И грусть моя сольется с полутьмой. Кесельман

«Он был, эскесс, студентом, евреем, скрывавшим свою бедность. Он жил в большом доме, в нижней части Дерибасовской улицы, в «дорогом районе», но во втором дворе, в полуподвале, рядом с дворницкой и каморкой, где хранились иллюминационные фонарики и национальные бело-сине-красные флаги, которые вывешивались в царские дни. Он жил вдвоём со своей мамой, вдовой. Никто из нас никогда не был у него в квартире и не видел его матери. Он появлялся среди нас в опрятной, выглаженной и вычищенной студенческой тужурке, в студенческих диагоналевых брюках, в фуражке со слегка вылинявшим голубым околышем. У него было как бы смазанное жиром лунообразное лицо со скептической еврейской улыбкой. Он был горд, ироничен, иногда высокомерен и всегда беспощаден в оценках, когда дело касалось стихов.»
— В. П. Катаев, «Алмазный мой венец».

Poste restante
 

Против почты — нищая кофейня;
Разломаю красную печать:
«Все проходит…» Грязен день весенний;
Надо жить, и плакать, и молчать.
Девушки за белыми столами
Не поймут — о чем моя слеза,
Улыбнутся крашеными ртами
И прищурят узкие глаза.
 

Красный переулок

(Старая Одесса)
 

Из темных складов, пряный и густой,
Дурманит запах чая и корицы,
Где в ящиках, измазанных смолой,
Краснеет груз марсельской черепицы.
На площади, где блещет легкий день,
В кофейне у стеклянной галереи
Сошлись торговцы — греки и евреи,
Вкушать в тени полуденную лень.
Старинных улиц дивное виденье,
Проходит он, блаженно одинок,
Внимая пенью новых грустных строк,
Любезный север видя в отдаленьи.
Канат, скрипя, бадью с водой потянет —
И переулок снова пуст и глух,
И бродит лишь, неистово горланя,
По солнечному дворику петух.
 


Без жемчуга вернулись шхуны…
 

Без жемчуга вернулись шхуны
И тихо стали у моста.
В тумане скрытый облик лунный
Чуть обозначил их борта.
Кричал хозяин, злее бури,
Кольцом пуская синий дым,
Когда мы, головы понурив,
Стояли молча перед ним.
Но что нам все его упреки —
Мы черный жемчуг привезли:
Пришли мы с девой чернокожей
Из дальней Огненной Земли.


                Агнесса
 

Лишь только в сумраке закроют двери
И грусть моя сольется с полутьмой,
Из синевы далеких повечерий
Плывет в мечтах старинный Кентербери,
Засыпан белой английской зимой.
Я вижу Вас, притихшая Агнесса,
И розы платья Вашего цветут
То в церкви, где звенит простая месса,
То у камина, где школяр-повеса
В скрипучем кресле учит скучный ut.
Я помню голос нежный и несмелый,
Каштанов треск на золотых дровах,
Когда померкнет день оледенелый, —
И ветвь темнозеленую омелы
Над очагом веселым Рождества.
Вы плачете, Агнесса, Вы поете
О юности фарфоровой, — как встарь,
Мелькают дни в стремительном полете:
Над книгой сказок в ветхом переплете
Весна качает голубой фонарь… 

Все тише песня синих повечерий;
В глухом снегу сверкающей пурги
Все призрачней старинный Кентербери.
Бледнеет ночь, — и у стеклянной двери 
Я слышу Ваши тихие шаги.
 

Зимняя гравюра
 

Воздух ясен и деревья голы,
Хрупкий снег, как голубой фаянс;
По дороге Англии веселой
Вновь трубит старинный дилижанс.
Вечер тих. За дальней снежной крышей
Гаснет в небе золотая гарь;
У таверны, над оконной нишей
Гном зажег решетчатый фонарь.
У ворот звенит твоя коляска,
Ты взошла на скользкое крыльцо —
У камина вспыхнувшая сказка
Озарила бледное лицо.
Наше счастье юное так зыбко
В этот зимний, в этот тихий час,
Словно Диккенс с грустною улыбкой
У камина рассказал о нас.

 

Двадцать второй
 

Гляжу: в окне веселом барки
В цветах, в лучах плывут к весне.
Но в памяти тревожно яркой
Не тает прошлогодний снег.
Там стража стужи все жесточе,
Там, мутным светом залиты,
Чугун и лед в провале ночи
Уносят черные мосты.
И — след колес неспешных гроба —
В снегу синеет колея,
И полны зимние трущобы
Смертельным криком воронья.
Кружа кромешными дворами
Встречать навек я обречен
За сумеречными стенами
Все тот же день, все тот же сон!
Что сердцу ветра оклик вешний —
Оно за тишиной снегов
Поникло сломанной скворешней
В наплыве утренних ветров.

 

             В походе

И пыль, и кровь на лицах потных,

Снарядом сломанный плетень,
Лязг пушек, ржание животных,
Безмолвье мертвых деревень.
Купцы, актеры и поэты —
Веселый городской народ —
Мы все одним костром согреты
На бивуаке у ворот.
Плывут знамена в черной дали
И дымом небосвод залит —
О, этот дым! Когда б вы знали,
Как он волнует и пьянит…
И в незнакомых переулках
Так весело и страшно ждать
Раскатов длительных и гулких —
И в ночь рядами наступать.
И сердце вечно наготове
Шагнуть за тайную черту,
Почуять вкус соленый крови
И бросить душу в темноту.
 

 

Летучий голландец
 

О нем давно забыли моряки;
Печален жребий — быть в морях забытым;

Уж не летать, склонившись над бушпритом,
Ему на черных парусах тоски.
Впиваясь взором в даль, скрестивши руки,
Пророчил гибель темный дух морей,
И звездный блеск в просветах черных рей
Не отгонял его извечной скуки.
В последний раз у южных берегов
Промчалося старинное виденье,
И рыбаки, упавши на колени,
Молили Богородицу Ветров.
И нет его. Горят и гаснут зори
Над дюнами глухих рыбачьих стран;
Ликуйте, моряки: свободно море!
Грусти мечтатель: умер океан.

 

       Святой Николай
 

Прибой утих. Молите Бога,
Чтоб был обилен наш улов.
Страшна и пениста дорога
По мутной зелени валов.
Печальны песни нашей воли,
Простор наш древен и велик,
Но нас хранит на зыбком поле

Прибитый к мачте темный лик.
Туманны утрение зори,
Плывет сентябрь по облакам;
Какие сны на синем море
Приснятся темным рыбакам?
Темна и гибельна стихия,
Но знает кормчий наш седой,
Что ходят по морю святые
И носят звезды над водой.
 

***

Я жду любви, как позднего трамвая,
Гляжу во мглу до слёз, до боли глаз,
Творя волшбу, чтоб точка огневая
В конце пустынной улицы зажглась.
Я жду. В душе – как Млечный путь в цистерне –
Лишь отраженья зыблются одни,
И грезится, что в сырости вечерней
Уже скользят прозрачные огни.