7. Ветер в глазах - По ту сторону меня

Трудно быть мальчиком. Особенно таким, как я. Вот как описать себя? Маленький, хрупкий и обожающий какао. Мне оно нужно — как бархатная одежда: в ней чувствуешь себя так же, как в большом растянутом шерстяном джемпере, в который можно буквально нырнуть и исчезнуть. А чем молоко не бархат? Такое же нежное, тихое, гладкое. И именно это чувство сейчас окружило меня. Какао, молоко и бархатная вуаль.
Мне спокойно. Ничего нет, кроме тепла, и я — в полной, безусловной безопасности. Словно сюда не может пробраться ничто и никто. Укутанный и согретый, я просто дышал. Глубоко. Медленно. Проживая каждый запах снова и снова, будто они были важнее мыслей.
Когда я протянул руку, она легла на что-то мягкое, как кошачья шерсть. Под этой мягкостью что-то едва заметно дрогнуло. И два больших изумрудных глаза с коричневой полоской посередине — точно как у котёнка, только огромного — поднялись на меня.
А нос… это было волшебное ощущение. Чёрный, с голубой каёмкой по краям ноздрей, словно сделанный из какой-то другой, сияющей кожи. Там синь обнимала лазурь, и между ними проскальзывали фиолетовые искры, будто кто-то перемешивал краски тихим вальсом.
И когда эта морда чуть наклонилась ко мне, я вспомнил —
я же заснул на руках у дяди Миши.
Но здесь, во сне, меня держали уже не его руки.
Это были крылья.
Широкие, тёплые, чуть дрожащие — как будто дракоша, обнимающий меня, сам ещё не до конца проснулся. Он развёл их, расправляя словно огромный тёплый плед, и когда крылья раскрылись полностью — за ними открылось что-то, что не могло быть частью комнаты.
Туман.
Серебристый, вязкий, живой.
В нём шевелились тени — шершавые, угловатые, как будто сделанные из страха, который я никогда не произносил вслух.
Дракоша подтянул меня к себе ближе, дыхнул тёплым молочным запахом и шагнул вперёд.
И мир под нашими ногами затрепетал, как вода.
И осыпался, открывая путь — туда, где начинается всё, что я так долго носил внутри.
Только вблизи я понимаю, что туман не просто живой — он соткан из маленьких картин, болезненных до остановки сердца. Они пульсируют, как открытые раны. Но дыхание Дракоши… его тёплое, бархатное дыхание накрывает меня, словно шарф. «Я в безопасности. Мне не больно».
С этими мыслями я осторожно тянусь к самой большой, самой плотной туманной картинке.
— Кто… кто этот мальчик? — я поднимаю голову вверх, на Дракошу. — Это… я?
Ответ я знаю ещё до того, как спрашиваю.
Мальчик совсем маленький. Если судить по мебели вокруг и по тому, что он сидит ниже сиденья стула… лет пять? Может, чуть больше.
Он на полу, в порванной майке и одном носочке — белом, с голубыми звёздочками, хаотично разбросанными по ткани, как случайные надежды.
Колени поджаты к груди. Руки дрожат. Волосы заросли так, будто за ним никто давно не ухаживал: не причёсывал, не гладил, не трогал. Заброшенный куст.
Ссадины.
Грязь.
И страх.
— Страх… — выдыхаю я, хотя воздух будто режет горло. — Я узнаю этот страх…
Безопасно. Я это знаю головой. Но внутри поднимается ком — горячий, сводящий удушьем.
— Это дикий… животный страх, — голос мой дрожит, как струна.
Мальчик буквально вжат в угол комнаты. Он прижал колени к груди так плотно, что кажется — хочет исчезнуть между ними. Спрятаться не от кого-то, а от себя самого.
Он шепчет, закусывая губу:
«Что я сделал не так… я не знаю… но что?..»
И качается взад-вперёд, пытаясь удержаться в одном ритме. Как будто если он остановится — что-то страшное выйдет из тени.
Туман вокруг картинки усиливается, будто воспоминание живое, пытается дышать.
Я чувствую, как рука сама тянется ближе — и в этот момент Дракоша наклоняет огромную голову ко мне.
Его изумрудные глаза становятся глубже, темнее, и в них — ни капли страха. Только тихое, глубокое понимание.
Он касается моей щеки кончиком тёплого носа — осторожно, как котёнок.
И я слышу его голос не ушами, а глубоко внутри, в груди:
— Это ты. Но не весь ты. Только часть, которая слишком долго была одна.
Его крыло медленно обнимает меня, как будто защищает от даже самого вида той картинки.
— И сегодня мы поговорим с ней.
Не чтобы ранить.
Чтобы вернуть тебя себе.

