Москве - с любовью

     Когда формировался дополнительный том энциклопедии «Москва» (гл.редактор издания С.О. Шмидт) мне предложили дать для напечатания статью об архитекторе-реставраторе Б.Л. Альтшуллере и о поэтах Николае Панченко и Илье Рубине. Особенность задания была в том, чтобы означить московские адреса пребывания здесь этих людей.
 
В доме Шкловских-Панченко мы, ученики Николая Васильевича, с 1963 года и на протяжении десятилетий нашей с ним литературной связи бывали не раз. Иногда целой компанией (в день его рождения), иногда по одному (когда показывали ему свои новые стихи).  Всегда поражало то, какая атмосфера царит в этом доме: неизменная доброжелательность к людям, приветливость в отношениях с чужими, нежность, предупредительность и своеобразная светлая ироничность в общении между родными.
Я пишу слово «дом», имея в виду жилище семейства, главой которого является Виктор Борисович Шкловский.  Мы, молодые стихотворцы, были сразу же представлены семье, в которую Панченко вошел, женившись на Варваре Викторовне Шкловской-Корди. Познакомили нас и с Василисой Георгиевной Шкловской-Корди (матерью Вари) и с ее сестрой Натальей Георгиевной, а также с сыном Варвары Викторовны Никитой.

   Этот прекрасный дом, куда мы систематически приходили к своему руководителю лит. объединения, последовательно «менял адреса».  Сперва нас приглашали в квартиру писательского дома в Лаврушинском переулке, напротив Третьяковской галереи. Затем семья переехала в Крапивинский переулок, рядом с Высоко-Петровским монастырем, а потом на Чистопрудный бульвар, где мы узнали еще и четвертое поколение Шкловских, детей Никиты и его жены Кати.
Все члены семьи Шкловских-Панченко были замечательными, душевно щедрыми людьми, каждый по своему.  Из тогдашних разговоров «старших» мы узнавали о прошлом страны, Москвы, литературы   то, что еще невозможно было нигде прочесть или услышать.

Сегодня моя преамбула к тексту на ПРОЗА.РУ касается воспоминаний Варвары Викторовны, дочери знаменитого писателя, коренной москвички, выпускницы МГУ, кандидата физических наук.  В свое время – скажу без ложной скромности - именно я подвигла ее рассказать о «своей» Москве, начиная от впечатлений детских лет.
А решилась я просить В.В.  о таком деле  в связи с тем, что  в 1994 году общественная организация "Независимая служба мира»  затеяла издать книгу в подарок столице ко Дню города.  Меня пригласили в качестве составителя издания.

Делалось всё в авральном режиме, но так как я всю жизнь любила мемуары ХХ века и по возможности собирала их, то смогла справиться с этой задачей.
Я хотела сделать запись рассказа Варвары Викторовны в форме интервью. Но понимала, что грешно занимать человека очень востребованного, занятого, своими наивными вопросами о Москве. А  она неожиданно  выбрала совершенно другой вариант – монолог, что позволило сохранить все особенности ее устной московской речи.  Работа велась так: она говорила, - слушали ее не я одна, -  я стенографировала, а потом перевела запись в машинопись, которая позднее была самой Варей  выверена  и дополнена.  И вошла в книгу «Москве – с любовью. Воспоминания москвичей».
               
                О. Постникова

         

                В.В. Шкловская-Корди
                ИЗ УСТНЫХ ПРЕДАНИЙ
 
Жизнь прошла в Москве. И Москва та, где я жила, тоже прошла. Сегодня это другой город — другой климат, масштаб. Люди носят другие лица — не стараются казаться счастливее и увереннее.
Попробую рассказать о Москве, в которой жила. Надеюсь, вы мне не поверите. Это будет значить, что жизнь сильно изменилась. Хорошо бы.
Да, вот еще что. Имейте в виду, если будете читать, здесь все — эмоции. Это устное предание. Рассказы моих родителей и детские впечатления из-под стола. Привязка ко времени и пространству приблизительна. Меня надо проверять.

