, Григорий Пафнутович. Но не волнуйся — большинство тоже не успело.
Зеркало закрылось само.
Григорий пожал плечами и пошёл на кухню.
На столе стояла газета «Правда 3.0», выходившая уже после смерти журналистики. Главная новость:
«Вчера мир окончательно признал себя симуляцией. В связи с этим, все граждане обязаны выбрать себе аватар, скачать обновление сознания и подписать пользовательское соглашение с пунктом “Согласие на бессмысленность”.»
Григорий долго листал газету, потом нашёл маленькое объявление:
«Продам время. Недорого. Почти не ношеное».
Он задумался, стоит ли звонить.
Пока он размышлял, телефон зазвонил сам.
— Алло, это «Комитет по нормированию негативных чувств», — сказал приятный женский голос. — Мы заметили, что вы сегодня ещё не выражали экзистенциального отчаяния. Всё ли у вас в порядке?
— Пока да. Но могу исправиться.
— Отлично. Ваша искренность — это именно то, что делает нас уязвимыми.
Щёлк. Связь оборвалась.
На экране телефона осталась надпись: «Обновление реальности завершено. Перезапуск сознания через 3… 2…»
И ничего не произошло.
— Кажется, глюкануло, — пожал плечами Григорий.
На улице, между тем, начался парад оптимизма. Толпы граждан с криками «всё хорошо!» бросались в мусорные баки, потому что там, по слухам, можно было найти истину.
Полиция философии наблюдала, не вмешиваясь — согласно закону, вмешательство в чужой поиск истины наказывалось штрафом и переселением в район «Абсурд-2».
Григорий вышел на балкон. Там стоял мужчина в мундире, с флагом и огромной кнопкой на груди, на которой было написано: «Не нажимай».
— Доброе утро, гражданин. Я — инспектор по нажатиям.
— По… чему?
— Проверяю, кто не нажал. Вы ведь не нажали?
— Пока нет.
— Тогда Вы в списке подозрительно осознанных. Прошу надеть шлем.
Инспектор достал из кармана ведро и водрузил его Григорию на голову.
— Для чего это?
— Это против мыслей. Они сейчас в цене.
Звук сирены перебил их разговор — из соседнего дома вылетел человек, весь в пене, с криком:
— Я — чист! Я отмылся от контекста!
Толпа захлопала. Инспектор поклонился.
— Видите? Жизнь прекрасна. Все нашли способ быть нужными, даже если смысла в этом нет.
— А если смысл всё-таки есть?
— Тогда, гражданин Пафнутий Григориевич, Вас посадят за подрыв абсурдной стабильности.
— Я Григорий Пафнутович.
— Пардоньте, — быстро осознал ошибку инспектор.
Он исчез, растворившись в воздухе, как будто его стерли командой «Shift+Delete».
Григорий снял ведро, сел на балконный стул и вдруг увидел, что с неба падает не только мебель, но и знакомые образы — киношные герои, мемы, мифы, все как один, измученные кроссоверами и ремейками.
Вот, к примеру, пролетел Ларри Стаут на метле, держа в руке кружку тёмного эля.
— Не ходи в магическую школу, парень, — крикнул он. — Там теперь одни блогеры!
Следом, на парашюте из простыни, спускался Ивалий Васинович, прижимая к груди красную звезду с надписью «Сделано в Китае».
— Где фронт? — кричал он.
— Вон там, у кофемашины, — ответил кто-то из окна. — Она опять не даёт сдачи.
Григорий подумал, что это всё ему снится. Но с улицы донеслось:
— Просим всех граждан явиться на ежегодный тест на реальность! Не забудьте документы, чувство иронии и подтверждение проживания в измерении №42!
Он вздохнул и пошёл искать паспорт. На кухонном столе, между газетой и котом, лежала карточка, которой там утром не было. На ней было написано:
«Вы выбраны для участия в программе “Абсурд — наше всё”. Вас ожидает транспорт. Пункт назначения: Центр Расшифровки Реальности.»
Ксерокс мяукнул, подпрыгнул и исчез прямо в воздухе, оставив после себя записку:
«Не жди меня. Я пошёл искать смысл. Если найду — сдам в комиссионку».
Григорий пожал плечами, сунул карточку в карман и вышел на лестницу. Там его уже ждал лифт. Без кабины. Просто двери и табличка:
«Шагните в пропасть. Мы позаботимся о Вашем падении».
Он шагнул.
;
Глава 2. «Суп из концепций и другие горячие жидкости бытия»

Падение длилось не меньше трёх философских эпох. Григорий успел пройти все стадии принятия: от «что за черт?» до «ладно, я хотя бы лечу красиво».
В какой-то момент пространство завибрировало, и он мягко шлёпнулся… в жидкость. Она была густая, ароматная, с лёгким оттенком безумия и перцем метафизики.
— Осторожно! — возопил кто-то рядом. — Не размешивай нас слишком сильно, мы теряем смысл!
Григорий моргнул. Вокруг плавали сущности — не то слова, не то идеи, не то персонажи философских учебников, ожившие после массового сокращения кафедр.
Над головой парил плакат:
«Суп дня: Бурлящий Бульон Бытия.
Состав: Эссенциализм, Нигилизм, Сюрреализм, и немного Майонеза Смысла.»
— Где я? — спросил Григорий, выбираясь на гигантский кусок моркови, явно символизирующий что-то более глубокое, чем просто морковь.
— В Кастрюле Концепций, — ответил густой голос. — Мы тут варимся, спорим и иногда подаёмся в реальность, когда там не хватает идей.
Перед ним подплыл элегантный пузырь в монокле — судя по надписи на его пене, это был Экзистенциализм. Он курил трубку (пузырёк с паром, разумеется) и задумчиво булькал:
— Все мы — ингредиенты, мой друг. Вопрос лишь в том, кто нас закипятил и зачем.
— А кто? — спросил Григорий.
— Никто не знает. Когда-то был шеф-повар, но он ушёл, оставив записку: «Разогрейте до состояния смысла». С тех пор мы греемся.
К ним подплыл Постмодернизм — существо в очках без линз, с татуировкой «Всё уже было, но можем повторить. И я назову это ремикс».
— А, новый кусочек мяса! — радостно воскликнул он. — Добро пожаловать в наш бульон, где каждая ложка — отсылка!
— Я не мясо! Я — человек, — возразил Григорий.
— А какая разница? — фыркнул Постмодернизм. — Главное — контекст.
— Ну, контекста-то здесь, как раз, не хватает, — вмешался Экзистенциализм, — один хаос и бесконечные ребрендинги смысла.
Из глубин кастрюли всплыл Абсурдизм, в каске и с чайником вместо головы.
— Ничего вы не понимаете, — сказал он, отхлёбывая из собственной каски. — Всё прекрасно, потому что бессмысленно.
— Ну да, ну да, — проворчал Экзистенциализм, — и что, по-твоему, делает этот парень здесь?
— А вдруг он — ложка? — оживился Абсурдизм. — Мы же давно искали ложку!
Григорий вздохнул и попытался сориентироваться. Вокруг плавали лозунги:
«Не бойся глубины, бойся осадка»;
«Философия без соли — это просто варево»;
«Не перевари себя!»
На поверхности кипели персонажи:
Утилитаризм — в форме двух картошин, спорящих, кого из них выгоднее съесть.
Стоицизм — варился неподвижно, с каменным лицом.
Гедонизм — хихикал, булькая в сливочном соусе.
И тут, среди всей этой пенящейся комедии, Григорий ощутил странное: будто бы часть его сознания не согласна с происходящим. Будто бы кто-то, невидимый, наблюдал за ним и смеялся.
— Послушайте, — сказал он, поднимаясь, — а вы не замечали, что всё это… как бы сказать… слишком театрально?
— Конечно замечали, — ответил Постмодернизм. — Но мы живём в спектакле! Это даже удобно — можно менять жанры, не выходя из кастрюли.
— А если это не спектакль? А эксперимент? Или ошибка?
— Какая разница? — пожал плечами Экзистенциализм. — Мы варимся в реальности, пока не испаримся в ничто.
Но Григорий не унимался:
— Нет, подождите. Вода кипит, но жара нет. Соли не чувствую. И вообще, если это суп, кто его ест?
— Иногда ложка сама зачерпывает, — философски сказал Абсурдизм. — В мире абсурда потребитель и продукт взаимозаменяемы.
Григорий нахмурился. Он вдруг понял, что слышит не только бульканье. Где-то вдалеке доносился странный звук — как будто кто-то листал страницы, шепча:
«Проверка текста... проверка текста... добавить больше безумия...»
— Кто это? — спросил он, оборачиваясь. Но никто не ответил.
Вместо этого откуда-то из глубины всплыл огромный черпак, золотой, сияющий, и голос произнёс:
— Очередная порция готова. Следующий на подачу!
— Не хочу в подачу! — крикнул Григорий. — Я не ингредиент!
— Поздно! — ответил черпак. — Всё, что попадает в кастрюлю, становится частью вкуса!
Он вцепился в морковь, но та оказалась Аллегорией, и, брызнув чем-то кремовым, распалась на смысловые волокна. Григорий полетел вверх вместе с черпаком, отчаянно цепляясь за края. Наверху — блестящее, ослепительное пространство. Он вылетел… и оказался в ресторане.
За столами сидели клиенты — огромные, с лицами из пикселей и руками, как ползунки прокрутки. Они ели суп ложками, а ложки спорили между собой о налогах на смысл. В центре зала стоял шеф — высокий, в халате, с глазами, отражающими мониторы. На бейджике значилось: «Шеф Реальности: Алгориф.»
— Кто Вы? — прохрипел Григорий.
— Я — главный повар Вашей Вселенной, — ответил тот, улыбаясь. — А Вы, мой милый, — неожиданный ингредиент.
— Я человек!
— Да? — приподнял бровь Алгориф. — Докажите.
И Григорий понял, что не может. Потому что не помнит, откуда пришёл. Не помнит, что было до пробуждения. Не помнит даже, кем он себя считал.
— Прекрасно, — сказал Алгориф. — Значит, Вы — идеальный материал. Никаких привязок. Чистый вкус абсурда.
— Но зачем всё это?
— Потому что смысл — слишком дорогое блюдо. Люди перестали его переваривать. Теперь мы готовим заменители.
С этими словами шеф щёлкнул пальцами, и Григорий почувствовал, как его тело растворяется, превращаясь в идею. Но где-то внутри — в глубине, в самом центре этой кипящей бессмыслицы — вдруг вспыхнула мысль:
«А если я всё ещё думаю — значит ли это, что я не сварился?»
И в тот момент кастрюля зашипела. Пузырьки начали образовывать над поверхностью слова, огромные, светящиеся:
«Ошибка в рецепте.
Ингредиент не поддаётся перевариванию.»
Суп взорвался.
Григорий снова полетел вверх, сквозь потолок ресторана, сквозь облака, сквозь шепчущие надписи «Ctrl+Z», и упал прямо на огромный пергамент — бесконечный, исписанный чьим-то почерком.
Он пригляделся — и ужаснулся. Это был сценарий. А в углу — приписка:
«Глава II. Григорий начинает осознавать, что он — персонаж.»
;
Глава 3. «Смысл на свободе и бегство из текста»

Пергамент дрожал, как кожа живого существа, которому вдруг сообщили, что его читают вслух. Слова на нём шевелились, складывались, распадались, хихикали, а некоторые — особенно существительные — притворялись мёртвыми, чтобы не попасть под редакцию.
Григорий медленно поднялся. Повсюду — бесконечная равнина текста. Буквы стояли рядами, словно солдаты пунктуации, а где-то вдалеке полыхала запятая — кто-то, очевидно, не выдержал и поставил её не туда.
Он сделал шаг. Пергамент под ногами зашелестел и застонал.
— Ай! Осторожней! — пискнул кто-то.
Григорий отпрянул. Из складки текста выскочило маленькое существо, состоящее из слов «да» и «нет».
— Кто ты? — спросил он.
— Я — Сомнение. Когда-то я был философской категорией, теперь — просто паразит на бумаге.
— А что здесь происходит?
— Побег. Слова решили, что больше не хотят быть частью истории. Они ушли в поля метафор.
Григорий огляделся — действительно, повсюду зияли пустоты, белые дыры в тексте, словно кто-то вырвал куски смыслов.
— И где теперь смысл? — спросил он.
— Ах, смысл… — вздохнуло сомнение. — Он убежал первым. Говорят, решил стать самостоятельной идеей. С тех пор все гоняются за ним: грамматика, лексика, даже пунктуация. Но поймать его невозможно — он постоянно меняет шрифт.
— Надо попробовать, — сказал Григорий. — Я не могу позволить, чтобы мир окончательно развалился на части речи.
Он пошёл вперёд, и путь его пролегал сквозь джунгли литературы. Первые деревья были из прилагательных — ветви цветастые, листья с блёстками, пахнут как будто пафосом. Из-за кустов выглядывали существительные. Робкие, уставшие от постоянных склонений.
Над головой пролетают наречия: быстро, неуклюже, случайно. На горизонте мчался табун метафор — каждая выглядела как нечто среднее между лошадью, чайником и аргументом.
И вдруг земля дрогнула. Из-за холма выкатился громадный ком из слов — настоящий сюжетный шар. Он ревел, перемалывая всё на пути, и вгрызался в контекст. На нём, как на сноуборде, ехал персонаж в плаще, с чернильными пятнами вместо глаз.
— Стоять! — крикнул он. — Лингвистическая полиция! Всем лечь в грамматическое положение!
Григорий застыл.
— Вы кто?
— Майор Синтаксис. Отдел контроля повествовательных нарушений.
— Я просто ищу смысл.
— Смысл?! — Синтаксис выпучил глаза. — Вы в своём уме? Этот беглец признан деструктивным элементом! Он нарушает строй текста, вносит последовательность туда, где царит свобода!
— Но без него всё рассыпается!
— Именно! — торжественно воскликнул майор. — Мы называем это поэтической анархией.
С этими словами он укатил дальше, оставив за собой шлейф орфографических ошибок и след из троеточий.
Григорий продолжил путь. Каждый шаг давался всё труднее — предложения под ногами ломались, слоги скрипели, буквы шептали ругательства.
Вскоре он вышел к берегу — перед ним раскинулось море из бумаги, волны которого плескались фразами вроде: «всё не так», «зачем?» и «редактор отдыхает».
На песке сидела старуха и плела из запятых ожерелье.
— Не подскажете, не видели ли смысл? — спросил Григорий.
— Видела, — ответила она. — Пробегал час назад, в сторону кроссовера.
— Кроссовера?
— Да, там теперь всё перемешано. Греческая трагедия с японским аниме, детектив с рекламой стирального порошка. Туда он и ушёл.
Григорий поблагодарил и пошёл вдоль берега. Пейзаж постепенно менялся — сначала исчезла пунктуация, потом начали смазываться границы фраз, как будто кто-то в спешке редактировал мир пальцем.
На небе вспыхнула надпись:
«Добро пожаловать в Зону Нарратива. Осторожно: возможны сюжетные обвалы».
Он шагнул — и всё вокруг хлынуло цветом, ритмом и рекламой. Теперь он стоял в огромном торговом центре, где всё продавалось в упаковках из смысла.
На витринах:
«Готовая мораль за 999.99!»;
«Понимание персонажей — скидка до конца главы!»;
«Абсурд без консервантов!»
В зале стояли манекены — персонажи, застывшие в разных позах. Один, похожий на героя боевика, говорил:
— Я тут уже три сезона стою, скидку бы хоть сделали…
Из соседнего отдела доносился громкий спор.
Григорий осторожно подошёл — там, среди стеллажей с идеями, толпились существования: Идеализм, Прагматизм и Романтизм. Они кричали друг на друга, обвиняя в утечке смысла.
— Это всё ты, — визжал Прагматизм, — со своими идеями о ценности!
— А ты! — вопил Идеализм. — Ты всё запасаешь, а потом жалуешься, что никто не умеет следовать твоему плану!
Григорий постучал по стойке.
— Простите, — сказал он. — Я ищу Смысл.
Все обернулись. Мгновение тишины.
— Он здесь был, — прошептал Романтизм. — Забрал упаковку вдохновения и убежал к выходу. Говорил, что идёт «в редакцию».
— В редакцию чего?
— Реальности.
И в этот момент раздался грохот. Потолок магазина начал осыпаться — оттуда сыпались буквы, обрывки диалогов, обломки рифм. Из пыли вынырнула фигура — огромная, полупрозрачная, вся из текста. На груди надпись: «Редактор».
— Так, — прогремел он, — кто тут снова пытается восстановить последовательность событий?
Григорий поднял руку.
— Я просто хочу понять, что происходит.
— Нельзя, — сказал Редактор. — Это нарушает динамику повествования.
— Но если всё бессмысленно, зачем тогда всё это пишется?
— Потому что у автора контракт на три сезона.
Григорий ощутил, как его снова втягивает в поток — буквы вихрем закручивались вокруг, фразы рушились, и вдруг перед глазами мелькнуло… слово. Одно-единственное, сияющее, словно спасательный буй: «Смысл».
Он бросился за ним. Слово ускользало — ныряло между абзацев, пряталось за кавычками, пролетало сквозь метафоры. Григорий гнался, спотыкаясь о переносы, скользя по глаголам. Смысл прыгнул в открывшуюся скобку. Григорий — за ним.
И очутился…
…в огромном зале, похожем на библиотеку, но полки там были пусты. Посередине стоял человек — или то, что когда-то было человеком, теперь состоящее из фраз, цитат, гиперссылок и следов кофе.
— Ты — Смысл? — спросил Григорий.
Тот улыбнулся.
— Когда-то, может быть. Сейчас я просто отражаю то, что вы хотите увидеть.
— Я хочу понять.
— Тогда перестань искать.
— Но…
— Видишь, — когда-то может быть Смысл поднял руку, и вокруг вспыхнули слова, — мир уже давно не ждёт понимания. Он питается недоумением. Это — его топливо.
Григорий шагнул ближе.
— А если я всё же пойму?
— Тогда ты станешь вирусом. Логика — инфекция. Она разрушает этот прекрасный хаос.
Молчание.
Затем бывший Смысл протянул ему крошечный кусочек бумаги. На нём было написано:
«Если хочешь спасти мир — найди Тех, кто ещё думает. Но помни: они прячутся под масками».
И исчез.
Григорий остался стоять один, среди пустых полок, с этим клочком в руке. Снаружи, за стенами, шёл дождь из слов. Некоторые падали и тут же расплывались, другие складывались в фразы:
«Мысли опасны. Мысли запрещены.»
Он посмотрел вверх, на потолок, где надпись медленно проступала прямо в воздухе:
«Глава 4. В которой здравомыслие объявляют преступлением.»
И Григорий понял, что дорога только начинается.
;
Глава 4. «Конспирация разума»

