Оторванные крылья

Снова эта боль, невыносимая, от неё хочется вырывать себе волосы и выть, как подбитое животное. Как всегда, раз в неделю по вечерам, я состригал на спине отростки, которые быстро, но болезненно заживали. Всего пара дней, и уже новые конечности, пока похожие на рога из спины, как две шишки, поднимались под одеждой. Какое-то время их удаётся прятать, но в конце недели всегда приходится срезать снова.
А ведь когда то, я помню, даже носился с ними на перевес, те отрастали большие и светлые, они покрывались перьями, как крылья у птиц, отчего, бегая по дому, я собирал кучу пыли и грязи. Бывало, сбивал по неуклюжести и разбивал мамины вазы, она, конечно, ругалась, но всегда прощала меня, лишь бы я не выходил из дома. А теперь вот, я вырос.
Всегда было странно восхищаться чем-то естественно прекрасным у одного существа и считать уродливым или даже страшным у другого. Например осьминог, у него много конечностей, но стоит вырасти лишней у человека, и он – изгой. Змея вообще с одной ногой, и ничего, а человек с подобным инвалид. Мы даже выдумали русалок – красивейших созданий с ангельским голоском и хвостом, но встреть такую в жизни, и каждый скорее испугается, чем восхититься, и убежит. Воображать можно многое, но в реальности, как ни крути, есть только один, но может два критерия, отличие от которых дарует не сладкую жизнь. Что уж и говорить, если мы даже над цветом волос или веснушками можем смеяться.
Когда мама записала меня в школу, то, разумеется, сразу встал вопрос о моем изъяне. Она решила вызвать хирурга, заплатила ему деньги, лишь бы всё осталось тайной, он приехал и ужаснулся, но крылья всё-таки вырезал. Было очень больно – ни одно лекарство от боли почему-то не подействовало – но спустя уже неделю, мама, взглянув на мою спину, опечалилась. Тогда я пообещал ей, что все решу, лишь бы она не волновалась, с тех пор я прятался от неё и резал себя сам. А она лишь слегка вздрагивала, глядя на меня, всего на мгновение, будто что-то проносилось перед её глазами и вмиг исчезало.
Не помню, чтобы мы говорили об этом ещё хоть раз, но периодически я замечал, как странно она косилась на мою спину, словно выискивала подвох в моих заверениях. Мы вообще редко разговаривали. И когда я уезжал работать в город, на сталелитейный завод, мама лишь перекрестилась и сказала:
– Ни к кому не поворачивайся спиной.
Говорила она это в прямом или в переносном смысле, я так и не понял, а спрашивать не захотел.
Массивные рабочие одежды скрывали шишки на спине, но тёрлись грубым материалом, а жар от печей заставлял потеть, и пот лился на раны, отчего боль под конец смены была невыносимая. Тогда я пристрастился к вечерам в баре. Алкоголь унимал боль и помогал отбросить лишние мысли. Да и наливали выпить там женщины, зрелые и слегка понурые, но всегда готовые послушать ещё более печальных гостей, особенно устав от обилия превесёлых пьянчуг с пустыми глазами и непристойными манерами.
Одна из них улыбалась мне и все расспрашивала о том, как прошёл мой день. Каждый вечер она встречала меня со стаканом того, что я обычно брал, и пыталась узнать обо мне хоть что-нибудь. Я держался в стороне ото всех, даже тех, кто был приветлив со мной. Не знаю почему, может боялся того, что они узнают правду о моем дефекте и разочаруются — видеть глаза полные страха и отвращения – худшая пытка — а может просто не доверял миру, наверняка наставления матери были своего рода проклятием, обрывающим любые возможные связи.
Но как-то после получки я напился больше положенного, и этой улыбчивой официантке, невинно щеголяющей между столиков, удалось меня разговорить, да так, что я и сам обалдел от того, что говорил. Я рассказал ей про детство, про то, как хотел на улицу играть и смеяться, общаться и дружить, но был заперт в четырёх стенах, в темной и маленькой комнате старого и пыльного дома.
Она всё спрашивала почему, а я, игнорируя вопрос, продолжал:
– Да и в школе ситуация не стала лучше, я не мог, я не умел говорить и слушать, не умел играть и учиться. Я был далёк от всего мира и потому скрытен.
– Никогда не поздно начать что-то менять.
Я усмехнулся. Глупая. Она ничего не знала, а если бы и знала, ничего бы не поняла. Все они гении, когда говорят о других, все строят важные лица и приводят убедительные доводы, да только нужны мне их слова триста лет.
Девушка стрельнула коротким взглядом и положила ладонь на мою руку. Та была тёплая и гладкая, приятная. Она погладила меня и, убрав руку, начала пристально глядеть, отчего мне сделалось неловко и странно. Почему та смотрела, она догадывалась о моем уродстве или ждала чаевых, а может попросту хотела, чтобы я защитил её от пьяниц? В любом случае, скоро от излишнего внимания закружилась голова, и я, оставив денег больше, чем предполагал в начале, ушёл в общежитие спать.