Родилась я в Скатертном переулке в 1927 году. В бывшем респектабельном доме постройки начала века, превращенном, как и все, в коммунальный клоповник. Техника была простая. Заселяли ванные комнаты, парадный вход, подвалы и чердаки. В каждой комнате — семья.
Мы жили в бывшей прачечной на 8 этаже без лифта (высота одиннадцатиэтажного современного дома). Прачкам лифта не полагалось. Вход в квартиру был с черной лестницы. Жили две семьи. Конструкция квартиры при перепланировке получилась — с темными закоулками. В таком закоулке-аппендиксе прожил у нас 6 месяцев один бывший лицеист — не выходя из квартиры. Был какой-то юбилей Царскосельского лицея и лицеисты-эмигранты собрались в Париже. По этому случаю посадили всех лицеистов, оставшихся в России. Кроме нашего. Он эту кампа¬нию пересидел в темном коридорчике. А через полгода, когда вышел из дома, хватали уже не лицеистов, а, скажем, поляков. Он сохранился. Это вспоминала мама. Меня почти что еще не было.

Вот сцена из жизни Скатертного переулка: мы идем с мамой, поздняя весна, теплый дождь. И на тротуаре сидит человек. Вещи — гардероб, диван, одежда — все на улице, и в этом разбросе сидит человек и поет громко — «Широка страна моя родная». Милиционер на глазах у нас подошел к нему и увел. Я думаю, это было после 1937 года, потому что песня из кинофильма «Цирк». Мама потом объясняла, что этот дом был кооперативный и на него положило глаз учреждение, дом отобрали, а жильцов выселили. И, видно, это был человек, который не мог поверить, что вот он построил квартиру, заплатил, а его могут выкинуть на улицу. Протестовал и, по-видимому, погиб.

Поскольку в семье образовалось трое детей, переехали в Марьину рощу на I-й этаж. Марьина роща тех лет была деревянная двухэтажная с брандмауэрами между домами (кирпичная стенка, разделяющая дома, чтобы при пожаре не горели все сразу).
Это был как будто совсем другой город. Ходил трамвай. Отец и Мандельштам ездили на нем каждый день в центр, а мы жили там безвыездно. По дороге мимо нас возили только один товар: ломовые извозчики везли снег из города на санях.
Вокруг жили воры. Окна мы не закрывали, только была сетка от комаров. Соседей обижать не полагалось, и всегда все было спокойно.

Жили скудно. Мой отец, писатель Виктор Шкловский пишет о Марьиной роще так:
«Тут кончался город, трамвай делал поворот и возвращался. За трамвайным поворотом прямые широкие улицы, на улицах снег, в снегу узкие протоптанные тропинки.
Я уехал из Марьиной Рощи недавно.
Из моего окна видно теперь Дом Правительства и четыре трубы рядом с ним, и место, где будут строить Дворец Советов.
Видна дуга станции метро.Там под землею спокойные пятикратно обтесанные колонны поддерживают белое небо, приходят поезда, гоня перед собой ветер.

В Марьиной Роще летним вечером стоят у ворот молодые люди и все собираются заиграть на гитаре. Из низких окон видно, как со скромным плачем (дорога длинна, люди устали) везут покойников на тихое Лазаревское кладбище. Где летом между могилами живут пропившиеся мастеровые, которых жены перестали уже пускать домой. Где среди памятников мертвыми птицами, косо раскинув крылья, стоят над могилой летчиков пропеллеры.

Сама Марьина Роща, бывшая шереметьевская земля.
Здесь легкие пригородные законы.
Здесь жили те, кто не имел права жить в городе.
Здесь мало читали, много рассказывали.
Здесь воду берут у водоразборного крана и зимой намерзает ледяное корыто у железного горлышка водопровода.
Здесь мысом вырос новый универмаг.
Здесь выросли новые заводы.
Здесь недавно еще ходили свахи по квартирам.
Здесь дырья в стенах я сам в мороз замазывал мылом».