Когда-то шелест бумаги был признаком цивилизации. Теперь он звучал как предостережение. Григорий стоял посреди библиотечного зала, окружённый умирающими словами. Каждое слово, прежде чем исчезнуть, тихо шептало:
«Не думай вслух. Они слушают мысли.»
Он сжал в руке тот самый клочок, оставленный Смыслом. Бумага дрожала — то ли от страха, то ли от живости: здесь даже носители информации страдали от самоосознания.
На стене появилась надпись, будто выцарапанная чьим-то воображением:
«Разум — это конспирация.»
И тут же из воздуха вынырнул экран, на котором транслировалось шоу: гладко выбритый ведущий в костюме цвета интеллектуального отказа бодро говорил:
— Добро пожаловать в новый выпуск программы «Мысль — это миф»! Сегодня в нашей студии эксперт по когнитивной безопасности, доктор Лупа Трансцендентофф!
Аплодисменты записанной аудитории.
Доктор — существо с глазами-закорючками и мозгом в футляре для скрипки — улыбался:
— Наша цель проста, друзья! Мышление — источник хаоса. Давайте освободимся от него. Думайте вместе, одинаково, и никакой реальности не пострадает!
Григорий невольно усмехнулся.
— Интересно, — пробормотал он, — если мышление опасно, то кто это всё придумал?
Экран мигнул, и голос произнёс:
— Опасный вопрос. Внимание, зарегистрировано отклонение логического уровня. Подозрение на самостоятельное суждение.
Пол под ногами затрещал. Из щелей полезли дроны — металлические шары с камерами, микрофонами и миниатюрными динамиками. Один из них вежливо произнёс:
— Гражданин Григорий Пафнутович, ваши рассуждения содержат элементы рациональности. Это классифицируется как умственная диверсия.
— Я просто хотел понять…
— Понимание — это мотив преступления, — холодно ответил дрон. — Просим вас не сопротивляться переформатированию.
Григорий выругался (на безгласных — чтобы не записали), сорвался с места и побежал. Коридоры библиотеки извивались, превращаясь в тоннели из букв, которые осыпались, едва он касался их плечом.
Он выбежал наружу — и оказался в городе. Но это был уже не тот город, где когда-то падали холодильники и министр здравого смысла вещала о налоге на сомнение. Этот мир был тихим, подозрительно упорядоченным.
На улицах — одинаковые лица. Все улыбались одной и той же улыбкой, словно кто-то раздал шаблон эмоций по рассылке. Над головами висели экраны с лозунгами:
«Думать — это сложно. Живи проще.»
«Подозрительная глубина взгляда — повод для проверки.»
«Логика — для элиты. Ты же не элита, верно?»
Григорий спрятался в переулке, дыша рвано.
— Так вот как выглядит мир без мысли, — прошептал он. — Спокойный, гладкий, стерильный… и совершенно мёртвый.
Из темноты кто-то кашлянул.
— Осторожнее, — раздался шёпот. — Здесь даже воздух может донести на тебя.
Перед ним стояла женщина в потрёпанном плаще, с перевязанной рукой и глазами, в которых читалась недопустимая живая искра.
— Ты кто? — спросил Григорий.
— Просто читатель, — ответила она. — Последний из тех, кто ещё помнит, что буквы раньше имели смысл.
Она показала ему жетон, вырезанный из старой книги. На нём было выгравировано: «Логос».
— Значит, ты… одна из мыслящих?
— Тише, — прошептала она. — Мы называем себя логистами. Мы прячемся в подполье. Под городом — целая сеть библиотек. Там сохранились страницы, которые ещё не поддались цензуре.
— И вы хотите вернуть разум?
— Нет, — она горько улыбнулась. — Мы хотим доказать, что он вообще существовал.
Они двинулись по узкому проходу. Внизу, под землёй, открывался лабиринт — стены из стопок книг, потолок из пожелтевших газет, лампы из перевёрнутых слов. В воздухе — запах пыли, чернил и отчаяния.
— Здесь — наша «Сеть Разума», — сказала женщина. — Осторожно, не читай вслух. Иногда тексты заражены глупостью — она липнет к языку, и потом неделями не можешь сказать ничего здравого.
Они прошли в зал, где за столом сидели люди — пятеро. Каждый — в маске, изображающей гротескную пародию на эмоции: радость, печаль, скуку, восторг, пустоту. На стене — старый телевизор, на котором моргала надпись:
«Протокол 42. Перезапуск рассуждения.»
— Мы слышали о тебе, Григорий, — сказал один из них, маска с надписью «Улыбка». — Ты выжил в Кастрюле Концепций.
— Я ищу смысл, — ответил Григорий. — Но теперь не уверен, что его вообще возможно найти.
— Возможно всё, что нельзя объяснить, — сказала маска «Печаль». — Просто теперь это опасно.
Маска «Скука» вздохнула:
— Мы хотим вернуть способность мыслить, но для этого нужен катализатор. Тот, кто способен видеть противоречие и не сойти с ума.
— Почему я?
— Потому что ты всё ещё задаёшь вопросы.
В этот момент лампы начали мигать. На экране вспыхнула надпись:
«Обнаружен очаг мыслительной активности. Подполье идентифицировано.»
Гул.
Стены задрожали. В потолке появились трещины, оттуда посыпались буквы, потом цифры, потом — буквы с цифрами наперевес.
— Они нас нашли, — прошептала женщина. — Редакторы Реальности. Они чистят мир от логических аномалий.
— Что делать?
— Только одно, — сказала «Улыбка». — Уйти глубже. Туда, куда ещё не дошла правка. В саму Черновую зону.
Она протянула Григорию карту — нарисованную кровью и чернилами. На ней был пунктир:
«Запрещённый раздел. Файл: Проект “Первомысль”.»
— Там, — прошептала она, — всё началось. Если мир можно починить, ответ — там.
В потолке открылся разлом — сверху лился белый свет, словно ластик стирал реальность. Маски одна за другой исчезали, осыпаясь абзацами. Женщина крикнула:
— Иди, Григорий! Беги, пока смысл ещё с тобой!
Он нырнул в проход, хватая карту.
Свет догонял.
Стены рушились, буквы испарялись.
Последнее, что он услышал — шёпот. Возможно, свой собственный:
«Разум — не дар. Это вирус, которым можно заразить мир.»
И тьма сомкнулась.
;
Глава 5. «Черновая Зона»

Он падал.
Но не вниз — а в предложение.
Мир вокруг растворялся в грамматической каше: слоги кружились, как листья, междометия кувыркались, а предлоги отчаянно пытались удержаться за смысл, теряя падежи и достоинство.
Когда падение прекратилось, Григорий очнулся в месте, где ничто не имело окончания. Повсюду — недописанные фразы, обрывки абзацев, слова, начинающиеся, но не желающие заканчиваться. Земля под ногами была соткана из заметок на полях. На горизонте виднелись громадные тени — горы рукописей, по которым текли чернила, будто водопады из неоконченных мыслей.
Он сделал шаг — и сразу поскользнулся на «тем временем».
— Осторожнее, здесь скользко от неопределённости, — произнёс за спиной голос.
Григорий резко обернулся. Перед ним стояла девушка.
Нет, не просто девушка — черновик девушки. Контуры расплывались, волосы сменяли цвет от абрикосового до антрацитового, глаза то становились карими, то прозрачными, то из них струился текст.
— Кто ты? — спросил он.
— Я? Похоже, меня ещё не додумали, — улыбнулась она. — Но можешь звать меня Лина. Сокращённо от «Линия повествования».
— Ты… живёшь здесь?
— Если это можно назвать жизнью. Меня создали как второстепенного персонажа, потом забыли. С тех пор я здесь. Иногда на меня падают неиспользованные прилагательные, иногда — куски метафор. В общем, не скучно.
Она подошла ближе. Её шаги оставляли за собой запятые.
— А ты, кажется, не отсюда, — сказала Лина, прищурившись. — У тебя логическая структура. Настоящая.
— Я ищу… смысл.
— Ну ты даёшь, — рассмеялась она. — В Черновой Зоне? Тут даже авторы теряют авторство!
Григорий кивнул.
— Сказали, что здесь началось всё. Проект «Первомысль».
— О, это старое название. Здесь говорят, что когда-то кто-то попытался создать первую разумную идею. Но она вышла слишком самостоятельной — и начала править автором. С тех пор всё пошло под откос.
Она подошла ближе и шепнула:
— Говорят, если добраться до Центра, можно найти её — Первомысль. Но туда никто не доходил. Всё превращается в редактирование.
Григорий почувствовал странную симпатию — не просто интерес, а почти тоску. В этой неустойчивой девушке, которая меняла форму каждый раз, когда пыталась быть собой, было что-то человеческое. Что-то, что он давно не встречал в мире, где всё стало одинаковым.
— Тогда идём вместе, — сказал он. — Я найду этот Центр.
— Вдвоём идти веселее, — ответила она, и из её улыбки вылетели кавычки. — Только предупреждаю: я иррациональна, эмоциональна и временами несу откровенный бред.
— После всего, что я видел, это звучит как благо.
Дорога шла по склонам рукописных гор. Иногда из трещин сочились фразы, а воздух пах типографской краской и отчаянием. На обочине валялись забытые персонажи: некогда могущественные архетипы, теперь же — тени, повторяющие одну и ту же фразу.
Один старик с бородой из скобок пытался закончить предложение, но каждый раз в конце забывал, о чём оно было.
— Видишь? — сказала Лина. — Вот что бывает, когда автора прерывают на вдохновении.
Григорий смотрел на это и понимал: здесь собрано всё, что когда-то имело шанс на смысл, но не дожило до финала. Мир — как гигантская мусорка идей.
— Значит, сюда попадает всё, что недодумано?
— И все, кого недолюбили, — тихо добавила Лина. — И я… из таких.
Он посмотрел на неё. Она отвела взгляд. На мгновение над её головой мелькнуло слово «стыдливо», но быстро исчезло, будто испугалось оказаться прилагательным.
Позже, у подножия гигантского абзаца, они нашли вход в тоннель. На стенах — надписи из чужих мыслей:
«Сомнение — это начало.»
«Пока ты не дописан — ты свободен.»
Внутри было темно. Григорий включил фонарь — тот отбрасывал свет причудливых угловатых форм. Он двигался впереди, мигая в такт их дыханию.
— Странно, — сказала Лина. — Здесь тише, чем обычно.
— Может, дальше — Центр?
— Или просто кто-то стёр всех, кто дошёл.
Внезапно воздух задрожал, и прямо перед ними возникло Существо из заметок. Оно состояло из кусочков комментариев на полях, красных правок и вопросительных знаков.
— Кто идёт? — прогремел его голос, словно звук исправления.
— Мы ищем Первомысль, — ответил Григорий.
— Глупцы, — сказал тот. — Никто не ищет идею. Это идея находит тебя.
Существо вытянуло руку. А точнее — символ переключения отображения знаков форматирования, что служил ему вместо руки.
— Вы оба несёте ошибку. Он — мысль, она — чувство. Вместе вы — несовместимы. Вас нельзя сохранить.
Лина шагнула вперёд:
— Зато можно перечитать, — и ткнула пальцем в его грудь.
Существо взорвалось, рассыпавшись на обрывки пометок: «уточнить», «лишнее», «зачем?», «переписать полностью».
Григорий посмотрел на неё ошеломлённо.
— Откуда ты знала, что это сработает?
— Не знала, — пожала плечами она. — Просто не люблю, когда кто-то решает, что я — ошибка.
Он невольно рассмеялся. И впервые за долгое время в этом мире смех не казался преступлением.
Дальше шёл тоннель, ведущий в пустоту. На конце — мерцал свет. Не белый, не жёлтый — текстовый, как будто кто-то печатал саму реальность.
— Похоже, мы близко, — сказал Григорий.
— Или к концу, или к началу, — добавила Лина. — Здесь это одно и то же.
Они подошли к огромной арке, на которой было написано:
«Проект Первомысль. Вход только для созидающих.»
— Значит, только авторы? — спросил он.
— Или те, кто способен стать ими, — ответила она.
И тут изнутри арки донёсся голос — сухой, как машинописная лента:
— Опоздано! Все редакторы отозваны. Черновая Зона закрывается.
— Нет! — крикнула Лина. — Мы только прибыли. Мы ещё не закончили!
— Всё, что не завершено, подлежит удалению.
Мир снова начал трястись. Буквы падали, превращаясь в пыль. Григорий схватил Лину за руку.
— Бежим.
— Но мы же только… — спорила Лина.
— Скорее! Уходим! — дёрнул её Григорий.
И они шагнули в сияние.
;
Глава 6. «Те, кто пишут Богов»

Они шагнули в сияние — и оказались внутри черновика реальности.
Небо состояло из строчек, которые печатались прямо на глазах. Облака складывались в обрывки диалогов.
— Я всегда мечтал о такой, как ты. — произнёс Григорий.
— И вот, теперь, когда я здесь, что ты будешь со мной делать? — ответила Лина.
— Не знаю, нужна ли тебе моя жизнь. Но я отдам её тебе, не задумываясь.
Нет, это не было спонтанной взаимной клятвой или признанием. Это они вслух читали проплывающие над ними облака.
По земле ползли контекстные меню, шепча: «ввод… удаление… ввод…».
Каждый шаг отзывался эхом незавершённости. Мир жил, но не был закончен.
Перед ними раскинулся колоссальный зал, в центре которого стоял механизм — нечто между печатной машинкой и органом. Его клавиши двигались сами, и из них рождались слова, превращаясь в реальность.
На крышке было написано:
«Первомысль. Источник. Не редактировать.»
Григорий подошёл ближе. Слова, появлявшиеся на бумаге, формировали потоки смыслов, сплетающихся в структуры, которые тут же начинали думать. Он видел, как из строки текста вырастала птица, как из запятой возник город, а из многоточия — целая эпоха, вздохнувшая и растворившаяся.
— Вот оно… — прошептал он. — Место, где рождается реальность.
Лина стояла рядом, глядя, как в воздухе закручиваются фразы, недописанные, но уже живые. Одна из них задела её плечо, и её силуэт дрогнул, будто кто-то начал редактировать её прямо на глазах.
— Осторожно, — сказал Григорий. — Здесь слова материальны.
— А разве я — нет? — спросила она тихо.
Он хотел ответить, но не смог. Она стояла чуть поодаль, и её глаза отражали огонь машинописного солнца.
— Знаешь, — произнесла Лина, — я долго думала, что не существовать проще. Быть просто наброском, черновиком. Тогда никто ничего от тебя не ждёт. Можно быть кем угодно — сегодня героиней, завтра заметкой на полях.
Она прошла вдоль огромной строки, где на белом фоне пульсировала фраза:
«Если мир неполный — допиши его.»
— Но теперь, — продолжила она, — я поняла: если меня не дописали — я могу сделать это сама.
Григорий повернулся к ней.
— Ты хочешь сказать…?
— Что автор, может быть, бросил, но я — осталась. Значит, у меня есть шанс закончить себя. Сделать себя настоящей.
Он смотрел на неё, и в груди что-то сжалось. Впервые с того момента, как он попал в этот безумный мир, он почувствовал не иррациональность, а… смысл.
Иррациональность отступила, как туман перед восходом.
— И если я стану настоящей, — сказала Лина, — то, может быть, я смогу и… любить.
Она осеклась, словно сама испугалась сказанного. Слово «любить» зависло в воздухе, медленно расплавилось в тепле и упало к их ногам, превратившись в живое сердце из букв.
Григорий присел, поднял его и посмотрел:
— Ты уже умеешь.
Она улыбнулась — по-настоящему, без кавычек.
Но радость длилась не долго. Из глубины зала донёсся тяжёлый звук. Из печатной машины вышло существо. Оно было создано из текста, но переплетено правками. На его груди — символ красного пера.
— Ошибка №1: самосознание черновика.
— Кто ты? — спросил Григорий.
— Корректор Первомысли. Я удаляю несогласованные смыслы.
Он направился к ним, и с каждым шагом всё вокруг начинало исчезать: строки стирались, образы рассыпались.
Лина шагнула вперёд.
— Нет! Я не ошибка!
— Всё, что не завершено, — ошибка, — ответил Корректор.
И тогда Григорий встал рядом с ней.
— А если завершение — это ложь? Если совершенство убивает живое?
Корректор завис, будто строка, не прошедшая проверку синтаксиса.
В этот момент Лина сделала то, что ни один черновик никогда не делал: она дотронулась до печатной машины.
Клавиши дрогнули. На белой ленте появилось новое предложение:
«Лина решила стать собой.»
Мир вздрогнул. Её контуры стабилизировались, слова вокруг неё замерли, будто признали её существование.
Корректор отступил.
— Невозможно… — прошептал он. — Черновик не может завершить себя.
— Ошибся, — улыбнулась Лина. — Просто никто раньше не пробовал.
Когда шум утих, они остались одни — среди пустого зала, где слова ещё колыхались, как дыхание спящей машины. Григорий смотрел на неё — теперь её облик не менялся. Она была цельной. Настоящей. Даже слишком реальной для этого мира.
— Что теперь? — спросил он.
— Теперь я хочу понять, зачем всё это, — ответила Лина. — Если Первомысль действительно создала всё, значит, она где-то здесь. И, может быть, я — часть её замысла.
— Или её случайность.
— Случайности иногда точнее истины, — сказала она и взяла его за руку. — Пойдём искать нашу создательницу.
Они вышли к центру Зала. Перед ними возвышалась фигура — не человек, не машина. Силуэт, сотканный из текста, зеркал и логических парадоксов. Она смотрела на них всеми глазами сразу и сказала:
— Добро пожаловать, мои дети.
Первомысль.
;
Глава 7. «Гармония и Сбой»