— Тебе… тебе больно, да? — слова будто царапали горло. Мне было больно думать, больно вспоминать, больно даже смотреть на него. — Малыш…?

Красные линии на его лице — не кровь. Нет. Это следы от слёз, которых было слишком много, слишком долго. Кожа раздражена, словно обожжённая солью.
Он поднимает голову — растерянно, слабо. Дёргает ею, пытаясь пробиться сквозь заросшие волосы, чтобы хоть увидеть мир. Или меня.

Глаза.
Мои глаза.
Красный изумруд… но пустой, как выброшенная бутылка. Ни ожидания. Ни надежды. Ни «может быть».
Просто ничего.

— Он не слышит… его там нет, — выдавливаю я и поднимаю взгляд к Дракоше. — Можно?
Это «можно?» — как тихий крик внутри меня.
Как просьба разрешить прикоснуться к тому, от чего я всю жизнь бегал.

Лёгкий толчок огромного, тёплого носа в мою спину — почти невесомый. Но в этом толчке столько уверенности, что мне не нужно слов.
И я иду.

Ноги сами ведут вперёд.
К нему.
К себе.

Мне хочется обнять этого маленького мальчика так крепко, чтобы склеить его страх. Взять на руки, укрыть, спрятать от всего, что его ломало.
Могу ли я его успокоить?
Да?
Должен.
Потому что он слишком маленький, слишком один… и это неправильно. Неправильно на всех уровнях мира.

Я присаживаюсь, голос дрожит, но руки — удивительно мягкие.
Он дышит часто, будто боится самого воздуха.
Мне кажется, если я сделаю движение слишком резким — он растворится обратно в туман.
Резкий, как визг тормозов, звук — и будто сама реальность надрывается. Что-то тёмное, искажённое, чудовищно злое рвётся наружу неровными, обрывистыми шагами.
Туман дрожит. Земля дрожит. У меня дрожит всё.
— Это… и есть самое злое, — выдыхаю я, не зная ни что это, ни как к нему подходить. Я смотрю вверх на Дракошу, но он отвечает не словами.
Он рычит.
Так, что у меня по позвоночнику пробегает холод.
Так, что кажется — этот звук может поглотить горы, осушить моря, стереть всё, что имеет форму.
— Что…? — я едва шепчу.
Не знаю, что делать.
Нет. Знаю.
Нужно схватить мальчика, унести его, спрятать—
Но он уже не там.
Он встал… и растворился. Как будто его и не было. Как будто страх, который я держал в руках — исчез, оставив только пустоту.
Мир вспыхнул голубым светом.
Крылья вновь раскрылись над моей головой — огромные, надёжные, как небесный шатёр. Дракоша обнимает меня ими осторожно, но твёрдо, и всё зло, что было секунду назад, будто отступает.
Я моргаю — и снова вижу этот туман.
— Опять?.. — растерянность давит на грудь. Я делаю шаг вперёд, не понимая, готов ли к тому, что увижу. — Его… его тут больше нет?
— Верно.
Голос Дракоши — глубокий, уверенный.
— И не должно быть. Продолжай.
Моя растерянность тает так же, как исчез мальчик.
Я начинаю понимать, как работает этот мир.
Как работает я.