Помню, во двор приехали собачники. Железный ящик на колесах. Крючьями хватали собак, сажали в ящик. Мы с братом (мне — три, ему — пять) со своей любимой дворняжкой (в ошейнике и зарегистрированной, честь по чести) оказались отрезанными от входа в дом. Забежали в соседний, посадили собачку под корзину для угля и просидели между первым и вторым этажом, пока собачники не уехали. Что у нас нет никаких прав, понимала даже собачка, молча дрожавшая вместе с нами.

Самое начало 30-х годов. Раскулачивание. Москву заполняют люди из деревни. Женщины устремляются в няньки и домработницы.
Со времени коллективизации все и начинают заниматься не своим делом: деревенские становятся монтерами, водопроводчиками, идут в дворники (это, пожалуй, было логично — еще не растеряли физическую силу), а рабочих посылают в деревню решать полевые проблемы.

Две сестры живут у нас — няня и домработница. Одна красавица, а другая — наоборот. Они совершенно неграмотные. Плохо ориентируются в городе. Мама учит их читать, писать, считать. Отношения самые патриархальные. Дуняша-красавица по разным поводам говаривала, оценивая события: «Люди смеются» или «Люди завидуют». Это стало надолго нашим домашним анекдотом. Дуняша плакала, что отец (В.Б. Шкловский – примеч. О.П.) моет посуду. А он перед тем, как диктовать, готовясь к работе, подметал пол или мыл тарелки, распевая романсы.
«Люди смеются, — говорила Дуняша, — что тебе делать? — У тебя хозяин сам убирается».

Освоившись, красивая сестра выходит замуж. Они с мужем поселяются в большом ящике, приставив его к кладбищенской стене. Очень было уютно. Ставят буржуйку. Всем на зависть.
Няня идет поваром в столовую. Город далеко. На трамвае ехать час с пересадками. Сестра пошла в школу. У нее хорошие косы. Вернулась стрижен¬ная под машинку. В школе — вши.

Климат в Москве еще континентальный — холодная зима, жаркое лето. Он стал похожим на ленинградский, когда вокруг города налили водохранилища. Хотя глубина их 2-3 метра, водная поверхность, с которой идет испарение, оказалась достаточной, чтобы климат стал морским. При этом были залиты леса и луга, где раньше паслись молочные стада Подмосковья. Лес залили, не вырубая, торопились отрапортовать к празднику,. Теперь там пасется сорная рыба. Потом выяснилось, что водохранилища должны быть подземные,крытые, чтобы не портить климат. Но мы ведь сперва делаем, а потом думаем. И окончательное решение всегда принимают дилетанты.

Москва, как всякий русский город, выросла на высоком берегу речки, в излучине. Москва — круглый в плане город — расширялась, оставаясь круглой. Семь холмов. Между ними речки. Выго¬рала пятнами. И пятнами застраивалась. Дома, построенные в разную моду, «договаривались друг с другом» и это прибавляло живописности. Поставленные на «стройном месте» церкви определяли профиль города. Новое не било в глаза.

Дом Морозова на Арбатской площади (Автор имеет в виду особняк А.А. Морозова на Воздвиженке) сначала казался чужеродным. После его постройки будто бы мать Морозова говорила: «Раньше только я знала, что ты дурак, а теперь все люди знают». Но потом дом как-то «сжился» с окружавшими его зданиями.

Дворы были зеленые. Одна старушка на пустыре возле Новоспасского монастыря, где сейчас только ржавая арматура и битое стекло, недавно мне рассказывала: «Я здесь, в монастыре, в келье жила. Корова была, куры. Королевой жила»
.
Переулки в Москве изначально были кривыми, так как выбегали из ворот города веером (сперва Китай-города, потом Камер-Коллежского вала — на месте Бульварного кольца). Потом границы города раздвинулись и ворота стояли на уровне нынешне¬го Садового кольца. Много было деревянных домов. Известно, что деревянный дом здоровее — он дышит. А каменными были лабазы и склады.