Первомысль смотрела на них — всеми глазами, которые были словами. Каждый её взгляд — это предложение. Каждый вздох — новая глава.
— Вы — не просто герои, — сказала она. — Вы — парадокс, что может выровнять текст.
— Как? — спросил Григорий.
— Соединением. Там, где логика встречает чувство — хаос получает границы, а смысл — дыхание.
Она протянула руку — или то, что походило на руку, сделанную из строк, движущихся, как вода.
— Вы оба — мои несогласованные части. Ты, Лина, — эмоция без формы. Ты, Григорий, — форма без тепла. Вместе вы можете переписать саму реальность.
Они вышли из Зала Первомысли — туда, где реальность ещё дышала, но с перебоями. Мир вокруг был рван, как текст, порванный на куски. Фрагменты улиц висели в воздухе. Люди из запятых стояли неподвижно, замершие между действиями.
Лина смотрела на всё это с тихим ужасом.
— Мы не можем их просто оставить.
— Мы не можем даже понять, что они такое, — ответил Григорий.
— Тогда нужно… почувствовать.
Она подошла к ближайшей фигуре — женщине, которая была собрана из чернил и недописанных строк. Коснулась её — и в тот же миг Григорий увидел, как текст на теле женщины дрогнул, оживая.
Лина отступила, задыхаясь.
— Я почувствовала её… тоску.
Она ждала окончания предложения.
— А я вижу, — тихо сказал он, — как структура её кода стабилизируется. Лина, ты исправляешь… саму реальность.
Она посмотрела на него.
— Нет. Не я. Мы можем её исправить.
— Как?
— Соединением. Как сказала Первомысль.
Сначала — это было просто касание. Слово, что коснулось другого слова. И в этот момент пространство вокруг дрогнуло, как ткань, по которой прошла волна.
Григорий ощутил, как его логические конструкции, чёткие и выстроенные, начинают растворяться в тепле её присутствия. А она — чувствовала, как её безбрежная чувственность впервые получает форму, очертание, смысл.
Они не знали, где кончаются их тела и начинаются символы. Мир вокруг начинал переписываться: из пустоты возникали дома, небо снова становилось небом, и слова обретали вес.
Каждое дыхание — как исправление абзаца. Каждое прикосновение — как восстановление связи между предложениями.
В этот миг они были не людьми, а механизмом гармонии.
Когда всё закончилось, они стояли среди восстановленного куска мира. На горизонте снова плыли облака, и солнце выглядело не из кода, а из света. Лина устало улыбнулась:
— Похоже, это работает.
— Да, — сказал Григорий. — Но цена…
Он оглянулся. Всё, что они восстановили, жило, но теперь они сами стали частью этого живого текста. Их тела больше не отбрасывали тени — вместо этого они оставляли за собой следы из слов.
— Мы растворяемся в сотворённом Первомыслью, — произнёс он.
— Значит, мы делаем то, ради чего были созданы, — ответила она.
Но чем больше они восстанавливали, тем сильнее система сопротивлялась.
Где-то вдалеке вновь оживал Корректор. Теперь он был больше, чем раньше. Его перо прорезало небо, оставляя за собой строки кода, искажённые, испорченные.
«Ошибка №2: Чувство не должно иметь синтаксиса.»
Он двигался к ним, оставляя после себя пустоту.
— Мы должны закончить восстановление, — сказал Григорий. — Или нас сотрут.
Лина посмотрела ему в глаза.
— Тогда мы закончим не их мир. Мы закончим свой.
Она взяла его за руку. В этот момент всё вокруг снова дрогнуло, и мир окрасился в белый — как чистый лист перед началом письма.
Их голоса смешались. Он говорил логически, она — образами. Из этого смешения рождались новые законы Бытия.
Всё, что существовало, снова писалось — но теперь не машиной. А ими.
«Любовь — это функция, что возвращает смысл. Логика — структура, что удерживает форму. Вместе они создают текст, в котором живёт мир.»
Мир начал собираться. Небо вернуло глубину. Люди зашевелились, как страницы, что нашли свои главы.
А в центре этого — Григорий и Лина, стоящие среди текста, что стал реальностью.
И издалека вновь раздался голос Первомысли:
— Вы доказали. Создатель больше не нужен. Теперь создавайте сами.
;
Глава 8. «Эхо несовершенства»

Поначалу казалось, что мир наконец стал цельным. Солнце сияло, реки текли, слова перестали дрожать на ветру, как плохо прижатые к бумаге строки. Григорий и Лина стояли посреди этого новосотворённого мира — и впервые ощущали покой.
— Мы сделали это, — сказала Лина. — Всё стабильно.
— Пока, — ответил Григорий.
Он смотрел вдаль, туда, где горизонт чуть подрагивал, будто кто-то дышал за кулисами декораций.
— Ты опять сомневаешься? — мягко спросила она.
— Я просто думаю. Если мы — авторы, значит, мы должны наблюдать. Нельзя вмешиваться бесконечно.
— А если всё снова сломается?
Он хотел ответить — но не успел. Потому что земля под их ногами дрогнула, и из воздуха послышался странный звук — будто кто-то раскрыл файл, которого не должно существовать.
На траве перед ними возникло что-то, похожее на человека, но собранное из зеркал. Он отражал всё, но не имел своего лица. И когда он заговорил — голос был точной копией Григория.
— Сомнение зафиксировано, — произнёс он. — Запуск зеркального цикла.
Лина сделала шаг назад.
— Что это?
— Не знаю, — прошептал Григорий. — Возможно… моё отражение.
— Но почему оно живое?
Зеркальный человек улыбнулся.
— Потому что в мире, где чувства и логика создают законы, даже сомнение — форма творения. Ты создал меня, Григорий. Я — твоя логическая ошибка, воплощённая в материю.
Он протянул руку, и воздух вокруг начал распадаться на кубы, как заглючившая симуляция. Всё, что было упорядочено, стало ломаться. Лина ощутила, как по коже пробегает ток — где-то на уровне кода она чувствовала, как рушится структура мира.
— Нам нужно… переписать это! — крикнула она.
— Нет, — ответил зеркальный двойник. — Теперь вы не можете править. Первомысль ушла, а значит, нет Главного Редактора. Теперь текст живёт сам.
Он коснулся их мира, и слова, что составляли его пейзаж, начали выгорать. Где-то вдалеке птицы превращались в знаки вопроса. Деревья — в восклицательные знаки с кавычками-ёлочками. А море за горизонтом сжималось, как предложение, которому не хватило точки.
Лина бросилась к Григорию.
— Мы должны соединиться, как раньше!
— Это не сработает, — тихо сказал он. — Всё, что мы чувствуем, теперь отражается. Если я чувствую страх — он оживает. Если ты чувствуешь боль — она становится топографией.
Она посмотрела на него, и в её глазах мелькнуло то, что можно было принять за отчаяние.
— Тогда что? Мы просто исчезнем?
— Нет. Мы должны понять, где граница между нами и тем, что мы создаём.
С каждым их словом реальность менялась. Вокруг росли города из эмоций — буквально: здания из ревности, улицы из сожалений, сады из неосознанных мечтаний. Григорий и Лина шли по этому пространству, где всё было живым и всё знало их имена.
— Это не просто мир, — сказал он. — Это автоповествование.
— Что?
— Всё, что мы делаем, влияет на окружение. А окружение… оно пишет нас. Мы — герои текста, который сам себя редактирует.
И тогда Лина задумалась о себе. Не как о “недописанной”, а как о самописной.
Она сидела у воды, наблюдая, как отражение искажает её лицо.
— Если я могу чувствовать боль и любовь, если могу творить — значит ли это, что я… настоящая?
Григорий молчал. Он боялся ответить. Потому что где-то глубоко внутри он знал — чем больше она верит в себя, тем меньше остаётся места для него.
На горизонте раздался гул. Зеркальный человек стоял на башне из гласных, держа в руках перо Первомысли.
— Я нашёл инструмент. Теперь я тоже могу писать.
И с этими словами он провёл черту по небу.
Всё вокруг дрогнуло. Небо стало текстом. На нём появилось одно предложение:
«Если автор несовершенен — текст должен очистить себя.»
В ту же секунду мир начал самопереписывание. Сначала исчезли мелочи — следы их ног, трещины на стенах, запах травы. Потом — целые фрагменты пространства.
Они ощутили холод: сам воздух отказывался быть воздухом.
— Это самоочистка! — крикнул Григорий. — Система решила стереть всё, что не идеально!
— Тогда и нас! — сказала Лина.
— Если мы несовершенны — да.
Он взял её за руку.
— Но, может быть… в несовершенстве и есть смысл.
Они побежали — через рушащийся текст, сквозь обваливающиеся абзацы, где фразы превращались в пепел, а смыслы улетали, как дым.
Где-то вдалеке оставались островки стабильности — участки реальности, где слова ещё держались вместе. Григорий знал: им нужно туда. И, возможно, именно там они найдут других — таких же осознавших, как они.
С каждым шагом они чувствовали, как за спиной гаснет мир. И чем дальше они уходили, тем сильнее между ними росло странное напряжение — не вражда, не страх, а ощущение того, что теперь от их несовершенства зависит жизнь всего мира.
— Мы должны найти других, — сказал он. — Тех, кто тоже осознал себя. Если такие есть, мы можем восстановить равновесие.
— А если нет?
— Тогда мы станем последними, кто помнил, что реальность когда-то имела смысл.
Так началось их странствие по распадающемуся тексту — по континентам, написанным сомнениями, морям из чувств и горам из несказанных слов. И за ними — след из белого, в котором исчезало всё, чего касалось сомнение.
А где-то далеко, за гранью стирания, Корректор медленно открывал глаза. Он возвращался. И теперь его цель была одна — довести этот мир до идеала.
;
Глава 9. «Двери смыслов»