Я касаюсь следующего фрагмента тумана.
Он холодный, чуть дрожит — как дыхание на стекле.
И там уже слышен голос. Чей-то хриплый, едва живой.
Он читает:
Я научился плакать еле слышно…
Испугавшийся щенок под лавкой…
Слова падают тяжело, как мокрый песок.
Я поднимаю голову, не понимая — это что?..
Но стих продолжает сам:
Так почему я знаю привкус крови?
И почему опять со сломанной рукой…
Я вздрагиваю — будто этот привкус снова на языке.
Словно память не рассказывает, а показывает.
— Мой отец… — выдыхаю я, и туман дрожит под моими словами.
Но стих не ждёт меня:
Мне стены тишиной сжимают душу…
Зажавшись в угол, снова я затрушу…
Стены вокруг будто сужаются — чистая иллюзия, но сердце верит.
Стих трещит как лёд под ногами.
Голос стихает, но смысл остаётся громким:
Но папа, не смогу держаться…
И сколько будет продолжаться?..
— Это… уже не голос, — шепчу я. — Это… мои мысли?
Туман расползается, как если бы его резали невидимыми лезвиями.
Но боль уже безопасна. Не острая.
Она похожа на эхо, которое наконец нашло хозяина.
Но пали все надежды, словно сель…
Меня снесли и не заметили потерь…
И я понимаю:
туман не ломается.
Это я перестаю прятаться.

Моя злость… она будто впервые учится говорить.
Не голосом человека — нет.
Голосом зверя.
Дикой, беспощадной, первобытной силы.
Птица?
Нет.
Хищник.
Орёл, огромный, тяжёлый, как буря, что решила стать живой.
В груди что-то дрожит — вибрирует, словно сердце решило вырваться наружу.
Это не моё сердце.
Это Дракоша.
Он чувствует.
Он категорически против.
Крылья смыкаются вокруг меня мгновенно, будто он боится, что меня самого затянет в эту ярость.
И я… успокаиваюсь. Не потому что хочу, а потому что он держит меня увереннее любого замка.
— Не твоя забота, — его голос низкий и тёплый. — Просто смотри.
Крылья раскрываются снова — мягко, но решительно.
И мир возвращается к туману.
— Наблюдай.
Я всматриваюсь.
Эта пелена страха — как дыхание монстра. Живое, шершавое, с тенями, что шевелятся внутри.
Не знаю, чего я жду.
Но хищник — он уже близко.
Слишком близко.
Слышу ветер.
Не обычный — режущий, быстрый, как взмах клинка.
Что-то вибрирует наверху.
Я поднимаю голову…
И вижу его.
Орёл.
Не просто большой — чудовищно огромный.
Крылья как ураган, когти как чёрные серпы.
И одним движением — одним! — он разрывает когтями пелену страха.
Не рассекает.
Именно разрывает, как бумагу под острейшими ножами.
Туман взрывается светом и исчезает.
Просто исчезает.
Будто его никогда и не было.
У меня перехватывает дыхание.
Шок.
И облегчение… странное, тёплое, идущее по позвоночнику.
Страха нет.
Совсем.
Как будто Орёл не просто уничтожил его — он вырвал корень, вытащил самую суть.
Я смотрю, не веря глазам.
Как растворяется последний клочок тумана.
Как Орёл зависает в воздухе — уверенный, грациозный, как воплощённая свобода.
Красиво.
До боли красиво.