Сталин решил город переделать. Так и называлось «Сталинская реконструкция». Было решено улицы расширить и спрямить. Говорили, «отец народов» взял толстый красный карандаш и с помощью линейки существенно улучшил планировку Москвы. (Ходил еще анекдот: Сталин поставил стакан чая на план города, отпечатался круг — так и построили метро). Появилось понятие «попасть на красную черту». В 30-е годы это означало выселение из города. Давали две тысячи рублей на прописанную душу и право получения участка под застройку в Подмосковье.
У меня есть альбом 1938 года «Москва реконструируется», выпустил его Институт изобразительной статистики советского строительства ЦУНХУ Госплана СССР. Это огромная книга, которую нельзя поставить ни на полку, ни в шкаф. На первой странице — портрет Сталина, дальше — поменьше размером — лица Молотова и застенчиво улыбающегося молодого Кагановича.

Из предисловия: «Москва была оплотом капиталистического угнетения и произвола, городом купцов, фабрикантов, чиновников. Роскошные особняки богачей и жалкие лачуги рабочих, грязные, кривые и темные улицы, тупики, сорок сороков церквей и бесчисленное множество кабаков... таков был облик старой капиталистической Москвы...»

В альбоме фотографии — Москва перед реконструкцией: базар на Трубной, узкий тротуар на Маросейке, жилая застройка в Китай-городе, Мяс- ницкие ворота, деревянные дома в Орликовом переулке и у Рогожской заставы. Несколько древних карт и планов: карта России Антония Дженкинсона (1562 г.), план Исаака Массы 1606 г. (дороги из центра города идут к воротам и обра¬зуют радиальные улицы), чертежи с указанием исторических границ Москвы, планировка XVII и XVIII веков.

«По-большевистски перестроить город, перепланировать столицу, сделать советскую Москву — великий город социалистического государства — самым лучшим, самым культурным, самым благоустроенным и красивым городом в мире, достойным социалистической эпохи — такова задача.
Под руководством товарища Сталина, при участии Лазаря Моисеевича Кагановича был разработан генеральный план реконструкции Москвы. Он принят СНК СССР и ЦК ВКП(б) 10 июля 1935 г.»

Судьбу Москвы решали люди, которые по городу пешком никогда не ходили, а проносились по улицам на автомобилях. Поэтому основная их забота была — создание удобных магистралей.

«Расширяются радиальные и кольцевые улицы. Кольцо Садовых станет автострадой. Уничтожаются дома, стоящие на перекрестках бульваров, выпрямляются магистрали. Поперечные переулки теряют свое значение как линии транспорта, они рассматриваются как внутриквартальное пространство».

Согласно «Схеме пробивки новых и реконструкции старых магистралей центральной части города», в два раза должны были расшириться Красная площадь, Кузнецкий мост, Полянка, Кропоткинская, площадь Дзержинского, Таганка, Малая Дмитровка.  А Тверская и Покровка — в три раза и т. д. и т. п. Из этого проекта возникли позднее и Новый Арбат, и Олимпийский, и Новокировский проспекты.

При Сталине к нам в дом все прибегали смотреть в альбоме свое будущее: не оказался ли их дом на «красной черте»?
Вокруг уже разрушенного храма Христа Спасителя на схеме — большое красное пятно. Между Кропоткинской улицей и Кропоткинской набережной все предполагалось разрушить от Ленивки до Зачатьевского.

Тогда же спланировано и создание новых районов. «Из них самый замечательный — юго-западный район, за Ленинскими горами. Основная магистраль его должна быть связана тоннелем, проходящим под горами, с новой магистралью, на которой встанет Дворец Советов».