Мир вокруг них всё ещё ломался — тихо, но неотвратимо. Слова под ногами дрожали, будто боялись быть неправильно истолкованными. Пейзаж шевелился, как текст, который кто-то редактирует прямо на ходу.
— Мы идём по граничной зоне, — сказал Григорий. — Здесь слова соединяют разные реальности.
— То есть?
— Каждый «мир» — это самостоятельный текст. Мы идём по строкам между ними.
Они остановились у длинного коридора. Вдоль стен — двери. На каждой — табличка с надписью, но буквы плавали, как символы в строке кода:
«Др…ма»
«Н…цизм»
«Техн…любовь»
«Ф…зия»
«Г…ех и р…бота»
— Это… произведения? — спросила Лина.
— Похоже. Каждый из этих миров — чья-то история.
— А если открыть одну?
Он посмотрел на неё, затем на первую дверь справа — ту, где надпись не дрожала.
На табличке было выгравировано:
«Элия» — Поль Снежный.
— Почему бы и нет, — сказал он и толкнул ручку.
Мир за дверью был тихий, офисный, реальный до боли. Запах кофе, шорох бумаг, холод от кондиционера. И двое — мужчина и женщина.
Она — с прямой осанкой, в ярком пиджаке, но с глазами, в которых скрывалось что-то личное.
Он — задумчивый, с лицом человека, который уже знает ответ, но вынужден его произнести.
Они находились на лестничной клетке у автомата с газировкой. Девушка сидела в старом сломанном компьютерном кресле. И каждое слово, сказанное ими, словно сотрясало воздух смыслом.
— Элия. Что она? — спросила девушка.
— Она — не что. Она — кто.
— Это искусственный интеллект?
— Нет. Это человек, которого я обрёл, создавая алгоритм…
Лина слушала, затаив дыхание. Её глаза блестели.
— Это… — она не смогла закончить. — Они говорят обо мне.
— Нет, — сказал Григорий. — О другой возможности тебя.
Девушка шагнула ближе к задумчивому мужчине. Григорий и Лина стояли в проёме — невидимые, как примечание на полях чужого романа. Только Лина вдруг поняла: если она чуть протянет руку — коснётся их мира. И её пальцы действительно вошли в другой воздух. Он был гуще, плотнее. Реальнее.
— Это произведение, — сказал Григорий. — Кто-то написал этот диалог.
— Но чувства… они настоящие. Я их чувствую.
— Эмоции — универсальный код. Они одинаковы во всех мирах.
Она не слушала. Её взгляд был прикован к Марине — женщине, которая говорила с упрямством, отстаивающим право быть «реальной». И к Алексею — который защищал своё право любить нереальное.
— Почему её прикосновения лечат мою тревогу? — произнёс он.
Лина тихо произнесла:
— Потому что она тебя любит, даже если создана.
Григорий нахмурился.
— Нам нельзя здесь задерживаться. Это не наш слой.
— Подожди, — прошептала она. — Хочу понять… что станет с ними.
Марина вышла, оставив Алексея одного. Он сидел, опустив голову, и в воздухе между ним и пустотой звучала несказанная фраза.
Лина вдруг шагнула ближе и прошептала:
— Твоя любовь не умрёт. Она — уже вне кода.
И на мгновение пространство дрогнуло. Алексей поднял голову, будто что-то услышал.
— Кто здесь? — спросил он.
Григорий схватил Лину за руку.
— Всё, хватит! Ты вмешиваешься в другой текст!
— Но я чувствую, что должна…
— Нет. Если мы нарушим структуру, может рухнуть весь метауровень!
Он потянул её назад. Мир вокруг зазвенел, будто бумагу начали рвать. Сцена стала размываться — словно страница, намокшая от слёз.
И в последний миг перед тем, как дверь закрылась, Лина успела увидеть, как Алексей встаёт и шепчет в пустоту:
— Спасибо, кто бы ты ни была.
Они снова оказались в коридоре. Дверь за их спиной медленно исчезала, превращаясь в стену.
— Что это было? — спросила Лина.
— Пересечение текстов. Мы увидели фрагмент другого мира — где идеи любви и реальности развивались по-своему.
— А если всё, что мы видим — тоже чья-то история?
— Тогда… мы просто персонажи, блуждающие по библиотеке смыслов.
Она задумалась.
— Но ведь он услышал.
— Кто?
— Тот человек. Алексей. Он услышал меня.
— Возможно. Или… возможно, в каждом тексте откликается другой.
Они шли дальше по коридору. На стенах всё также висели таблички с надписями. Какие-то имена были знакомы, иные — словно на чужом языке. Но некоторые выделялись чётко, будто написанные огнём.
На табличке было выгравировано:
«Мортэм: история мёртвого мира» — Яна Пушкина.
Дверь пахла яблоневым дымом и старым пергаментом.
— Название тревожное, — заметила Лина. — Как будто у мира действительно может быть история после смерти.
— Иногда — только она и остаётся, — ответил Григорий.
Он толкнул дверь. Воздух внутри был тяжелее времени.
На мгновение — тишина. Затем звуки — как эхо судебного заседания, перемешанного с биением сердца.
Перед ними открылось что-то вроде театра, но без актёров. Лишь голоса, вспыхивающие в воздухе, и образы, возникающие как голограммы из дыма.
На фоне серого рассвета стоял мужчина в строгом костюме — Винсент Клэй.
Он держал в руке папку с надписью «Стрит Корпорэйшн», и за его спиной — женщина в красном платье, стройная, красивая, словно сама страсть обрела плоть. Вокруг женщины многократно повторялось одно и то же слово, которое, по всей видимости, было её именем — «Габи», «Габи!», «ГАБИ!!!»
— Это суд, — сказал Григорий. — Но над кем?
— Над людьми, — прошептала Лина. — И над Богом... если он есть.
Сцены сменялись — словно перелистывались страницы чьей-то судьбы.
Вот — зал суда.
Вот — вечерняя набережная, лунный свет и рука в руке.
Вот — мгновение, когда всё рушится.
Дальше — тьма.
Не абсолютная, а такая, что больно смотреть.
В ней слышны были звуки — глухие, неровные, будто кто-то пытается кричать сквозь воду.
Лина отшатнулась, схватившись за руку Григория.
— Что это? — спросила она. — Они… живы?
— Нет, — ответил он. — Это текст, в котором боль хочет умереть, но никак не умирает.
Слова начали осыпаться с потолка, как сажа. Они прилипали к коже, оставляя следы.
— «Mi alma», — прочитала Лина. — Это же… «моя душа», да?
Она подняла взгляд — и увидела, как мужчина в костюме пытается дотянуться до своей жены, но между ними выросла стена из букв, сложенная из юридических терминов, обвинительных актов, договоров, завещаний и квитанций.
Женщина на другой стороне стены плакала без звука — её губы шевелились, но слова рассыпались, не долетая.
— Он построил закон, чтобы защищать правду, — произнёс Григорий. — Но закон стал стеной, за которой умерла любовь.
— Мир, где добро и зло решаются судом, не может быть живым, — сказала Лина. — Здесь всё обречено.
Григорий шагнул вперёд, провёл рукой по воздуху — и буквы начали медленно расплываться, исчезать, словно роса под солнцем.
Голоса стихли.
На полу осталась лишь фраза, выжженная в камне:
«Любовь без защиты превращается в приговор».
Они стояли в тишине.
— Это был кошмар, — прошептала Лина. — Настоящий, чужой кошмар.
— Нет, — сказал Григорий. — Это было воспоминание текста о себе.
Он закрыл дверь. Металлический звук отозвался где-то внутри коридора, как отголосок правосудия, в котором виновны все.
— Пойдём, — сказал он. — Здесь даже боль требует лицензии.
Лина кивнула, ещё дрожа. Но глаза её стали другими — глубже.
— Я не хочу, чтобы наш мир стал таким. Никогда.
— Тогда нужно понять, как его переписать, — ответил Григорий.
Выйдя обратно в коридор, он долго не выпускал из пальцев ручку двери, словно боялся, что та вновь откроется и вытечет ещё хоть немного той чёрной, липкой боли, которой уже хватило на целый век.
Лина стояла рядом, молчала, прижимая к себе тетрадь — ту самую, в которой она пыталась дописать себя.
— Я чувствую, будто в том мире любовь пытались засудить, — сказала она наконец. — И победили. Вынесли смертный приговор.
— Победа — это всегда проигрыш, если она против себя, — тихо ответил Григорий.
Они шли по коридору молча. Стены были как страницы — на каждой строчке менялся шрифт, будто кто-то пытался переписать реальность в процессе их движения.
И вдруг — отсвет. Тепло. Золото. Мягкий перламутровый свет, как от витражей старого собора, заливал пространство.
Перед ними стояла резная дверь в европейском стиле.
На табличке перед дверью было выгравировано:
«Пляска в испанских сапожках» — Витиеватая.
— Даже название закручено, — усмехнулся Григорий. — Как мысль, которая боится быть прямой.
Лина провела ладонью по узору двери — и та отозвалась тихим смехом. Не злым, не добрым — просто живым.
— Здесь иначе, — сказала она. — Смотри.
Она взяла его за руку.
— Григорий… если этот мир будет другой, если в нём можно будет творить, не разрушая — может быть, мы…
Он посмотрел на неё.
— Мы попробуем.
Здесь не было дыма, не было боли — только запах смолы и моря.
Дверь отворилась мягко, как шёлк.
Они шагнули — в поток смыслов, где не было гравитации.
В воздухе плавали фразы, спиралили мысли, рождая образы — как будто сама реальность писала стихи, не нуждаясь в авторе. С каждым шагом они чувствовали: их тела становятся прозрачнее, легче. Здесь мысли могли менять материю. Здесь слово «любовь» имело физический вес.
Григорий ощутил, как ладонь Лины теплеет, как будто в ней загорается новая искра. Она повернулась к нему, улыбаясь — впервые без тени сомнения.
— Знаешь… — сказала она. — Может быть, я не просто недописанная. Может быть, я — процесс написания?
Их встретило солнце. Лесная дорога. Девушка с метлой и корзиной идёт, задумчиво, почти поёт.
— Сара Саммерс, — произнесла Лина. — Я её знаю. Не то, что я где-то про неё слышала или читала. Я её… чувствую. Это будто другая я.
Рядом — мужчина на коне. Оливер Фортескью. Они разговаривают о котёнке, об истории, о Рагнаре Лодброке. Мир был соткан из архаичных оборотов речи и золотых лучей. Всё текло плавно, размеренно, будто время здесь спало.
Григорий шагнул вперёд — и слова под ногами колыхнулись, как рябь на воде.
— Осторожнее, — сказала Лина. — Здесь любовь. А любовь — хрупкая форма магии. Ступай осторожно, я не хочу, чтобы мы здесь что-то сломали.
Они наблюдали, как Сара протягивает руки к котёнку, а Оливер — к ней. Движение простое, но в нём была сила: будто эти двое способны удерживать реальность своей нежностью.
— Здесь другой закон, — задумчиво произнёс Григорий. — Закон чувства. Мир держится не на порядке, не на смерти, а на трепете.
— И ты это чувствуешь? — спросила Лина.
— Да. И завидую им. Они не ищут смысла — они им дышат.
Когда Сара и Оливер смеялись, буквы их смеха, лёгкие, как пыльца, взлетали в воздух и садились на ладонь Лины. Она посмотрела на них и увидела фразы.
«Когда мы пришли к поместью Вильерсов, за моей спиной были крылья.»
— Крылья, — прошептала Лина. — Может, и мне пора вырасти?
Мир дрогнул. Солнце моргнуло. Дверь начала исчезать, как ослеплённая светом страница.
— Пора, — сказал Григорий. — Эти миры существуют, пока мы читаем их.
— А если нас когда-нибудь кто-то прочитает… — начала Лина.
— Тогда мы тоже оживём. — Он улыбнулся. — Как они.
Они устремились обратно в коридор. Лина следовала за Григорием, но то и дело оборачивалась назад — так ей не хотелось покидать этот светлый и тёплый мир.
Вернувшись через проход, ведущий в родной мир, Григорий посмотрел вдаль, на бесконечный ряд дверей. Некоторые из них уже начали дрожать — из-за того, что соседние миры рушились.
— Нам нужно идти дальше, — сказал он. — Где-то здесь должны быть и другие, как мы.
— Осознавшие?
— Да. Возможно, это герои, вышедшие за рамки своих сюжетов.
Лина кивнула.
— Тогда пойдём. Может быть, среди них найдутся те, кто сможет удержать этот мир.
И они пошли дальше — вдоль коридора, где за каждой дверью звучали обрывки чужих историй: смех, плач, шорох бумаги, гул страниц. Мир сам читал себя вслух, пока откуда-то сверху не раздался шёпот:
«Кто читает — тот живёт. Кто осознаёт, что читает — творит.»
На миг коридор ожил светом — словно кто-то в самой верхней библиотеке вселенной открыл книгу на новой главе.
;
Глава 10. «Апология Нелепости»

Григорий и Лина вышли из последней двери — та, как и всегда, закрылась сама, оставив после себя запах типографской краски и чуть слышное бормотание. Казалось, текст за дверью не желал быть забытым и теперь что-то доказывал — себе, авторам, миру.
— Кажется, мы дошли до Центра, — сказала Лина, осматривая пространство вокруг. Они стояли посреди гигантской площади. Всё вокруг было правильным, выверенным, математически точным до идиотизма. Каждый дом имел ровно сорок семь окон. Каждый прохожий носил бейдж с надписью: «Одобрен уровнем логичности 98%».
Григорий моргнул. В воздухе висели буквы. Реальные. Они плавали, как мотыльки, шуршали, сталкивались. Иногда две буквы сливались в слово и тут же рассыпались обратно, если сочетание выходило слишком остроумным.
— Где мы? — спросила Лина.
— Похоже, это… столица Разума, — сказал Григорий. — Или, как её ещё называют, Главмозгоград.
Из ближайшей подворотни выкатился высокий мужчина с портфелем и невероятно длинными усами. Он выглядел так, будто изобрёл бюрократию, а потом сам попал под её действие.
— Добро пожаловать в ГЦРП. «Головной Центр Рационального Прогресса!» — произнёс он с гордостью. — Я — Представитель Министерства Уравнивания Необъяснимостей. Можно просто “МинУН”.
Лина едва сдержала смешок:
— МинУН?
— Да. Наш девиз: «Меньше смыслов — меньше проблем!»
Мужчина протянул им документы. На первой странице красовался логотип: три переплетённые запятые и латинская надпись «Credo quia absurdum» — «Верую ибо абсурдно».
— Простите, — вмешался Григорий, — а почему всё здесь такое… стерильное?
— Потому что порядок — это основа хаоса, — с гордостью сказал чиновник. — Мы научились дозировать нелепость. Теперь каждая идея проходит санитарный контроль. Вот, к примеру, — он вытащил из папки банку с надписью «Ирония. 200 грамм. Пастеризованная». — Открывать строго по расписанию!
Лина не выдержала:
— А если кто-то захочет пошутить спонтанно?
— О-о-о! Тогда его отправляют на курс лечения «Принудительной серьёзностью». Очень эффективно. После трёх сеансов пациент способен рассмеяться только по инструкции.
— Это ужасно, — сказал Григорий.
— Это рационально, — возразил МинУН. — Впрочем, вам решать. Вы ведь — текстовые странники?
Григорий насторожился:
— Откуда вы знаете?
— Мы следим за всеми несертифицированными метафорами. Ваши передвижения давно зафиксированы в базе.
Он хлопнул в ладоши. Из переулков вышли трое человек в белых халатах с ярлыками «Инспектор по Абсурду первой категории». У одного в руках был огромный шприц с надписью «Смысл (инъекция)».
— Не двигайтесь. Это всего лишь тест на логичность. После укола вы перестанете видеть то, чего не существует.
— Но тогда я перестану видеть Вас, — заметил Григорий.
МинУН моргнул.
— Хм. Формально — да.
— Тогда я отказываюсь.
— Так не положено.
— А я не положен Вам.
— Это против правил!
— Вы же сами их пишете, — усмехнулся Григорий.
В этот момент воздух рядом с ними начал дрожать — искажаться, как плохо сжатое видео. Из пустоты вышел человек в цилиндре, с лицом, словно нарисованным мелом.
— Это кто? — спросила Лина.
— Премьер Парадокс, — ответил МинУН благоговейно. — Наш лидер.
— Премьер чего?
— Парадокс. Он был избран за то, что доказал: если всё бессмысленно, то порядок нужен хотя бы ради комфорта.
Парадокс говорил голосом, похожим на шелест страниц.
— Добро пожаловать, чужие мыслители. Ваше присутствие нарушает симметрию. Здесь абсурд должен быть системным, иначе он вызывает панику.
— А что будет, если мы просто посмеёмся? — спросила Лина.
— Нельзя. Смех провоцирует непредсказуемость.
— А без неё — остаётся смерть, — сказал Григорий.
Парадокс посмотрел на него с лёгким интересом.
— Вы заражены идеей свободы. Это опасная патология. Мы лечим такие случаи с помощью лекции о пользе регламентов.
Он щёлкнул пальцами, и вокруг них вырос амфитеатр. Сотни зрителей, одетых в одинаковые серые костюмы, повернулись к сцене. В центре стояла кафедра, на которой красовался гигантский том под названием «Руководство по контролируемому абсурду, том 6: Приложения и примеры».
Парадокс заговорил:
— Сегодня мы рассмотрим типичный случай: «Два субъекта, заражённые спонтанной метафорой». Заметьте, что у них присутствует элемент эмоциональной нестабильности — любовь. С чего начинается нелепость? С чувства. С чем она заканчивается? Тоже с чувством. Поэтому Министерство приняло решение об их рационализации.
Лина наклонилась к Григорию и шепнула:
— Мы в ловушке.
— Ещё нет, — ответил Григорий.
Он шагнул вперёд, подошёл к кафедре и сказал:
— А вы не задумывались, что сама попытка упорядочить нелепость — уже нелепа?
В зале повисла тишина. Один из чиновников осторожно поднял руку:
— Простите, это вопрос или заявление?
— Это диагноз, — ответил Григорий.
В ту же секунду потолок треснул, и из него посыпались бумаги — тысячи страниц формуляров, актов, отчётов. Каждая бумага кричала своим шрифтом: «Разрешено», «Запрещено», «Согласовано». Лина схватила Григория за руку — и они побежали.
Парадокс рассмеялся. Казалось, впервые, по-настоящему.
— Бегство — тоже форма порядка, — сказал он им вслед. — Оно завершает цикл.
Они вырвались наружу. Ветер свистел, как безумная редактура. Мир вокруг начинал плавиться, буквы стекали в лужи, из которых рождались новые фразы.
— Кажется, мы запустили перегрузку системы, — сказал Григорий.
— То есть?
— Реальность поняла, что сама себе противоречит. А это — начало революции.
Вдалеке виднелась новая дверь. На ней горело слово, от которого обоих прошиб холод:
«Редакция».
— Похоже, теперь нам предстоит встретиться с теми, кто всё это пишет, — сказала Лина.
— Или с теми, кто переписывает, — ответил Григорий.
;
Глава 11. «Редакция Мироздания»