— Смех? — я замираю, не веря собственным ушам. — Ты… слышишь? Дракоша? Это смех?
Звук настолько нежный и настоящий, что сердце делает странный скачок.
Небо над головой сияет так ярко, что будто вторит чешуйкам Дракоши — синевато-изумрудным, дрожащим золотыми искрами.
Солнце колет глаза малыми иголочками света, и на всём этом огромном полотне — ни единого облачка.
— Дракоша?.. — я оборачиваюсь.
Но его нет за моей спиной.
И всё равно — я чувствую его.
Не телом, не зрением — кожей.
Он здесь, просто выше, где-то в небесной глубине.
Я поднимаю взгляд — и вижу его.
Он летит.
Свободно, легко, игриво.
В его смешке есть что-то такое резвое, что меня будто окатывает живой водой.
Этот звук — отрезвляет.
Я делаю шаг. Потом ещё.
Иду по траве — яркой-яркой, почти невозможной.
Солнечные блики бегают по каждой травинке, как маленькие танцоры.
Между ними пролетают редкие бабочки, будто сотканные из пыли и света.
Я… плачу?
Да.
Тихо, почти незаметно — но плачу.
Воздух… он всё ещё пахнет какао и молоком, но теперь к ним примешивается запах свежести.
Неправильной свежести.
Такой, что в реальности её не бывает: сирень и малина, тонко, едва-едва, но узнаваемо.
И тут я вижу его.
Мальчик.
Совсем маленький.
Аккуратная стрижка средней длины, чистенькие ушки, смешной курносый нос.
Весь в белом — майка, шортики, носки, сандалии.
Будто вырезанный из света.
Рядом — мужчина.
Я не узнаю его.
Но тело… знает.
Тепло в голосе.
Манера наклоняться.
То, как его рука ложится на тонкое детское плечо.
Всё во мне шепчет одно: папа.
Он выглядит как папа.
Он чувствуется как папа.
Он гладит мальчика по голове — мягко, осторожно, будто боится причинить боль.
— Вот так, малец, — говорит он тёплым голосом. — Красивый замок у тебя получается.
И пока он не поднимает голову — я почти верю.
Но он поднимает.
И всё ломается.
Смех ребёнка — звонкий, чистый — отскакивает от воздуха, и я иду к ним, робко, будто одно неверное движение разрушит картинку до пыли.
Хлопок. Ещё хлопок. Ещё…
Это мои слёзы.
От самой зыбкой надежды.
От той, на которой держится весь этот красивый мир.
У мужчины за спиной — коричневые перья.
Их подхватывает ветер, уносит по одному, кружит, как одуванчиковые зонтики.
Красиво.
Невероятно красиво.
«Не верю…»
Но лицо — эти морщинки, эта тёплая складка возле глаза, эти сильные руки…
Я ни с чем это не перепутаю.
Пекарь.
Он помогает ребёнку строить замок.
Он хвалит его.
— Чего нюни распустил? — он поднимается и идёт ко мне. — Ещё страшно, что ли?
И лишь сама Вселенная знает, как яростно я хочу ему ответить.
Как отчаянно хочу сказать всё, что чувствую.
Как благодарен.
Как болит.
Но я просто падаю в траву.
И вижу: моя одежда — белая.
Белая… как у того малыша.
Точно.
Это же я.
Теперь я могу смотреть в эти карие глаза.
Боже… какие же они глубокие.
Словно в них живёт сама Вселенная доброты.
— Ну будет тебе, — Пекарь садится рядом, обнимает меня, прижимает мою голову к своей груди. — Всё, не плачь. Мы теперь вместе. Навсегда. Слышишь?
Навсегда…
Мой сон — моя мечта — дрогнула.
Слишком хрупкая.
Слишком настоящая.
И он начинает распадаться.
Сначала совсем чуть-чуть — едва заметно дрожит воздух.
Я чувствую, как тепло и аромат начинают растворяться, а ноги и руки будто тонут в чем-то густом и холодном.
Дыхание становится тяжелее.
Сердце стучит странно, почти больно, но Дракоша сверху, на безопасной высоте, мягко вибрирует в ритме моего сердца, словно напоминая: «Всё в порядке, ты держишься».
Сначала звук смеха ребёнка кажется далёким, словно через воду.
Руки Пекаря становятся тусклее, лёгкие, не такие плотные и горячие.
Мир под ногами дрожит и слегка наклоняется, будто земля шепчет: «Вставай».
Я не хочу уходить.
Я обнимаю воздух, пытаясь удержать хоть часть этого света, этих слёз, этого тепла.
Но ветер всё сильнее — и он постепенно вытаскивает меня наружу.
Я слышу шёпот Дракоши: «Пробуждайся, но не бойся».
Его крылья сжимают пространство вокруг, как последняя защита.
Я чувствую, что остаётся только лёгкая зыбкая тень сна на щеках и ладонях.
И я медленно открываю глаза.
Подушка мокрая, но тепло ещё не ушло.
В комнате тихо. Солнце пробивается через окно.
Мир снова тяжёлый и настоящий, но я знаю: часть этого света со мной.
Часть тепла и смеха, часть Пекаря и моего мальчика — они внутри меня.
Навсегда.