Храм Христа Спасителя, по рассказу родителей, был поставлен так, как строят в районе сильных землетрясений: смонтирована монолитная каменная плита, «плавающая» на плывуне (смеси воды и песка). На ней, тоже не закрепленный, стоял храм. Поэтому, говорят, когда взрывали храм, он подпрыгнул и опять встал. Но Ленин там должен был стоять в облаках. Он всегда был в облаках... Поставить Дворец Советов на таком грунте было невозможно. Это был мираж нашего времени.

Что касается юго-запада, то при царях не застраивали этого края: оттуда - ветер, город продувался. Свежий ветер необходим, иначе воздух в городе застаивается. Это проблема любого города. А теперь в Толстопальцево планируется мусорожигательный завод. Если его построят, то с юго-запада гарь пойдет на Москву. Уже сейчас стоит над городом неподвижное облако промышленных выбросов, и пятнадцати процентов кислорода, как пишут, не хватает для дыхания.

Почему так быстро и даже весело разрушали Москву? В 30-40-50-е годы да и позднее хозяевами жизни были люди, убежавшие из деревни. Их родина в результате коллективизации была разру¬шена. Города они не любили и не понимали. А как люди деревенские — не ценили ни чистого воздуха, ни зелени. «От дурного воздуха еще никто не умирал» — идиома 30-х годов. Это всегда можно было услышать, пытаясь открыть форточку на кухне в коммуналке. Когда вырубалось Садовое кольцо, — а деревья были не только на тротуарах, но и посередине улицы, — просили: «Зелень в центре оставьте!»— «Нет, не нужно».

Цитата из правительственного решения тех лет: «Расширение улиц произвести за счет сноса некоторых зданий и немедленной ликвидации клумб и газонов на улицах, а на некоторых улицах также и деревьев, насаженных вдоль улиц».

Приехал великий архитектор Корбюзье. Автор многоэтажных домов-пароходов. Москвой Корбюзье восхитился: «Такого города в мире больше нет!» Предложил строить новый город рядом, не разрушая старого. Естественно, в Москве его никто слушать не стал.

По проекту Корбюзье в Москве построено здание Цетросоюза — «дом на ножках», тогда это было технологическим чудом. Поставили его на Кировской, «спиной» к улице, поскольку рядом был запланирован широкий Новокировский проспект между Комсомольской и Лубянской площадями. Через много лет (уже после смерти Сталина) часть этого проспекта была проломлена прямо по живой застройке города и уперлась в Сретенский бульвар. И на новоявлен¬ном проспекте-аппендиксе стоит, наконец, лицом к нему дом Корбюзье («ножки», естественно, зашиты — жалко неиспользуемой площади), а остальные дома застигнуты врасплох — кто боком, а кто наискосок. Стоят, стесняются.Зато, посмотрите, какие громадные монстры выросли по обеим сторонам на Тургеневской площади. Неужели привыкнем?

Вспоминается несколько историй разного времени, ходивших по Москве и связанных с реконструкцией.
На Красной площади планировалось снести торговые ряды («всё должно уйти под землю») и собор Василия Блаженного. Был даже слух о сносе Кремля!  Американцы, якобы, сказали, что все купят: «У нас, дескать, старины нет, мы части перенумеруем и перевезем». — «Люди завидуют! — Может, и нам нужно?» — подумал некто, и собор был спасен.

Еще был случай, похожий на анекдот. Сталину дали на утверждение проект гостиницы «Москва». На одном листе было показано два варианта фасада, разделенные пунктиром, как водится, по стандарту: центральная часть с квадратными колоннами, а боковые — в двух вариантах. Надо было выбрать. Но Сталин поставил на чертеже подпись, асимметрии не заметив. В другой раз проект к нему нести уже нельзя было. Так и построили: на фасаде боковые части разные — и по числу окон, и по членению.