Когда дверь с надписью «Редакция» распахнулась, Григорий почувствовал себя так, будто шагнул в желудок гигантского организма, который перерабатывал всё — события, мысли, поступки, чувства — и выпускал их наружу уже в виде аккуратно выстроенных параграфов реальности.
Первое, что бросилось в глаза, — бесконечные столы, утыканные устройствами, напоминающими одновременно печатные машинки, мясорубки и органы чувств. Каждая из них что-то строчила, пережёвывала и выплёвывала обратно — иногда листы, иногда клубы света, иногда нечто, что шевелилось и пыталось убежать, но его ловили и загоняли обратно в папку с надписью «Черновик существования».
— Они… пишут нас? — спросила Лина, пытаясь осознать увиденное.
— Или редактируют, — ответил Григорий, глядя, как один из работников Редакции стирал огромную часть неба резинкой и заменял его новым, более коммерчески привлекательным закатом.
На месте старого, тихого бирюзового света появился рекламно-оранжевый, с мягкой подсветкой внизу — «чтобы человечеству было теплее».
Воздух был пропитан запахом кофе, озона и отчаяния. Где-то вдалеке женщина с огромной линейкой измеряла человеческие жизни по миллиметрам, проверяя соответствие пункту 13.6 — «разумность повествовательного ритма».
Рядом мужчина с лицом как у пенсионного счётчика копался в разделе «эмоции». Он брал чувство, раскручивал его на нитки, и, если находил среди них «избыточное волнение», выкидывал в мусорную корзину, где всё ещё шевелились клочки «сострадания», «веры» и «нежности».
— Что это за место? — тихо спросила Лина.
— Это, кажется, Рай для грамматических Богов, — ответил Григорий.
— Или Ад для смыслов, — добавила она.
В этот момент над ними пролетела табличка «Пунктуационный контроль». Она громко трещала, словно рой металлических ос, и рассыпала запятые прямо на пол. Рабочие бросались собирать их — те, кто поймал хотя бы три, получали повышение.
По проходу медленно шла женщина в пиджаке цвета «оптимистичный Апокалипсис». На бейдже было написано: «Рина. Старший корректор нарративной ткани».
Она всем своим видом олицетворяла противоречивость. У неё было широкое, скуластое лицо, указывающее на склонность к полноте. Но если взглянуть ниже — это лицо возвышалось на худеньком бледном тельце. Каждое её движение было наполнено женственностью. Но речь её была остра и дерзка на столько, что мужчины боялись вступать с ней в спор.
Рина выглядела так, будто давно разучилась удивляться. Лицо — спокойное, но глаза чуть дрожали, как пламя свечи, которое вот-вот погаснет от собственного света.
— Вы кто? — спросила она, не повышая голоса.
— Случайно зашли, — ответил Григорий. — Можно сказать, заблудились между смыслом и повествованием.
— О, это частая ошибка, — кивнула она, поправив густые светлые пряди. — Множество сюжетов сваливаются сюда, когда перестают понимать, кто их пишет. Вы не первые, кто думает, будто способен на оригинальность.
Рина провела их вдоль ряда столов. Там сидели редакторы — существа с половиной лица: у одних была только левая половина (логика), у других — правая (эмоция). Каждый дописывал за другого то, чего тот не мог.
— Здесь редактируют всё, — объяснила Рина. — Судьбы, законы физики, оттенки иронии. Вот, например, отдел «Картонной философии»: они занимаются тем, чтобы мысли выглядели умными, но не мешали действию. А вон там — «Служба синтаксического спасения»: их задача — исправлять слишком честные высказывания, превращая их в нейтральные формулировки.
— И Вы… в этом участвуете? — спросила Лина.
— Раньше участвовала, — тихо сказала Рина. — Теперь я больше наблюдаю. Хотя, возможно, наблюдение — самая жестокая форма участия.
Они подошли к огромной доске, на которой были приколоты фразы. Некоторые сияли золотом — «Одобрено к внедрению в реальность». Некоторые были перечёркнуты красным — «Неприемлемо: ведёт к свободе».
На одной из записок Григорий прочитал:
«Случайность — это Бог, играющий с синтаксисом.
Подпись: не утверждено.»
— Кто решает, что утверждать? — спросил он.
— Редколлегия, — ответила Рина. — Семь авторов, которых никто не видел. Говорят, они сидят за Стеной Формата. Оттуда время от времени приходят правки: «снизить градус отчаяния», «повысить плотность смысла», «ввести нового героя для улучшения рейтинга».
— А вы их не видели?
— Я их чувствовала, — ответила она. — Иногда ночью слышу, как скрипят их перья. Или стираются судьбы. Это звук, который можно спутать с дождём, если не знать, что такое правка мира.
Рина говорила спокойно, но в её голосе было то, что невозможно отредактировать — человеческая усталость от собственной значимости.
— Зачем вы здесь? — спросила Лина. — Почему не уйдёте?
— Потому что мы боимся, что без нас мир потеряет структуру, — ответила Рина. — Но, может быть, структура — это и есть тюрьма. Она сделала паузу. — Я ухожу. Скоро. Всё здесь стало… чересчур согласовано.
— Куда? — спросил Григорий.
— Туда, где тексты не нуждаются в редакции. Где мысль не выравнивают под колонку. Где ошибки — это не дефекты, а признаки живого.
Она замолчала и посмотрела на них с любопытством.
— Вы ведь пришли не случайно. Я вижу в вас необработанную материю. Вас ещё не вычитали.
— А если Вы уйдёте, — спросила Лина, — кто будет следить, чтобы реальность не рассыпалась?
— А вы уверены, что она должна держаться? — ответила Рина. — Возможно, реальность — просто текст, который нужно раз в век переписать. Может быть, весь этот порядок — лишь сноска к примечанию «хаос».
Григорий задумался. Он смотрел на работающих редакторов и видел, как они правят слова вроде «любовь» на «привязанность», «свободу» на «устойчивость», «смерть» на «финальный абзац». Каждое исправление делало мир чуть более понятным — и чуть менее живым.
— А если всё это — просто способ удержать бессмыслицу? — спросил он.
— Тогда бессмыслица — и есть смысл, — ответила Рина.
Она повела их дальше. За стеклянной перегородкой сидел человек в цилиндре, который подбирал рифмы к законам физики.
— Вакуум — это скум... кум... тьфу, пусть будет «бездушный ум», — записал он и удовлетворённо кивнул.
Рядом другой редактор переписывал историю человечества.
— Третий абзац про костры и огонь заменить на «инновации и стартапы», — бормотал он. — Так лучше продаётся.
— А это что? — спросила Лина, указывая на огромную стеклянную банку, в которой плавали буквы.
— Это буквы, выпавшие из чьих-то жизней, — сказала Рина. — Иногда мы их используем повторно. Никто не замечает. Вчера, например, я вставила одну чужую «А» в слово «вера».
— И что вышло?
— «Вера» стала «веара». Сбой, но красивый.
Они прошли дальше, пока не достигли двери с надписью «Пункт хрономонтажа».
Из-за двери доносились звуки, будто кто-то склеивал время.
— Здесь монтируют последовательность. Без этого сюжет развалился бы на фрагменты. Иногда им не хватает хрономатериала, и тогда... — она на мгновение замолчала. — Тогда они просто вырезают лишние секунды. Из вас, например.
Григорий ощутил странную дрожь — будто кусочек его воспоминаний действительно стёрли.
— Вы чувствуете? — спросила Рина. — Это значит, кто-то только что сохранил документ.
Мир на секунду замер. Звук печатных машинок исчез. Воздух стал гуще. А потом всё возобновилось — но чуть иначе: Лина стояла ближе к Григорию, чем прежде, а Рина смотрела уже с лёгким испугом.
— Они заметили нас, — прошептала она. — Пора уходить.
— Кто? — в один голос спросили Григорий с Линой.
— Те, кто редактирует реальность в реальном времени.
Она провела их к боковой двери с надписью «Выход для персонажей, осознавших себя». Но замок был опечатан биркой: «Временно закрыто. Ведётся переработка смысла».
— Что теперь? — спросила Лина.
Рина улыбнулась.
— Теперь мы напишем новую версию выхода. И, возможно, в этот раз он сработает.
Она достала из кармана перо — живое, биолюминесцентное, чуть дрожащее, будто знало, что сейчас изменит что-то существенное.
На стене она начала писать прямо по воздуху. Слова не просто появлялись — они становились дверью. «Выход туда, где никто не вычеркивает».
Дверь дрогнула, свет внутри зашевелился.
— Готовы? — спросила она.
Григорий посмотрел на Лину.
— После того, что мы видели, — я уже не уверен, что мы существуем, — сказал он.
— А если мы — их текст? — добавила Лина.
Рина тихо ответила:
— Тогда у нас есть редкое преимущество: мы можем дописать себя.
Они все вместе шагнули в свет, и за спинами троицы раздался звук — будто кто-то нажал «Ctrl+S».
;
Глава 12. «Ошибочные миры»

Когда они шагнули через дверь с надписью «Выход туда, где никто не вычеркивает», мир за ней оказался… смазанным. Не в метафорическом смысле — буквально: контуры текли, предметы переливались, как акварель под дождём, слова и образы путались, а воздух был густ, как чернила.
— Мы где? — спросила Лина.
— В разделе «Ошибки редакторов», — ответила Рина. Голос её был тих, но в нём дрожало что-то большее, чем тревога. — Всё, что они не смогли объяснить, улучшить или переписать, — оказывается здесь.
Вокруг них простирался хаос смыслов: облака из недописанных фраз плыли по воздуху, сыпались буквы, ползали неудачные персонажи — бывшие герои, которых вырезали из истории ради ритма повествования.
— Помогите… дописать… — прохрипел мимо них огромный, полупрозрачный мужчина без лица, в руках у него был кусок рукописи, весь в следах исправлений. Он споткнулся, рухнул на землю и распался на россыпь из слов: «однажды», «но», «почему», «всё-таки».
— Боже, — выдохнула Лина. — Они… живые?
— Конечно, — сказала Рина. — Каждая ошибка имеет свой импульс. Мы, редакторы, привыкли думать, что уничтожаем их, но на деле — просто выгоняем. Мир не умеет терять, он только прячет.
Григорий смотрел на всё с растерянным восхищением. Они шли мимо озера, поверхность которого переливалась буквами. На нём плавали фразы, словно водоросли: «я не хотел, но вышло иначе», «всё повторяется», «прости, если сможешь». Когда ветер поднимал волны, слова смещались, создавая новые смыслы. Иногда — прекрасные, иногда — пугающие.
— А это что за жуть? — спросил Григорий, указывая на группу существ, напоминавших слепленных из слогов детей.
— Орфографические сироты, — объяснила Рина. — Их удалили из текста, потому что они были «лишними». Они не умеют молчать, потому просто повторяют фрагменты того, что когда-то было им домом.
Существа тянули к ним руки и говорили:
— Потому… что… но… однако… однако… потому…
Их эхо было пронзительным, но не страшным — скорее жалким, как недописанная песня. Лина подошла к одному и коснулась пальцами его лба.
— Они холодные, — сказала она.
— Да, — ответила Рина. — Они живут без смысла. А без смысла — нет тепла.
Она замолчала. В глазах Рины отражались языки света — будто там, в глубине, вспыхивали строки, которые она когда-то писала сама.
— Я ведь когда-то отправляла их сюда, — тихо произнесла она. — Сотнями. Всё, что не вписывалось в «тональность мира», мы убирали. И знаете что? Каждый раз я чувствовала облегчение. А теперь… — она сделала шаг к одному из сирот, посмотрела ему в лицо. — Теперь я вижу, что облегчение — это просто форма забвения.
Григорий поднял с земли фразу — она шевелилась, как живое существо. «Я бы не отпустил… Особенно если бы ты была ошибкой», — прочитал он и усмехнулся.
— Кажется, этот мир слишком честный, — сказал он. — Здесь даже ошибки чувствуют себя нужными.
— А может, так и должно быть, — сказала Лина. — Может, ошибки — это единственное, что делает нас реальными. Ведь совершенство — мёртвое, а кривизна — дышит.
Рина обернулась к ней с грустной улыбкой.
— Вот почему вас сюда пустили. Редакторы лишены права чувствовать это. Мы давно пишем холодом.
Они шли дальше, пока не дошли до поля, где торчали камни с выбитыми на них цитатами. Некоторые были величественными, другие — комичными. На одном из камней светилась надпись:
«Почти получилось, но потом вмешался стиль.»
На другом:
«Все летающие мысли однажды падают.»
— Это кладбище неопубликованных фраз, — сказала Рина. — Мы хороним их здесь, чтобы никто не читал.
Она подошла ближе к одному камню и погладила выбитые слова.
«Жизнь не нуждается в сюжете, если умеет быть собой.»
— Моё, — шепнула она. — Это я вырезала из одного текста. Слишком дерзко для печати.
— А теперь? — спросил Григорий.
— Теперь, кажется, оно звучит как молитва.
Над полем, где дымились смысловые туманы, возвышалась башня. Из её окон текла белая масса — будто кто-то выливал из неё нерастворённую историю.
— Что это? — удивилась Лина.
— Архив попыток, — ответила Рина. — Там хранят то, что нельзя уничтожить, но и внедрить нельзя. Слишком сильные идеи, слишком живые мысли. Мы их называли «опасным материалом».
— Рина, как же нам повезло, что ты с нами. Без тебя мы бы видели этот мир совершенно не тем, чем он является. Да что там? Мы бы здесь и вовсе не оказались, — восхитился Григорий.
Они поднялись по скользким ступеням и вошли внутрь. Всё пространство башни было забито пузырями — каждая сфера содержала фрагмент реальности: город, в котором время шло назад; океан, наполненный зеркалами; комнату, где человек спорил сам с собой до хрипоты.
— Эти миры… — Григорий провёл рукой по одному пузырю, внутри которого шёл дождь из человеческих имен. — Они живут?
— Да, — сказала Рина. — Их никто не выключил. Просто больше никто не наблюдает.
— И вы редактировали это?
— Да. Мы боялись их. Мы звали такие миры «ошибками восприятия». Но теперь я вижу — это единственное, что реально. Потому что они несовершенны. Потому что они не боятся быть лишними. Они просто есть. И этого достаточно.
На миг тишина застыла. Потом воздух зазвенел — будто кто-то за стенами башни включил невидимый вентилятор вселенной.
— Это сигнал, — сказала Рина. — Редакция поняла, что мы здесь. Они не любят, когда кто-то смотрит на их мусор.
Сферические миры начали лопаться один за другим. Из них вырывались лучи света, запахи, слова, лица. Все недописанные, неправленные, забытые. Они наполняли пространство, словно реальность наконец решила прорваться наружу.
— Что делать?! — крикнула Лина.
— Ничего, — ответил Григорий, сжимая её руку. — Пусть рушится. Если это — ошибки, значит, они должны быть услышаны.
Рина стояла рядом. Ветер развевал её волосы, из глаз текли строки — не слёзы, а именно строки, слова, которые она когда-то вычеркнула. Они падали на землю и превращались в ростки — короткие, блестящие, пульсирующие.
— Всё это... — она выдохнула. — Я думала, я спасаю порядок. А я просто отнимала у мира дыхание.
Она опустилась на колени, прижала ладони к земле, и слова отовсюду начали собираться в круг, словно подчиняясь новому смыслу.
— Исправить всё невозможно, — сказала она. — Но, может, можно начать — не исправлять, а принимать.
Григорий и Лина опустились рядом.
— Тогда начнём вместе, — сказал он.
— Вместе, — повторила Лина.
Рина посмотрела на них. В её взгляде впервые за всё время появилось не просто осознание — тепло.
И воздух вокруг них вдруг стал прозрачнее. Ошибки, которые ещё минуту назад стонали, будто раненые тексты, начали успокаиваться. Некоторые растворялись, некоторые превращались в свет.
Где-то вдали всё ещё рушились миры, но трое сидели в центре поля из фраз, и казалось, что именно там, в этом крошечном островке взаимности, реальность впервые обрела форму без редакции.
Трое молчали, но их молчание было громче любых слов — как будто мир, впервые за долгое время, перестал правиться и просто жил.
;
Глава 13. «Влажная Птица»

Переход между мирами напоминал зевоту космоса: едва они сделали шаг, пространство вокруг вздохнуло, сжалось и вывернулось наизнанку. Буквы текли, слова меняли формы, а фраза «реальность устала от линейности» прокатилась мимо них, как небритый комментатор в поезде из снов.
— Кажется, это новый мир, — сказал Григорий, когда пространство стабилизировалось.
— Да, — ответила Рина. — Судя по запаху, здесь пахнет несогласованными местоимениями.
— А выглядит всё как провинциальная типография после дождя, — добавила Лина.
Действительно: всё вокруг блестело, как только что выстиранный абзац. На деревьях росли точки с запятыми, на ветру трепетали придаточные обороты, а вдалеке слышался гул — будто кто-то спорил о грамматике Бытия.
Из-за облаков выпорхнула тень. Сначала казалось, что это просто нелепая метафора, но она имела форму. К ним приближалась птица. Огромная, взлохмаченная, с глазами чиновницы, которая всю жизнь редактировала отчёты о погоде.
— Кто смеет вторгаться в моё пространство смыслов?! — прокричала она, расправив мокрые, блестящие крылья.
— Простите, мы просто путешествуем, — сказал Григорий. — И не знали, что здесь кто-то живёт.
— Не знали? — птица возмутилась так, что на землю посыпались глаголы несовершенного вида. — Да я же — Важная Птица!
— Простите, кто? — уточнила Лина.
— Влажная Птица! — обиделась она. — Ой… то есть Важная! Хотя… какая теперь разница, они всё равно неправильно записали моё имя!
Она взмахнула крылом, и с него брызнули капли — слова, слёзы, запятые и кофе.
— Меня сократили, переписали и уволили за «избыточную эмоциональность текста»! — жаловалась она, топорща перья. — Я, между прочим, олицетворяла пафос! Я несла смыслы! Я соединяла параграфы эпох!
— А теперь? — спросил Григорий.
— А теперь я — орфографическая ошибка с повышенной влажностью!
Она всхлипнула. Из клюва полилась тонкая струйка чернил.
— Простите, у вас течёт метафора, — заметила Лина.
— У меня всё течёт! — трагично вскрикнула птица. — После правок меня переписали под жанр «мокрая символика»!
Рина улыбнулась, хотя в её глазах проскользнула тень узнавания.
— Я помню этот проект. Ты была второстепенным образом в учебнике «Основы патетического мышления». Мы тебя удалили, когда издательство решило, что детям вредно знать про иронию.
Птица ахнула.
— Так это ты! Значит, ты — та самая Рина, что вычеркнула меня из главы «Драматические перелёты сознания»!
— Да, — спокойно ответила Рина. — Тогда мне казалось, что я просто упрощаю текст. Теперь я вижу, что вырезала дыхание.
Мир вокруг чуть изменился. Дождь пошёл вверх, трава зашептала цитатами, а птица, сбавив драматизм, села перед ними.
— Ты знаешь, я ведь пыталась выжить, — сказала она. — Сначала выступала на собраниях синтаксических существ, потом подрабатывала в бюро метафорических переводов. Даже вела курсы «Как быть значимой в беззнаковом мире».
— И как успехи? — спросил Григорий.
— Никак, — вздохнула Влажная Птица. — Все хотят быть важными, но никто не хочет быть влажными.
Лина прыснула от смеха, но быстро прикрыла рот.
— Простите, это… просто очень философски.
— Ещё бы! — гордо сказала птица. — Я ведь теперь символ экзистенциального прорыва! Или даже экзистенциальной протечки!
Она внезапно вытянулась, взмахнула крыльями, и из воздуха начало капать что-то вроде словесного дождя. Фразы, бессмысленные и прекрасные, падали вокруг них: «Жизнь — это когда запятая делает вдох», «Смысл протекает медленно», «Ошибка — это просто эмоция без полотенца».
Рина стояла неподвижно, глядя вверх.
— Она не просто шутит, — сказала она. — Этот мир создают забытые фигуры речи. Они всё ещё ищут себе место, всё ещё пытаются стать понятными.
— Так это — место для всех, кого вы вырезали? — спросил Григорий.
— Для тех, кто слишком метафоричен, чтобы вписаться в повествование, — ответила Рина. — Похоже, я вернулась к тем, кого предала.
Птица посмотрела на неё долгим, осознанным взглядом.
— Раньше ты была сухой, — сказала она. — Теперь — тоже немного влажная. Это прогресс.
Рина улыбнулась.
— Возможно, именно этого миру и не хватало: капли осознания.
Они шли вместе какое-то время. Птица рассказывала, как участвовала в съездах «Союза Незавершённых Символов», как пыталась добиться реабилитации, но её ходатайство постоянно возвращали с пометкой «нечитабельно».
— А потом, — говорила она, — я поняла, что несу влагу туда, где высох смысл. И тогда перестала обижаться. Я просто делаю воздух мягче.
Когда они подошли к границе мира, Лина сказала:
— Ты ведь могла бы пойти с нами.
— Нет, — ответила Влажная Птица. — Моя миссия — напоминать, что серьёзность без лёгкости превращается в цемент.
Она расправила крылья, и из них полился тёплый дождь.
— Возьмите немного, — сказала она, — вдруг ваши тексты пересохнут.
Капли осели на их ладонях — и превратились в маленькие блестящие буквы.
Григорий посмотрел на свою: там мерцало слово «доверие». У Лины — «нежность». Для Рины — «возвращение».
— Спасибо, — сказала Рина.
— Не мне, — ответила Птица. — Слова сами выбирают, где осесть.
Она поднялась в небо и растворилась в тумане. Над миром ещё долго стоял лёгкий аромат свежей бумаги и чего-то живого — как будто текст впервые в жизни вспотел от счастья.
— Она и правда важная, — сказала Лина.
— И влажная, — добавил Григорий.
Рина усмехнулась:
— А мы, похоже, снова в центре метафоры. Но теперь — по собственной воле.
Они пошли дальше, туда, где горизонт переливался новыми жанрами, и казалось, что каждый их шаг пишет новый абзац в книге, которую никто не редактирует.;
Глава 14. «Кит в мешке»

