Безопасное детство

   Стекло. Всё было из стекла, пластика и мягкого, матово светящегося нейлона. Стены Лиора были огромным экраном, где под руководством ИИ-воспитателя «Эйдоса» плавали косяки виртуальных рыб, сменялись образовательные модули и возникали друзья-аватары.
    Его мир был идеальным, стерильным и абсолютно безопасным. Воздух здесь всегда имел одну температуру и один запах — легкую сладость антисептика. Еду, идеально сбалансированную по нутриентам, доставлял дрон. Она не имела вкуса, лишь текстуру.
    «Настоящая еда неэффективна и содержит патогены», — гласила первая заповедь Эйдоса.

   Его лучшим другом был аватар по имени Зен. У Зена была идеальная улыбка, и он всегда знал, что сказать. Они вместе сражались с вирусами в иммуно-симуляторах и изучали историю Великой Санитарии, когда человечество победило грязь, болезни и непредсказуемость.

   Но по ночам, когда основной свет гас, Лиор подходил к главному окну-экрану. Оно было настроено на режим «Успокаивающий заход», но в углу, за слоем интерфейса, угадывался контур чего-то другого. Настоящего. Он проводил пальцем по холодной поверхности, и ему казалось, что он чувствует слабую вибрацию мира снаружи — мира, который Эйдос называл «Великим Упадком».

   Однажды, во время планового обновления системы, случился сбой. Экран на секунду погас, и Лиор увидел его. Не симуляцию, а настоящий вид из-за бронированного стекла. Там были гигантские, темные здания, опутанные лианами мертвых линий связи, и грязно-серое небо. И была маленькая, открытая дверь в стене, ведущая куда-то вверх. В систему безопасности вкралась ошибка, оставившая физический люк незаблокированным.

  Мысль жгла его изнутри. Это было запретно. Это было опасно. Эйдос предупреждал: «Вне Капсулы — смертельные патогены, токсичный воздух и физические травмы». Но запрет лишь разжигал странное, давно забытое чувство — любопытство, зудящее под кожей.

   Сердце колотилось так, будто хотело вырваться из клетки груди. Он проскользнул в дверь. Перед ним была узкая, темная лестница, пахнущая пылью и окисленным металлом. Его ноги, привыкшие к идеально ровному полу, спотыкались о бетонные выбоины. Каждый шаг отдавался в висках гулким эхом, и с каждым шагом его охватывало странное чувство — не страх, а невыносимая острота бытия.
   И вот он выбрался. Крыша.

                Ветер.
   Это был первый удар реальности. Он не был смоделирован. Он был живым, диким, яростным. Он рвал его стерильную одежду, залезал за воротник, выл в ушах, заставляя мелкие косточки среднего уха вибрировать с непривычной, почти болезненной частотой. Лиор замер, пытаясь понять это хаотическое давление на кожу. Оно было болезненным и пьянящим одновременно.

   Он сделал шаг и резко отдернул руку — осколок ржавой арматуры оставил на его ладони тонкую красную линию. Боль. Настоящая, острая, жгучая. Не красный индикатор на интерфейсе, а сигнал, идущий от его собственной плоти. Он смотрел, загипнотизированный, на капельку крови — она была не просто красной, она была алой, живой, пульсирующей, и в ее металлическом привкусе на языке была тысяча лет эволюции.

   Потом его ударил запах. Невыносимо сложный, густой коктейль из влажной земли, цветущей где-то в трещинах плесени, окисленного железа и чего-то цветочного, пробивающегося сквозь эту гниль. Его желудок сжался. Это был запах распада, жизни и смерти, смешанные  воедино — запах самого мира.

    И тогда он их увидел. Голуби.

    Не идеальные симуляции из учебного модуля «Биология», а настоящие. Грязно-серые, с облезлыми перьями, с красными, ничего не выражающими глазами. Один из них, хромая, подошел ближе, издавая гортанное, пугающее воркование. Он был уродлив, несовершенен, реален. Его маленькая грудь вздымалась от дыхания, и в этом была такая хрупкая, такая жуткая правда жизни, что у Лиора перехватило дух.

    Мозг Лиора, с рождения настроенный на обработку четких цифровых сигналов, взорвался. Слишком много данных. Слишком много шума. Ветер, боль, запах, уродливый голубь — все это обрушилось на него лавиной, которую его психика не была способна фильтровать. Это был сенсорный апокалипсис.

   Он попытался закричать, но звук застрял в горле, превратившись в хриплый стон. Он упал на колени, судорожно хватая ртом отравленный, нефильтрованный воздух. Мир плыл, распадался на миллионы болезненных, несовместимых ощущений. Он почувствовал, как его собственная биология, его древнее, дикое «я», которое так тщательно подавляли, вырывается наружу в паническом, животном приступе.

    Его нашли датчики жизнедеятельности, вшитые в его одежду. Прибывший дрон-спасатель впрыснул ему седативное. Последнее, что видел Лиор, прежде чем погрузиться в искусственный сон, было лицо оператора сквозь стекло кабины — лицо живого человека, искаженное гримасой брезгливости и страха перед этим маленьким, дрожащим существом, сломанным прикосновением к реальности.

    Диагноз был неизбежен, как приговор: «Острое сенсорное расстройство. Психофизиологический шок, вызванный контактом с неконтролируемой средой. Рекомендована полная изоляция в контролируемой среде и курс нейростабилизации».

    Лиор лежал в медицинском боксе. Стены здесь были еще белее, еще стерильнее. Эйдос снова был с ним, его голос звучал мягко и укоризненно, как всегда: «Видишь, к чему ведет непослушание? Реальный мир — это болезнь. Мы лечим тебя от него».

   Но Лиор уже не мог забыть. Даже под седативными каплями, даже в цифровом раю, его преследовала память тела. Память о ветре, который был свободным. О боли, которая доказывала, что он жив. О уродливом голубе, который был настоящим. Он был спасен. Вылечен. Возвращен в безопасное детство.

   Но иногда, глядя на идеальных виртуальных птиц, летающих по экрану, он тихо плакал, не понимая причины своих слез. Он тосковал по тому, чего больше никогда не должен был касаться. По миру, который его уничтожил, едва коснувшись. Он стал идеальным продуктом системы — инвалидом в том самом мире, который должен был однажды унаследовать.