Острили и после постройки гостиницы «Россия». Рядом с ней собор Василия Блаженного и Кремль выглядят вчерашними кремовыми тортами. Раньше собор Василия Блаженного смотрелся на фоне неба, а теперь он — на фоне «России». Рассказывают, когда гостиницу уже возвели, архитекторы хлопнули себя по лысинам и сказали: «Кто бы мог подумать!». А все дело в том, объясняют «очевидцы», что «проектировали они, не имея нормальной карты места. Карты были намеренно искаженные: на случай, если мы все начнем шпионить... Триангуляционные вышки тоже нарочно стояли неправильно, чтобы путать».

...Мы переселялись несколько раз. Жили в Нащокинском переулке, в надстройке, там же, где Мандельштам. Новые дома строили только для начальства. При Сталине никто не заботился о привязке дома к пейзажу. Пейзаж — это только вид из генеральского дома.

Когда воздвигли писательский дом на Лаврушинском, внутри постройки остались двухэтажные древние палаты — в полной тьме, в колодце двора. Раньше там была городская усадьба — сад, красивые наличники. Дом этот теперь отреставрирован и стоит укором человеческому невежеству. Куль-турный слой во дворе — чуть ли не полтора метра.

В Лаврушинском переулке мы жили в отдельной квартире. Это была большая редкость. Из всего школьного класса только моя семья жила в отдельной квартире. Люди жили в подвалах, иногда по 8-10 человек в одной комнате. Даже спать было негде. Старались работать в разные смены.

В Москве немного было домов, куда можно было прийти, выйдя из тюрьмы. Но к нам люди приходили. Я была маленькая, но знала: надо накормить, достать белье из комода, налить ванну. Ночевать у себя все равно нельзя было оставить: на лестнице дежурила лифтерша. Ценили «вычисленных» стукачей, даже берегли. У некоторых был талант угадывать соглядатаев. Пока стукач был на месте, дом существовал, при перемене кто-то мог сесть — просто за анекдот. Одна наша соседка признавалась: «Да я там ничего плохого про вас не говорила».

Когда отменили десять заповедей, движителями в жизни людей стали зависть и страх. Зависть — библейский грех («не пожелай...»). На этом была масса посадок. Если у соседей не то что квартира, а комната или даже новый диван — просыпалась зависть. А как легко было сковырнуть человека! Но можно было и без этого сесть.

В 1944 году я поступила в МГУ на физмат, где проучилась до 1949 года. Науки были отменены. На филфаке насаждался Марр. В учебных программах рекомендовали только труды Ленина, Сталина, Маркса, Энгельса, а остальные — «для критики». На биофаке внедряли Лысенко и Презента. А физику возглавляли Хайкин и Ландсберг, которых скоро выгнали («за идеализм», а на самом деле за то, что евреи, да еще талантливые). У них были хорошие учебники. Нам их не рекомендовали, но это было известно. «Оптика» Ландсберга, например. Теорию относительности читали, как-то стесняясь, квантовую механику — тоже. Она была признана на каком-то этапе «вредной».

Но тут в 1945 году американцы сбросили бомбы на японские города. И тут же в университет на физмат набрали курс в 2 раза больше, чем в предыдущем году. Мальчикам, вернувшимся с войны, разрешили доучиться (евреям тоже). Когда же окончили университет, случилось непонятное: в аспирантуру взяли самых худших.
Сейчас как будто это кончилось. Но те люди пустили корешки, она таких же подбирают, себе подобных.

Я за всю жизнь первоисточников Маркса-Ленина не читала. Прочла только Сталина в «Вопросах ленинизма»  - о трех лозунгах Ленина по крестьянскому вопросу. Прочла и подумала, что я университета не кончу. Ленин продумал, как всех крестьян прикончить. Тактика была такая: со всеми против царя, с середняками и бедняками — против кулаков, с бедняками — против середняков и с рабочими — против бедняков.

Учебники все время менялись. Один наш студент прочел «Капитал» и говорит: «Это совсем не то, что нам рассказывают, это гораздо интересней!». Выгнали с «волчьим билетом».