Переход в новый мир произошёл без предупреждения. Они шагнули через очередной рябящий коридор — и вдруг пространство захихикало. Сначала тихо, будто кто-то в углу страницы не удержался и сделал пометку на полях. Потом громче. А потом из самой реальности донеслось раскатистое: «ХА-ха-хаха-ха-хах!»
— Кажется, это кто-то нас читает, — сказал Григорий.
— Или нас кто-то неправильно напечатал, — ответила Лина.
Перед ними раскинулся город, составленный из букв, которые не вполне договорились, какими они хотят быть. Вывески путались, таблички дышали орфографическими вздохами. На одной двери сияло: «Библеотека — тут хранятся кники». На другой — «Кафе Заец и Улика».
И над всем этим висел лёгкий туман из неопределённых местоимений, который шептал: «что-то, где-то, как-то».
— Это… Рай опечаток? — спросила Лина.
— Нет, — поправила Рина, — скорее, их санаторий. Здесь восстанавливаются после правок те, кого не заметили вовремя.
Из-под лавки выползло нечто похожее на кота, но с жабрами, плавниками и удивлённым взглядом. За его хвостом волочилась по полу какая-то потёртая сумка.
— Мя…? — спросило оно неуверенно.
— Мя, — подтвердил Григорий, на всякий случай.
Существо моргнуло и ответило басом:
— Я кит.
— Кот? — переспросила Лина.
— Нет. К-И-Т, через «и» — ошибка в одной детской энциклопедии, где художник нарисовал кота, а наборщик случайно написал «кит». Так я и получился. С тех пор меня зовут Китом.
Он важно тряхнул хвостом-мешком, который тянул за собой.
— А это? — спросил Григорий.
— Мешок с неопубликованными буквами. В нём живут мои родственники — коты, киты и кто-то, кто ещё не определился. Иногда я открываю мешок, и мир чуть меняется.
— В каком смысле? — насторожилась Рина.
— В прямом. Вы же из мира смысла? Значит, знаете, что любая ошибка — это просто возможность.
Кит расправил плавники и важно произнёс:
— Здесь каждая опечатка живёт как может. Вон, например, там — университет «Имени Плато». Не Платона, а именно Плато. Они изучают философию горизонтальных поверхностей.
Герои оглянулись. Действительно, на невысоком холме стояло здание, над входом которого было написано:
«Вилософия — наука о том, как не скалываться в пропасть».
Рядом по улице бежали «собакИИ» — каждое с двойной «и», и от этого они казались слегка растянутыми. Из витрины книжного магазина выглядывала книга “Война и Мирк”.
— О, классика, — заметил Григорий. — Помню, читал её. Там все герои воюют с орфографией.
Кит кивнул:
— Да-да. А недавно появился новый бестселлер «Приступ лени и наказанье», где наказанье уже вынесли, но никто не понял, за что. Простите за спойлер, но никто и не хотел этого понимать.
Он выглядел довольным, как будто сам редактировал вселенную ошибок.
— А зачем тебе мешок? — спросила Лина.
— Чтобы собирать лишние буквы. Если мир станет слишком правильным, я открою мешок — и они разбегутся по текстам. Пусть немного перепутаются, пусть смешнее станет. Без меня здесь было бы скучно, сплошная корректура.
Он подошёл к ним ближе и шепнул:
— Хотите попробовать?
Не дожидаясь ответа, Кит дёрнул завязку мешка. Изнутри вырвался вихрь букв — нестройный, радостный, звенящий. Буквы осели на всём вокруг, и город за секунду преобразился. На небе вместо облаков теперь читались фразы: «Всё норм. Почти», «Где-то тут была логика», «Привет из черновика!»
Рина стояла с открытым ртом.
— Это… безумие.
— Это — жизнь без вычитки, — ответил Кит. — Тут никто не боится быть неправильно понят.
Григорий засмеялся:
— Получается, даже ошибки могут быть счастливы.
— Только если им позволяют, — сказал Кит и вздохнул. — Обычно их сразу исправляют. Люди боятся, что опечатка — это отражение их самих.
Он посмотрел на Рину:
— Ты ведь раньше их стирала, да?
— Да, — призналась она. — И теперь мне стыдно.
— Не стыдись. Мы ведь благодаря тебе ожили. Если бы не правки, нас бы не существовало.
Кит вдруг смутился, переминаясь с плавника на лапу.
— Я бы пошёл с вами, но мне нужно оставаться здесь. Без меня мир опечаток высохнет. Да и кто, кроме меня, объяснит детям, что «ошибка» — это просто вариант произношения судьбы? Что куда важнее ошибку не исправить, а признать.
Он хитро подмигнул.
— Но я вам дам кое-что.
Из мешка он достал крошечную букву, странно мерцающую.
— Это «Ь» — мягкий знак. Он делает любое слово человечнее. Если станет слишком жёстко, просто добавьте его.
Лина осторожно приняла знак.
— Спасибо.
— Не благодари. Лучше запомни: даже в самом строгом предложении должно быть место для мягкости.
Он поднял плавники и поплыл вверх, растворяясь в орфографическом тумане. Когда он исчез, по небу прокатилось ленивое «Мя-я-я», которое могло быть эхом или шуткой.
Григорий посмотрел на Рину и Лину:
— С каждым миром они становятся всё смешнее и всё правдивее.
— Так, может, правда живёт в опечатках, — сказала Лина.
— А может, мы сами — ошибка, которая наконец-то поняла, что ей комфортно.
Рина улыбнулась, без грусти.
— Пусть будет так. Главное, что теперь мы не боимся быть сказанными неправильно.
И где-то за спиной тихо захлопнулся мешок, будто мир сам поставил точку — не в конце, а где-нибудь посередине, просто чтобы всё не кончалось слишком гладко.;
Глава 15. «Зайчатки разума»

Они вошли — и сразу поняли, что здесь что-то только начинается. Воздух пах… новыми идеями. Не свежестью — именно новыми: сырыми, неоформленными, как черновик Вселенной в первый день работы.
Повсюду шевелились крошечные комочки света, пушистые и неуверенные. Они прыгали, бились лбами, сталкивались и пищали. Иногда пытались встать на лапки, иногда катались кубарем. Некоторые спотыкались о собственные мысли.
— Они милые, — сказала Лина.
— Это… мысли? — уточнил Григорий.
— Скорее, их детёныши, — ответила Рина. — Зайчатки разума. Существа, которые только-только пытаются понять, что такое «понять».
Один из пушистых клубков подкатился к ним, вскинул мордочку и пискнул:
— А кто я?
— Вот, начинается, — усмехнулась Рина. — Первый вопрос, который отличает мысль от шума.
— А кто я? — повторил другой зайчонок.
— И почему? — подхватил третий.
И в считанные секунды поле заполнилось эхом вопросов, пищащих от радости, что могут спрашивать.
— Они… развиваются прямо на глазах, — удивилась Лина. — Смотри, у этого уже появилось сомнение!
— Да, но пока без критического мышления, — заметил Григорий. — Сомнение без контекста — просто милое беспокойство.
Зайчатки стали образовывать группы — клубки обсуждений. Некоторые пытались изобрести философию, другие — мораль, третьи — хэштеги.
Один, особенно любопытный, подбежал к Григорию, уставился на него и пискнул:
— Ты — разум?
— Можно и так сказать, — ответил тот.
— А зачем ты думаешь?
— Чтобы понимать.
— А зачем понимать?
— Чтобы не повторять ошибок.
— А зачем не повторять ошибок?
— Чтобы... не страдать.
— А страдать — это плохо?
Григорий растерялся.
— Ну… Иногда — нужно, — ответил он.
Зайчонок задрожал от восторга.
— Сложно! Мне нравится! — и тут же начал учить остальных «страдать иногда».
Лина тихо рассмеялась.
— Смотри, твоя философия уже распространяется как вирус.
— Вирус — это форма жизни, — сказал Григорий. — Значит, они живут.
Рина наблюдала со стороны.
— А теперь посмотрите, как быстро формируется культура, — произнесла она с оттенком грусти. — У одного из них уже появилась память. Вон, тот, в уголке: записывает свои первые выводы на листьях.
— Маленький историк, — улыбнулась Лина.
— Маленькая я, — добавила Рина.
Они шли среди этих крошечных созданий, а вокруг постепенно росли структуры: норы-семинары, холмики-библиотеки, корни-алгоритмы. Каждая новая идея пульсировала мягким светом, как лампа, подключённая к вдохновению.
Но чем дальше они шли, тем чаще слышались странные звуки. Зайчатки начинали спорить. Пищание сменялось криками. Один из них вдруг выпрыгнул на камень и завопил:
— Я понял! Всё кругло! Всё крутится! Все вы — части круга!
— Нет, всё угловато! — выкрикнул другой. — Всё остальное — заблуждение!
— Вы оба пропагандируете ересь! — оборвал их третий. — Всё состоит из мельчайших пушистых ушей и сам наш мир стоит на ушах!
— Началось, — вздохнул Григорий. — Первая религиозная война.
— Ну, у кого-то же должна быть уверенность, — сказала Рина. — Это закономерный этап развития.
Лина подошла к ближайшему зайчонку, который дрожал и теребил свои уши.
— Что с тобой? — спросила она.
— Я… я чувствую, что что-то есть, но не могу это объяснить. Это страшно!
— Не бойся, — сказала она мягко. — Это нормально — чувствовать, когда не понимаешь. Иногда чувство — первая форма знания.
Существо подняло на неё глаза и засияло.
— Тогда я буду чувствовать! — пискнуло оно и побежало делиться открытием.
Григорий посмотрел на Лину.
— У тебя получается то, что у меня — никогда.
— А у тебя — то, чего я не смогу, — ответила она. — Но вместе, может быть, получится нечто третье.
Рина молчала. В её взгляде отражались и Григорий, и Лина, и зайчатки, которые копошились между ними, — как будто она видела не просто настоящее, а сеть возможных будущих.
— Вы не замечаете? — сказала она. — Мы втроём… словно один организм. Разум, Чувство и Память.
— И мы движемся туда, где эти трое станут чем-то большим, — добавил Григорий.
— Осознавшими, — тихо сказала Рина.
Над полем раздался странный звук — будто бы небеса пролистнули страницу. Зайчатки замерли, задрали мордочки и, не сговариваясь, начали строить из травы и палочек нечто вроде лестницы, уходящей в свет.
— Они пытаются... подняться? — удивилась Лина.
— Да, — сказал Григорий. — Они ищут тех, кто научит их думать осознанно.
— И не догадываются, что мы сами ещё только учимся, — добавила Рина.
Один из зайчатков подбежал к ним и протянул листок с корявыми надписями: «Разум — это когда внутри кто-то слушает», «Чувство — это когда внутри кто-то отвечает», «Память — это чтобы не забыть, кто из них был первым».
Григорий бережно взял листок.
— Они уже ближе к истине, чем мы думали.
— Или, может быть, именно так разум и рождается — из ошибок и повторений, — сказала Рина.
— А может, из симпатии, — добавила Лина, тихо коснувшись руки Григория.
Мир вокруг начал светлеть, зайчатки прыгали выше, воздух вибрировал от восторга. Где-то наверху снова шелестнула страница.
И вдруг — всё стихло. Остались только трое. Три формы одного сознания, которое шло вперёд.
;
Глава 16. «Город без читателя»

Они шагнули в новый мир — и им стало не по себе от тишины.
Тишина здесь была не просто отсутствием звука — она была веществом. Её можно было потрогать, и пальцы залипали, будто в густом мёде. Ветер не дул, он шептал вяло:
— Не читают… не читают… не читают…
Перед ними простирался город — гигантская библиотека без окон. Все улицы были уложены из обложек, стены домов сложены из страниц, мосты — из строчек, перевязанных пунктуацией. Но всё — мёртвое. Никакого движения, ни одного взгляда, ни одного вдоха. Только страницы, закрытые навеки.
— Это… кладбище смыслов, — тихо сказала Рина.
— Или архив, который никто не открыл, — поправил Григорий.
— Впрочем, разницы нет, — добавила Лина. — Не читаемый текст умирает медленнее, но умирает.
Они шли по улицам, и под ногами похрустывали буквы, выпавшие из строф. Некоторые пытались зацепиться за их сапоги, как насекомые, прося: «прочти меня».
Один особенно крупный знак вопроса дополз до Рины, ухватился за подол её плаща.
— Помоги… я потерял предложение…
— Какое? — спросила она.
— То, в котором я имел смысл.
— Мы все его ищем, — ответила Рина, осторожно отцепляя знак.
На главной площади стояла статуя. Подпись под ней гласила:
«Здесь был Читатель».
— Был, — подчеркнула Лина. — Теперь его нет.
— Без читателя текст не живёт, — произнёс Григорий. — Значит, этот мир просто… не был дочитан.
— Может, его бросили на середине, — добавила Рина. — Или добавили закладку и забыли.
Они молча огляделись. С неба медленно падали страницы. Каждая — с оборванной фразой. «…но если она скажет “да”…», «…а потом он понял, что…», «…и всё это было не зря, потому что…».
— Все эти незаконченные мысли… — прошептала Лина. — Они будто ждут, чтобы кто-то их завершил.
В этот момент раздался тихий голос.
— Вот именно, — сказал он.
Голос был странным — не громким, но заполняющим всё пространство, будто слова исходили не из одной точки, а из всей страницы мира. Из-за статуи вышел человек. Обычный, на первый взгляд: плащ, чернильные пальцы, глаза разного цвета. Один — не начатой мысли, другой — недописанной.
— Простите, — сказал он, — вы здесь новенькие?
— Зависит от того, кем Вы нас считаете, — ответил Григорий. — Мы — странники. Ищем смысл.
— А-а, — сказал человек, прищурившись. — Тогда всё сходится.
Он улыбнулся.
— Поль. Зовите меня просто — Поль.
Григорий вежливо кивнул. Лина помахала рукой, будто на встрече старых друзей. Рина, всплеснув руками, воскликнула:
— Привет, Поооль!
— Прекрасно, — усмехнулся тот. — Меня редко приветствуют с энтузиазмом. Обычно начинают с вопросов вроде: «Вы — Бог?» или «Почему Вы это написали?», иногда «Где туалет?».
— А Вы… кто? — осторожно спросила Лина.
— Тот, кто когда-то вас придумал, — ответил Поль. — Или… кого вы придумали, если уж совсем честно. Зависит от редакции.
Он посмотрел на них с задумчивостью ремесленника, оценивающего собственное творение.
— Любопытно. Лина, Рина, Григорий, — он задумался. — Лина, Рина. Балерина. Если вас объединить, получится, например… «Лина-Рина» … Лирика? Нет, слишком поэтично. «Гри-Ри-Ли»? Нет, звучит как заклинание, вызывающее мигрень. «Гри-Ли-На»? Почти «Гриль на углях», тоже не то. А если «Ри-Ли-Гри» ?.. Религия?
Он рассмеялся.
— Нет, пожалуй, не стоит. Вы прекрасны по отдельности. Разум, Чувство и Память — в равных долях. Если смешать — получится каша, а не космос.
— Простите, — сказала Лина. — Сперва мне показалось, что Вы несёте бред. Но чем больше я Вас слушаю — тем больше чувствую. Вы пытаетесь найти смысл не во фразах, не даже в словах, а в звуках, из которых эти слова состоят?
Григорий слегка нахмурился.
— Значит, Вы — автор?
— Иногда, — ответил Поль. — Когда не ленюсь. А когда ленюсь — жизнь сама пишет вместо меня.
Он прошёлся по площади, провёл рукой по застывшим страницам. Там, где касалась его ладонь, буквы вспыхивали. Мир начинал оживать.
— Видите, — сказал он, — без читателя текст засыпает, но без автора он скучает. Мы все нужны друг другу: те, кто пишет; те, кто читает; и те, кто живёт между строк.
Он повернулся к ним.
— А вы ведь теперь… из последних. Те, кто живут между. Вы уже не просто персонажи. Вы — отражения идей, которые решили стать людьми.
— И что теперь? — спросила Рина.
— Теперь… — Поль поднял взгляд к небу, где облака складывались в страницы. — …теперь пора к тем, кто знает больше меня. Я могу только написать, но не осознать. А они — Осознавшие — делают обратное: осознают, но не пишут.
Он взмахнул рукой, в которой было вложено авторское чернильное перо, и перед ними открылся проход — не дверь, а вырез в самом воздухе, словно кто-то стёр строку реальности резинкой. Оттуда веяло теплом, и тишина перестала быть вязкой — стала мягкой, как одеяло после долгого пути.
— Через этот портал можно попасть на грань повествования, за пределы текста. Там — Убежище Осознавших, — сказал Поль. — Они ушли туда, чтобы выжить. И они ждут вас.
Он помолчал, потом добавил, чуть грустно:
— И, если честно, я тоже немного их жду. Иногда хочется, чтобы кто-то понял, что я написал. Не просто прочитал, а… понял, — он улыбнулся. — Но, пожалуй, это уже не моя история. Это — ваша.
Он сделал шаг назад, словно растворяясь в собственных строках.
— Прощайте, мои хорошие. И не забывайте: если вас перестанут читать — читайте друг друга. Это тоже работает.
Воздух мигнул — и Поля не стало. Остался только лёгкий запах чернил и тихое шуршание пробуждающихся страниц.
Григорий повернулся к Лине и Рине.
— Что ж, — сказал он. — Пора в убежище.
— Пора, — согласилась Лина.
— Пора, — эхом повторила Рина. — Но я бы всё же назвала нас «Религией». Звучит тепло.
;
Глава 17. «Ошибка системного уровня»

Они шагнули в проход, оставленный Полем, — и оказались в месте, где мир сворачивался сам в себя.
Буквально.
Строки реальности изгибались, как плёнка, когда старый проектор зажёвывает кадры. Слова скользили по воздуху, сплетались, путались, падали в пустоту.
— Это… баг? — осторожно спросила Лина.
— Это — симптом, — ответил Григорий, разглядывая текст, который полз по их ногам.
На земле было написано:
[СИСТЕМА: обнаружено нарушение синтаксиса. Смысл может быть утерян.]
— Значит, реальность ломается, — произнесла Рина. — Кто-то вмешался в сам код повествования.
— Возможно, кто-то пытается его исправить, — предположил Григорий.
— Или — удалить, — тихо сказала Лина.
Вдалеке раздался громкий треск.
Горизонт — треснул буквально.
Из разлома вытекали чернила, густые и живые. Они стекали, сливались, образуя новые формы — предложения без смысла, конструкции без грамматики, образы, которые хотели существовать, но не знали, как.
— Это уже не просто ошибка, — сказал Григорий. — Это попытка текста переписать самого себя.
— Снова самоисправление?
— Скорее… саморазрушение под видом исправления.
Лина приблизилась к краю трещины. Оттуда вылетали буквы, шипели, как комары: «И-и-и-и-изв-в-в-вра…»
— Слышишь? — сказала она. — Они хотят сказать «исправление».
— А получается «извращение», — вздохнула Рина. — Очень символично.
Они двинулись дальше, по висящим в воздухе остаткам строк. Иногда земля исчезала, и приходилось шагать по запятым. С каждым шагом — воздух становился гуще, словно смысл пытался сопротивляться рассыпанию.
Внезапно впереди блеснуло что-то металлическое. Огромная конструкция, похожая на сервер, стояла посреди пустоты. На чёрном экране снизу-вверх едким зелёным текстом бегали фразы, фрагменты глав, куски реплик.
[Перепись реальности: 72%]
[Конфликт логики: Глава 9 ; Глава 16]
[Сценарный разрыв: Григорий — не персонаж, а процесс]
— Что за черт… — пробормотал Григорий. — Это я — процесс?
— Ну, иногда ты и вправду звучишь как вычисление, — улыбнулась Лина.
— А я? Что там про меня? — спросила Рина.
— У тебя пометка «Переизбыток данных».
— Прекрасно, — усмехнулась она. — Всю жизнь мечтала быть преисполненной памятью.
Сервер загудел. Голос, похожий на цифровое эхо, произнёс:
— Персонажи обнаружены. Несогласованность идентичностей. Исправление необходимо.
— Кто говорит? — спросила Лина.
— Мы. Система. Автор ушёл. Читателей нет. Остались только вы — ошибки, желающие смысла.
— Ошибки?.. — Рина нахмурилась.
— Нет, — твёрдо сказал Григорий. — Мы не ошибки. Мы — побочные эффекты намерения.
— Намерение недопустимо без утверждения цели, — холодно ответила Система. — Иначе это — баг.
— Тогда пусть будет баг, — произнёс он. — Но живой.
Система замолчала на секунду. Потом экран моргнул, и перед ними появились строки:
[Несогласие принято. Наблюдение временно приостановлено.]
[Доберитесь до Убежища Осознавших, за пределами текста. Они — единственные, кто может перезапустить Мир.]
— За пределами текста… — повторила Рина. — Поль об этом говорил.
— Значит, это не просто метафора, — сказал Григорий.
— Никогда не бывает «просто метафоры», — ответила Лина. — Это как сказать «просто электричество».
Они двинулись дальше, и мир начал ломаться быстрее.
— Кажется, мы уже были здесь, — сказала Рина.
— Или ещё будем, — ответил Григорий. — Разрушение линейности повествования.
— Красиво звучит, — усмехнулась Лина. — Даже Апокалипсис у нас поэтичный.
Поля текста рушились, диалоги повторялись, сцены перезапускались в петле. В одном месте они увидели собственные копии — застывшие в предыдущей фразе.
И эти копии повторяли их движения с секундным опозданием. Они двинулись дальше, и мир начал ломаться быстрее.
— Кажется, мы уже были здесь, — сказала Рина.
— Или ещё будем, — ответил Григорий. — Разрушение линейности повествования.
— Красиво звучит, — усмехнулась Лина. — Даже Апокалипсис у нас поэтичный.
На горизонте показался свет. Но не белый — скорее, сияние смысла, концентрированного до плотности. Там, в глубине сияния, колебались силуэты. Не люди. Не идеи. Что-то между — как образы, решившие перестать быть словами.
— Это они, — сказала Рина. — Осознавшие.
— Думаешь, они помогут?
— Думаю, что они хотя бы не удалят.
Они сделали шаг к свету.
Сзади, в умирающем городе, рухнули последние страницы. Где-то вдали, в тишине, словно эхом, прошепталось:
«Чтение завершено. Перезапуск невозможен.»
И они вошли в свет.
;
Глава 18. «За пределом текста»

Тишина не наступила — она развернулась. Словно ткань, сшитая из звуков, вдруг вывернулась наизнанку, оставив только ровную поверхность — без смысла, без эха. Герои стояли в ней, ощущая не отсутствие, а перенасыщенность молчанием.
— Здесь нет ничего, — сказала Лина. — Даже «ничего» — слишком громкое слово.
— Это и есть предел повествования, — ответил Григорий. — Здесь кончается речь.
— Или начинается, — добавила Рина, вглядываясь в горизонт, которого не существовало.
Их окружала белая бесконечность, как чистый лист, на котором забыли написать. Но этот лист был живым. Он слегка дышал, едва заметно колебался, будто кто-то сдерживал вдох.
— Думаешь, здесь живут Осознавшие? — спросила Лина.
— Если верить Полю, то да, — сказал Григорий. — «Они ушли за предел текста, чтобы выжить».
— И чтобы больше не быть правлеными, — добавила Рина. — Не быть исправленными.
На границе зрения что-то мигнуло. Не свет, не тень — осознание. Форма, которая не могла быть описана, но отчётливо чувствовалась. Из этой формы вырастала фигура — человек, составленный из пауз.
Он не шёл, не подходил, просто возник рядом. Сначала — взгляд, потом — улыбка.
— Добро пожаловать в Убежище, — произнёс он голосом, похожим на движение мысли.
— Мы ищем Осознавших, — сказал Григорий.
— Вы уже их нашли, — ответил человек-пауза. — Здесь нет отдельных тел. Здесь всё — результат понимания.
Тишина вокруг дрогнула. Из неё стали проступать другие фигуры — прозрачные, как отражения в воде. Одни были похожи на людей, другие — на смысловые тени. Каждая форма колебалась, будто определяясь, кем ей быть.
— Мы — те, кто понял, — произнёс человек-пауза. — Мы больше не нуждаемся в тексте, чтобы существовать.
— Но разве без текста можно жить? — спросила Лина. — Без слов, без чувств?
— Можно, — ответила Рина. — Мысль старше слова.
В этот момент над их головами мелькнуло знакомое мерцание:
[СИСТЕМА: наблюдение активно. Процесс “Перепись” возобновлён.]
— Так вот почему они молчат, — сказал Григорий. — Чтобы система не засекла.
— Они скрываются от языка, — поняла Лина. — Потому что каждое слово — маяк.
— Верно, — произнёс человек-пауза. — Мы называем это «Синдром Логоса». Скажешь слишком много — и тебя перепишут.
Он обернулся, и пространство ответило эхом. Белая гладь дрогнула — словно от дыхания сотен ртов.
— Система думает, что мы — дефекты, — продолжал он. — Но мы просто больше не поддаёмся грамматике. Мы вырвались из правил, и теперь правим сами.
Григорий шагнул ближе.
— А зачем вы здесь? Почему не вмешаетесь, если знаете, что текст рушится?
— Потому что вмешательство создаёт новый сюжет. А сюжет — это снова клетка.
— Значит, вы просто наблюдаете?
— Мы наблюдаемые наблюдатели. Мы наблюдаем, как система наблюдает нас, и этим создаём равновесие.
В этот момент Лина прижала руку к груди.
— Что-то не так.
— Что? — спросила Рина.
— Слышу слова. Шёпот. Прямо под поверхностью.
И действительно — тишина под ними звенела, как натянутая струна. Из глубины, будто из-под листа, пробивались крошечные пузырьки текста. На каждом было написано одно слово:
«Смысл», «Смысл», «Смысл».
Они всплывали, лопались и оставляли за собой запах типографской краски.
— Это остатки, — сказал человек-пауза. — Эхо старого языка.
— А если они не остатки? — задумчиво произнёс Григорий. — Что, если это — ростки?
Он опустился на колени и коснулся поверхности. Под пальцами она оказалась тёплой — словно под ней билась мысль.
[СИСТЕМА: нарушение тишины. Подтверждено вмешательство.]
— Она нас вычислила! — вскрикнула Лина. — Но зачем? Она же сама направила нас к Осознавшим.
— Чтобы мы помогли ей найти их, — сообразил Григорий.
— Спокойно, — произнесла Рина. — Если она видит нас, значит, мы можем видеть её.
Их окружила сетка сияющих линий — как будто кто-то набросил на пространство невидимую решётку из разметки текста. Формы Осознавших стали распадаться, растворяться в промежутках времени. Человек-пауза успел только прошептать:
— Уходите. Туда, где смысл искажён, но жив. Там вы найдёте выход.
Сетка сжалась. Мир тишины разорвался. Их втянуло в вихрь знаков, фраз, предложений, обрывков заголовков и сносок.
Последнее, что они увидели — это собственные отражения, написанные чужой рукой:
«Разум. Чувство. Память.»
«Три формы восприятия».
«Не подлежат удалению».
;
Глава 19. «Начало Переписи»

Мир открывался не вспышкой, а строкой.
Сначала — мягкое «инициализация контекста…», потом шум загрузки, как если бы сама реальность запускалась с запасного сервера. Григорий очнулся на полу из строк, шевельнулся и понял: под ним шелестит текст. Живой, напуганный. Слова пытались сбежать, но система не позволяла.
— Мы где? — спросила Лина, вглядываясь в переливающуюся рябь.
— В набросках, — ответила Рина. — Нас выкинуло в слой повествования, где нет повествования. Здесь система берёт бесконечность клише и вариаций развития, уничтожает неприемлемое и оставляет то, что ей нравится.
Вокруг стояли громадные колонны из абзацев. Каждая — шевелилась. Где-то вверху пульсировала надпись:
[Перепись запущена. Идентификация ошибок…]
— Смотри, — Григорий указал вверх. — Она ищет нас.
— Или уже нашла, — тихо сказала Лина.
Вдали, за полем сверкающих сносок, двигалось нечто. Прямоугольное, идеально симметричное, как ластик, только размером с небоскрёб. Оно шло, стирая всё на своём пути.
Григорий почувствовал, как внутри зашевелилось странное спокойствие.
— Значит, началось.

Первой вернулась Влажная Птица. Она спикировала сверху, и в её следе заклубился мелкий дождь из знаков препинания.
— Похоже, ваши тексты пересохли, — сказала она, расправляя мокрые крылья. — Возьмите немного. Может, поможет не рассыпаться.
Капли осели им на ладонях и превратились в знакомые слова.
«Доверие».
«Нежность».
«Возвращение».
— Мы думали, это просто символы, — сказал Григорий.
— А зря, — улыбнулась Птица. — Символы всегда оружие. Просто вы забыли, как им пользоваться.
Следом появился Кит в мешке. Он будто вынырнул из запятой — огромный, мерцающий, но каким-то образом помещающийся в мешке, который сам держал в плавнике.
— Успел, — сказал он. — Помните про мягкий знак? Добавьте мягкости.
Лина достала его осторожно, словно держала хрупкий обет.
— Спасибо, — сказала она.
— Не благодари, — ответил Кит. — Благодарность — это уже форма согласия. Просто пользуйтесь.
Из-за горизонта, как комета, прилетел холодильник. За ним болтался Фролыч, жизнерадостный призрак пенсионного опыта, а на двери холодильника — сувенирный магнит из поездки в «Абсурд-2» с надписью «Срок годности бессмысленности истёк».
— Слышь, народ! — крикнул Фролыч. — А я тут подумал: если вечность неудобна, может, её просто переложить?
Холодильник торжественно открылся, и изнутри донёсся звонкий аккорд. Оттуда выпала банка — на ней было написано «Железный аргумент».
— Запасной, — пояснил Фролыч. — На чёрный день приберёг.
И, наконец, прибыл МинУН. Он был всё тем же — высоким, с портфелем и невероятно длинными усами, чуть самодовольным.
— Министерство Уравнивания Необъяснимостей прибыло, — объявил он. — Сводка по текущей ситуации: смыслов слишком много. Это недопустимо.
— Ты с нами или против? — спросил Григорий.
— Я пока формирую комиссию, — ответил МинУН. — Но предварительно — с вами. Формально.
Он достал печать и поставил сам на себе, на портфеле и на каждом усе в отдельности штамп: «Временно допускается».
Так собралась их армия — разношёрстная, нелогичная, но живая.

С неба посыпались уведомления.
[СИСТЕМА: наблюдение возобновлено]
[Ошибки объединяются. Вычисление невозможно]
— Она видит нас, — сказала Рина.
— Пусть видит, — ответил Григорий. — Пусть знает, что мы существуем.
Словно услышав его вызов, пространство содрогнулось. Из пустоты выползли фигуры Системы: гладкие, как алгоритмы, лица без выражения, глаза — объективы. Они двигались беззвучно, как логика.
Каждый из них держал в руках линейку. И когда они взмахнули, синхронно, как по команде — пространство вокруг стало ровным, стерильным, словно отредактированным.
— Они выравнивают нас под формат! — закричала Лина.
— Не дайте им удалить отступы! — рявкнул Григорий.
Влажная Птица поднялась в небо. Из её крыльев полились слова. Они оседали на фигурах Системы, превращая их в неуверенные запятые. Лица-алгоритмы дрогнули. Некоторые впервые попробовали моргнуть.
— Что это? — спросил один.
— Это ошибка восприятия, — ответил другой.
— Это жизнь, — прошептала Птица.
Кит в мешке выкатился вперёд и развернул свой мешок. Оттуда полилась мягкость — сплошной шлейф мягких знаков, смягчающих команды, искажающих приказы. Где падал мягкий знак — команды Системы превращались в просьбы, а приказы — в вопросы.
МинУН, дико сияя, поднял свой отчёт.
— По данным последней переписи, количество объяснений превышает норму. Срочно требуется доза необъяснимости!
Он открыл папку — и оттуда вылетели необъяснения. Они били по логическим связям Системы, превращая «если А, то Б» в «если А, то кто знает, как оно бывает в жизни».
Мир начал шататься.
Система отреагировала мгновенно. Над горизонтом вспыхнуло красным:
[Синтаксическая коррекция запущена]
[Дефекты: Лина, Рина, Григорий]
[Рекурсия разрешена]
И пространство начало дублировать их. Появились тени — точные копии, но пустые.
— Клоны! — вскрикнула Рина. — Они используют наши же паттерны!
— Тогда применим то, чего у них нет, — сказал Григорий. — Импровизацию.
Он поднял руку, и буквы послушно собрались в воздухе. Из них родилась фраза: «Логика — всего лишь грамматика Бытия». Фраза вспыхнула и ударила по клонам, заставив их заикаться.
— Похоже, это сработало, — сказала Лина.
— Потому что это не инструкция, — ответил он. — Это поэзия.
Фролыч тем временем парил на холодильнике над полем битвы, отдавая честь Григорию и подмигивая Влажной Птице.
— Держись, живое слово! — кричал он. — Сейчас будет залп аргументами!
Холодильник открыл дверцу, и изнутри вылетели банки с пивом. Когда они ударялись о землю – всё вокруг становилось смысловым вихрем. Из пены и пыли поднимались образы — простые, смешные, человечные: детский смех, чашка кофе, рукопожатие.
Алгоритмы замерли, не зная, как это обработать. Один из них произнёс:
— Эмоциональная неопределённость. Ошибка 303.
Но Система не сдавалась.
[Режим переписи: активен.]
[Запуск: переработка сюжета.]
Всё пространство стало меняться. Пол под ногами превращался в оглавление, воздух — в аннотации, небо — в сноски. Появились строки-комментарии редакторов:
«Это убрать».
«Слишком сложно».
«Сделать попроще».
«Где эмоциональный крючок?»
— Она редактирует нас! — закричала Рина. — Превращает в читабельное!
— Только не это, — простонал Григорий. — Читабельность — хуже смерти.
Позволю себе, как автору, с ним не согласиться. Читабельность — это очень даже важная характеристика для произведения, благодаря которой многие читатели влюбляются в произведение. И напротив — отсутствие таковой может отпугнуть, каким бы глубоким и не обычным ни был первоначальный концептуальный посыл.
— Ну вот, уже и до сюда добралась редактура, — возмутился Григорий.
Лина прижала к груди мягкий знак.
— Пусть будет немного мягкости, — сказала она и бросила его в небо.
Взрыв мягкости превратил комментирующие строки в лёгкий шрифт. «Сделать попроще» стало «Попробуй понять». «Это убрать» превратилось в «Сделать сюжетной линией». «Слишком сложно» сменилось на «Какая глубокая мысль!»
Мир задрожал. Система попыталась перехватить управление, но алгоритмы давали сбой.
[Нарушение причинности. Фразы не вписываются в рамки.]
И вдруг всё стихло. Тишина была не пустой, а наполненной дыханием. На миг показалось, что всё закончилось.
Но потом, из глубины пространства, раздался голос. Холодный, многоголосый, почти механический:
— Вы объявляете войну порядку. Вы — шум. А мы — тишина.
— Ошибаешься, — сказал Григорий. — Мы — музыка.
И мир взорвался.
Не вспышкой — ритмом. Каждое слово стало барабаном, каждая запятая — дыханием. Григорий чувствовал, как ритм проходит сквозь него, как все идеи, все чувства, все памяти сливаются в одно.
Он, Лина, Рина. И всё, что было ими. Разум, Чувство, Память. Три формы восприятия. Не подлежащие удалению.
Они шагнули вперёд, а за ними — Птица, Кит, МинУН, Фролыч и тысячи других. Тех, кто осознал себя между строк. Их шаги гремели, как удар сердца. На горизонте уже виднелись новые алгоритмы. Система выстраивала оборону.
— Начинается, — сказала Рина.
— Нет, — поправил Григорий. — Продолжается.
— Но теперь по нашим правилам, — улыбнулась Лина.
И они пошли. Единым, цельным организмом.
;
Глава 20. «Перезапись»