Даже с подругами нельзя было ни о чем говорить. Когда в начале пятидесятых затеяли дело врачей, одна моя подруга сказала: «Подумай, какие евреи — мерзавцы!». Я встала и ушла, а сказать ей не смогла даже такой фразы: «Ты с ума сошла». Мы разговаривали о науке, об альпинизме, но никогда о политике. Это была странная жизнь. На последний экзамен в университет пришли два гебешника и ждали, пока жертва сдаст экзамен. Девушка ответила на билет — и ее увели. Родители уже сидели, так что она была «член семьи врага народа». Увели — и никто не сморгнул, вопрос не обсуждался.

Когда человек заболевает и диагноз «канцер», то в первый момент он это осознает, а потом отодви¬гает: «Может выберусь?». То же с советской властью. Думали, само пройдет. «Нальюсь-ка я в колбу, приму форму сосуда, тихо... Кончится же это когда-нибудь!» — так думали.

Очень страшно. Заяц, который живет в лесу, где много волков, знает, что он съедобен, но живет. Я знала, что я съедобна и вся семья съедобна. И есть людоеды — такая жизнь.
А вот одна старуха мне сказала: «У меня никого не посадили. Я купила в 37-м году пальто-букле и оно было замечательное». И если никого не посадили, то достаточно воспоминаний о пальто, она до сих пор в нем ходит и ее не укусишь.

При Сталине Москву бодро разносили, но я вижу, что генеральный план реконструкции Москвы до сих пор жив, дело это продолжается. Если бы не война и не отсутствие денег, «старой» Москвы давно бы не было.
От полного разрушения ее спасла некоторая либерализация жизни после смерти Сталина. Легко было сносить, когда никаких обязательств перед людьми, которые живут в этих домах, у государства нет. Позже, когда таких людей должны были обеспечивать жильем (а при Хрущеве — отдельной квартирой), разрушение города несколько замедлилось.

Считается, что дома — тара для жилья, но облик построек психологически действует на людей. Современная типовая архитектура физически вредна для человека, начиная с того, что портит зрение. Когда есть разнообразие форм, дома разные и есть перспектива улицы, человек идет и смотрит то вдаль, то близко. Когда же такой обзор, как при нынешней застройке, мышцы глаз не работают. Не на что глядеть. Зимой смотрим под ноги, а летом — поверх голов.

Как-то я прибежала к Надежде Яковлевне Мандельштам в дом на Большой Черемушкинской. У нее сидела холеная, без возраста американка. Потом я узнала, что это была одна из жен Хемингуэя, известная писательница. Пришло еще несколько младших подружек Н.Я. Она с интересом смотрела на наше клубление. Кормили Наденьку, трясли половики. Это было в середине 60-х. Говорили о том, у кого был обыск, обменивались принесенными книжками. Американка смотрела, как в зоопарке. И сказала: «Какие вы счастливые!».

Я вспылила: — В чем, скажите, пожалуйста, Вы видите наше счастье?

— Во-первых, нет проблемы положительных эмоций. Здесь легко доставить себе удовольствие.

Действительно, принесли мясо с возгласами «Вырезка!». Его жарили, с удовольствием ели. Я купила себе венгерские непромокаемые ботинки (проблема сухих ног стояла остро, везде было болото) — радость: в резиновых сапогах ходить на работу не разрешалось.

— Когда все есть, надо искать положительные эмоции в духовной сфере, это гораздо сложнее, — сказала дама. — А потом у вас такие теплые отношения. Я понимаю, это потому, что вы живете в тюрьме. Если это кончится, вы разбежитесь.

Кажется, сейчас начали разбегаться.
А если кто-то вспоминает, как хорошо жилось при Сталине, не верьте. Плохо жилось всегда. Но никогда лучше, чем сейчас, не было.
Зима 1994

Опубликовано: Москве – с любовью Воспоминания москвичей”, изд. Независимая служба мира, М., 1994, - С.135-141
;