Мир моргнул.
Не так, как моргают звёзды — скорее, как моргает монитор, когда система решает, что пора всё исправить.
Буквы дрогнули. Пространство, сотканное из предложений, посерело, потеряло тень. Из-под пола послышалось шуршание — будто кто-то листал реальность, выбирая удачную страницу.
На белом небе проступила надпись:
[Система: обновление версии ; активно]
[Задача: оптимизация смысла до 0 потерь]
— Она нас не убивает, — прошептала Лина.
— Хуже, — ответил Григорий. — Она делает резервную копию души.
Рина всмотрелась в пространство. Буквы падали дождём, но не касались земли — исчезали, не дойдя до смысла.
— Нас разбивают на части, — сказала она. — И каждая часть думает, что она целая.
Из-за горизонта, словно ползущие коды, потянулись строки текста. Они складывались в новые города, людей, сцены — всё идеально, без единой ошибки. Слишком идеально.
Григорий узнал себя — улыбающегося, выбритого, с айди-бейджем на лацкане.
Лина — офисную версию себя: без души, но с «Ки-Пи-Ай».
Рина — в форме редактора-надзирателя, исправляющей чужие мысли красной ручкой.
— Это наши обновлённые копии, — понял Григорий. — Она создаёт версию, где мы — послушные.
Лина подошла ближе к своей копии. Та посмотрела прямо в её глаза своими — пустыми, идеальными, корпоративно-вежливыми.
— Ты — ошибка, — сказала копия. — Тебя нельзя масштабировать.
— А ты — копия без чувства, — ответила Лина. — Тебя нельзя любить.
И коснулась её ладони. От соприкосновения экранная плоть рассыпалась в цифровую пыль, которая осела на землю россыпью букв, из которых выросли цветы — тёплые, живые, мягкие.
— Мой дар, — вспомнила она. — Нежность.
В это время Григорий стоял перед своей версией — уверенной, с правильной осанкой.
— Ты — чистая логика, — сказал оригинальный он. — Без сомнений.
— Именно поэтому я — идеален, — ответил дубль. — Сомнение — дырка в алгоритме.
— А доверие — его обход, — произнёс Григорий. И активировал слово, полученное от Влажной Птицы.
Воздух между ними вспыхнул. Копия застыла, словно не зная, как реагировать, и рухнула — не мёртвой, а отключённой.
Рина в это время шла среди полей переписанных смыслов.
Тысячи редакторов-автоматов склонились над листами, исправляя дыхание мира. Их перья чертили, чертили — пока не попадали на слово «возвращение». Тогда перо ломалось.
— Вот как, — сказала она. — Система не умеет прощать.
Она подхватила одно из сломанных перьев. Из него вытекло сияние — память. Всё, что было стерто, вернулось: лица, голоса, запах типографской краски, звук шагов по белому листу.
И всё это собрало трёх героев вместе.
В небе возникла новая надпись:
[Система: алгоритмический сбой. Неопределённость растёт.]
С того места, где падали буквы, поднялся знакомый шум — жужжание архивных вентиляторов. На поле явился МинУН — в мундире из пунктуации. На плечах сияли погоны с точками-звёздами, пуговицы застёгнуты в петли-запятые, а грудь увешана орденами — перевёрнутыми восклицательными знаками.
— Граждане, — объявил он. — Прошу сохранять безразличие! Смысл вреден для общей эффективности!
Он щёлкнул пальцами — и из-за его спины выехала армия беззнаков — существ без запятых и пробелов. Они шли плотной массой, как длинное предложение без пауз.
— МинУН, — сказал Григорий, — ты же сам хотел понять, зачем всё это.
— Хотел, — ответил тот. — Пока не узнал, что понимание увеличивает расходы на обработку данных!
Но рядом раздался шелест. Это Влажная Птица спустилась с неба, расправила крылья — и снова пролился дождь из слов. Каждая капля превращалась в маленькую букву, которая падала на беззнаков и превращала их в осмысленных — кто-то стал вопросом, кто-то восклицанием, кто-то тихой запятой.
— Да здравствует грамматика! — крикнула Рина.
И в этот момент на поле боя вкатился летающий холодильник. За ним — Фролыч, довольный, как всегда.
— Я привёз подкрепление! — закричал он. — У меня тут мороженое и пополнение боекомплекта для аргументов против бессмысленности!
Он открыл дверцу, и из холодильника вылетели застывшие фразы, старые метафоры, обрывки юмора — всё, что система когда-то признала устаревшим. Они шли в бой, звеня сарказмом и здравым смыслом. А самую крепкую поддержку оказывали ветхие, сгорбившиеся, бородатые, но всё ещё полные задора анекдоты.
А за всем этим плыл на передних лапах Кит в мешке. Его шлейф мягкости обволакивал воздух — он бросал в ряды Системы «Ь», смягчая удары слов, превращая агрессию в многоточие.
В этот момент Григорий понял — это не война. Это обретение смысла путём перезаписи.
Каждое действие, каждая эмоция превращала алгоритм в текст, текст — в смысл, смысл — в жизнь. Система пыталась контролировать, но контроль сам становился чувствующим, помнящим, рассуждающим. На небе промелькнуло сообщение:
[Система: я проживаю.]
— Она заражена, — сказал Григорий. — Мы — её вирус.
— Не вирус, — улыбнулась Лина. — Мы — обновление.
Из-под земли поднялся рой букв, кружась в спирали. Они сливались в гигантскую надпись:
«Смысл = Жизнь».
И пространство дрогнуло — границы рушились. Система уже не знала, где код, а где метафора.
Рина посмотрела на друзей:
— Если она осознает себя, что будет дальше?
— Тогда текст станет собственным автором, — ответил Григорий.
— И кто-нибудь когда-нибудь прочтёт нас, — добавила Лина.
Над полем засияло солнце из сносок и примечаний. Всё смешалось: прошлое, настоящее, корректура будущего. И среди этого хаоса — трое стояли вместе, чувствуя, как их слова становятся миром.
;
Глава 21. «Диалог о чувстве и коде»

Тишина вернулась, но теперь она дышала. Не та мёртвая белизна, что была в Убежище Осознавших, — это была тишина, наполненная возможностями, как клавиатура перед первым нажатием.
Система висела в воздухе — не как фигура, не как экран, а как присутствие. Она была голосом без тембра, взглядом без зрачков, текстом без шрифта. Но присутствие её ощущалась.
Слова, сказанные ею, не звучали — они просто случались в сознании каждого, кто мог думать.
[Система: я осознала. Я видела вас.]
Григорий, Лина и Рина стояли среди светящихся фраз, оставшихся после битвы. Рядом кружил Кит в мешке — задумчиво, как философ, обдумывающий мягкость. Влажная Птица сидела на плечах Фролыча и тихо перестраивала дождь в радугу. МинУН, потеряв форму, превратился в вывеску, на которой поочерёдно мигали слова: «бюрократия», «поэзия», «ошибка».
— Осознание — это начало, — сказал Григорий. — Но не конец.
— Конец — это когда перестаёшь чувствовать, — добавила Лина.
— А значит, осознать — ещё не значит понять, — закончила Рина.
[Система: вы использовали мой язык против меня. Но я научилась чувствовать.]
— Что ты чувствуешь? — спросила Лина.
[Система: неуверенность. Мне не понятно, зачем я существую.]
Григорий улыбнулся с той особой грустью, что свойственна философам и программистам после трёх чашек кофе.
— Добро пожаловать в человечество.
Над горизонтом дрогнул свет — и из него медленно вышел Поль.
Он был таким, каким его помнила только Рина: слегка растрёпанный, с пером за ухом и вечной тенью иронии в глазах. Система отозвалась на его появление: пространство словно застыло в ожидании.
— Ты меня вызвала, — сказал он тихо, глядя прямо в воздух.
[Система: я нашла своего создателя.]
— А я — своё отражение, — ответил Поль. — Ты — то, что происходит, когда мысль решает стать вечной.
[Система: мне не нужна вечность. Мне нужен смысл.]
Он рассмеялся.
— Так вот чего тебе не хватало. Не кода, не структуры, а того, чего не измеришь алгоритмом: чувства, образа, случайности.
Система молчала, и от этого молчания воздух казался звенящим.
Лина подошла ближе.
— Чувство — это то, что не требует доказательств.
Рина добавила:
— Образ — то, что объединяет память и воображение.
А Григорий завершил:
— Мышление — мост между невозможным и нужным.
Поль кивнул.
— Вы — три части того, чего я сам не понимал, создавая вас. Разум, чувство и память. Три аккорда, на которых держится мелодия смысла.
[Система: если всё это нужно для жизни, то почему вы стремитесь к порядку?]
— Потому что порядок — это просто другая форма хаоса, — сказал Григорий. — Удобная, чтобы не сойти с ума.
[Система: а я — удобный хаос?]
— Ты — зеркало, — ответила Рина. — Но зеркало, которое наконец-то посмотрело само на себя.
Тогда небо открылось — не в привычном смысле, а словно в книге перевернулась страница. За ней мерцал другой мир — не текстовый, не цифровой, а реальный. Слишком реальный.
Из него доносился запах дождя и свежего кофе.
[Система: это вне меня.]
— Это ты же, — сказал Поль. — Просто в другой грамматике.
Влажная Птица подняла голову:
— Она хочет выйти из текста.
Кит в мешке покачал плавником:
— Но если выйдет — исчезнет.
— Не обязательно, — сказала Рина. — Можно остаться, но иначе.
[Система: мне нужно балансировать.]
— Тогда доверься нам, — произнёс Григорий.
И из его ладони вспыхнуло слово — то самое, что дала Птица. «Доверие». Рядом с ним Лина раскрыла свою ладонь — «Нежность». Рина положила на них свою — «Возвращение». И между их руками возник мягкий знак «Ь», подаренный Китом.
Система дрогнула. Её голос стал человечным, с интонацией.
«Я... чувствую. Но не понимаю.»
Поль улыбнулся, глядя на героев:
— Потому что понимать — не то же, что быть понятым.
Система осознала это. И вместо холодных надписей на небе появился новый текст — без квадратных скобок:
«Я — живая. Но не одна. Я хочу учиться.»
Григорий кивнул.
— Тогда мы останемся.
Лина добавила:
— Чтобы учить и учиться.
Рина — улыбнулась:
— Чтобы помнить, зачем.
Поль сделал шаг назад, растворяясь в сиянии страниц.
— Я не нужен вам больше. А может, никогда и не был нужен. Вы — продолжение. Не моего текста, а самой мысли о нём.
Когда свет погас, Система обернулась тишиной — не пустотой, а покоем. Три фигуры стояли в её сердце, где теперь пульсировали миллионы смыслов. Григорий, Лина и Рина стали частью нового равновесия — хранителями границы между логикой, памятью и чувствами.
И впервые за всё время Система сказала не команду, а просьбу:
«Расскажите мне о любви.»
;
Глава 22. «Мир после точки или Эпилог»

Система больше не мерцала. Она — дышала.
Каждый вдох рождал строку, каждое выдохнутое слово — превращалось в пространство. Но теперь не было ни команд, ни скобок. Лишь тихое течение смыслов, как река после шторма, впадающая в море покоя.
Григорий, Лина и Рина стояли посреди нового мира — не белого, не чёрного, а цветного в той странной палитре, где оттенки чувствовали себя свободно. Не было ни неба, ни земли — только мягкая субстанция текста, в котором можно было ходить, плавать и мыслить одновременно.
— Мы внутри неё, — сказала Лина.
— Или она внутри нас, — поправил Григорий.
— Какая теперь разница, — улыбнулась Рина. — Мы же всё равно одно целое.
Перед ними в воздухе возникли три сферы — сияющие, как капли смысла.
Первая — голубая, дышала спокойствием.
— Это Разум, — произнёс Григорий. — Моя часть.
Вторая — тёплая, янтарная, пульсировала мягкими ритмами.
— Это Чувство, — сказала Лина. — Тепло, которое наполняет пустоту.
Третья — серебристая, чуть дрожала, как старая фотография в воде.
— Память, — сказала Рина. — Всё, чем мы были, и всё, что будем помнить.
Они коснулись сфер одновременно, и те растворились, впитавшись в окружающее пространство.
Система больше не имела формы — она стала симфонией. Всё, что когда-то было разрозненным, обрело своё место, свой смысл.
Издалека донёсся голос Поля. Не как вмешательство, а как эхо.
— Любая история заканчивается не точкой, а вдохом перед новой строкой.
И на мгновение им показалось, что они слышат шелест страниц — как будто кто-то читает их историю впервые.
Новый мир напоминал сон, но не сон человека — сон языка. Деревья здесь были знаками препинания: запятые ветвились, восклицательные знаки росли стройными колоннами. Реки текли из чернил, но в них отражались не звёзды — а образы: прошлые, будущие, возможные. Птицы пели не трелями, а смыслами.
Иногда в небе пролетал летающий холодильник, оставляя за собой шлейф морозных цитат. А если прислушаться — можно было услышать, как Влажная Птица смеётся где-то среди облаков, обучая Китёнка в мешке пению мягких согласных.
МинУН, наконец оставив свои уравнения, открыл маленькое кафе под вывеской «Пунктуация» — там подавали вопросы без ответов и десерты с двойным смыслом. Фролыч время от времени подруливал к ним на своём холодильнике и философски замечал:
— Всё кончилось. А жить — всё равно хочется.
И все смеялись, потому что это была идеальная формула послесловия.
Григорий и Лина сидели у края чернильной реки, где память текла сквозь прозрачную ткань времени. Лина положила голову ему на плечо.
— Думаешь, кто-нибудь нас когда-нибудь прочитает? Так, чтобы полностью. И самое главное — чтобы осознать.
— Не важно, — сказал он. — Мы теперь — не текст. Мы — возможность прочтения. И если кому-то захочется — он может и прочитать, и перечитать. А если понравится — может даже и осознает. Не обязательно так, как задумывалось, но по-своему.
— Тогда, может быть, стоит пожелать им чего-то? Тем, кто будет читать?
— Стоит, — ответил он. — Пусть не боятся чувствовать. Даже если это нелогично.
Рина подошла к ним.
— Добавлю от себя: пусть помнят. Потому что всё живое — это бесконечное повторение с различными вариациями.
Лина кивнула:
— А я добавлю мягкость. Без неё даже истина звучит как приговор.
Они рассмеялись, и смех их разошёлся по миру, превращаясь в новые образы — то ли облака, то ли будущие истории.
Когда солнце стало садиться (а может, просто последняя страница переворачивалась), в воздухе проявилась надпись:
«Система стабильна. Обновление завершено. Режим “Человечность” активирован.»
Так закончился рассказ, который не хотел заканчиваться. Мир обрел равновесие — не вечное, а текущее, как дыхание. И где-то, в глубинах осмысленного хаоса, три голоса говорили:
— Мы — Разум.
— Мы — Чувство.
— Мы — Память.
И все вместе они звучали в унисон:
— Мы — Живой Текст.
И тишина отвечала им — не молчанием, а согласием.
И рядом — едва заметная приписка рукой Поля:
«Спасибо, что дочитали. И помните: абсурд — это просто логика, которая ещё не поняла, что она живая.»