По дороге вдруг стало как-то так грустно, как не бывало раньше, на улице вдруг резко похолодало, карманы опустели, и алкоголь внезапно не стер плохие мысли, даже наоборот, угнетал настроение. Я укутался в куртку, скрестив на груди руки, и шёл, пиная мелкий камешек. Тот стучал и прыгал то от одного края дорожки, то от другого. На свету от уличного фонаря виднелась мелкая морось, а тишина вокруг стала оглушающей.
Это был первый раз, когда я вернулся в бар вместо того, чтобы пойти спать. На этот раз он был пуст, ведь уходили все, как правило, в одно и то же время, так как всем на следующее утро на работу, а тех, кто не уходил – выносили. Девушка, что глядела на меня, уже сворачивала свой фартук, как вдруг скрип, закрывшейся за моей спиной двери, заставил её поднять голову.
– Вы что-то забыли? – улыбчиво спросила она, убирая фартук в сумку.
– Да, только не могу понять, что.
– Наверняка вы забыли меня проводить.
Она подошла так близко, что мне с нетрезвости пришлось отодвинуть назад голову, чтобы не потерять чёткость зрения. Девушка взяла шатающегося меня под руку и повела на улицу.
Мы шли молча, я прошёл поворот, что вёл к общежитию, и задумался, куда в общем-то я шёл. Не в данный момент, а по жизни. Кто я вообще? Тот, кто пьёт каждый вечер от боли, или тот, кто проходит поворот, потому что его ведут куда-то, куда он даже не планировал идти.
– Хотите зайти? – вдруг раздалось рядом.
Девушка остановилась у внезапно образовавшейся двери и стала немного мяться.
– Зачем? – пристальность её взгляда меня начала пугать.
– Выпить чаю, – она подняла бровь и улыбнулась – погреться.
И тут я понял, к чему она вела меня. Какая глупость даже предполагать такое, я же не мог просто взять и пойти. Да и она сама выгонит меня, когда увидит две зияющие раны на спине с присохшей кровью и прилипшей одеждой. Даже представить не могу, на сколько вид моей спины может показаться ей неприятным или даже ужасающе отвратительным. Я-то видел это каждый день, и даже мне замечать эту мерзость было противно.
Обидно, она ведь была довольно-таки миловидной, хоть и слишком взрослой, и слегка обрюзглой. Глаза её были красными от вечной усталости, впрочем, как и у всех в этом городе, а щеки стекали вниз, образуя две складки у рта. Но когда та улыбалась, оголяя кое-где пожелтевшие зубы, всё вокруг становилось несколько краше что ли.
Я махнул рукой в её сторону и со словами: “Я не замёрз” – ушёл прочь от её двери. Я всё шёл и шёл, и путь казался бесконечно долгим и холодным, бывало находила мысль бросить всё, улечься калачиком и так и замёрзнуть на зло всему миру, людям, матери и даже этой официантке. Но вот когда уже это нестерпимое желание достигло своего апогея, я оказался у знакомой двери своей комнаты, а потому, по обыкновению, перенёс расправу над собой на следующий вечер.
Одиночество давило на меня, и стены, взявшись за руки, наступали на маленького человечка внутри, что выл и плакал в теле крупного мужчины, ни проронившего за долгие годы ни слезинки. Даже старенький телевизор, рябью еле показывающий пару каналов, не мог дать иллюзию чьего-то присутствия.
А на работе грозные мужики, всегда сбивающиеся в группы, держались от меня на расстоянии. Наверняка они чувствовали во мне инаковость, которую я то и дело приправлял скрытностью и неразговорчивостью. Тем не менее именно от них я услышал то, что навсегда изменило меня и мою жизнь, сделало тем, кем даже я не мог себя представить.
Полупьяный, в ночи, я встал, так толком и не заснув, и присел у телевизора, что работал без устали, когда я был рядом. Я засыпал под него и просыпался. И увидел сенсацию, кричащую даже с убавленным звуком. Человек, юноша, немногим младше меня, с небывало красивыми крыльями, как у белого голубя, огромными и словно сияющими, будто раннее летнее утро.
Он улыбался невинно детской улыбкой, глядя на которую на миг забываешь обо всем. Я не мог толком разглядеть его глаза из-за плохого изображения, но был почему-то уверен, что они сияли ничуть не меньше его улыбки. Он махал рукой, приветствуя кого-то, по пояс обнажённый, с телом молодого и крепкого бога. Даже без крыльев парень был прекрасен.
Голос из телевизора поведал о невероятной истории юного ангела, что вынужден был прятаться, скрывая себя и свой свет. И вот, по воле случае, он выбрался в люди, чтобы помочь своей матери, рискуя тем самым погубить себя самого. Я видел кадры, как вокруг этого юноши собралась толпа, они тянули руки к нему, крича о том, как он красив и чист, и как они верят в его исцеляющий свет. Они называли его чудом и просили, умоляли поделится хотя бы маленькой крупицей благодати.
Я подумал, что брежу в нетрезвом забвенье, потёр глаза и выключил проклятый ящик, смеющийся надо мной. И тотчас заснул, обозлённый на глупую шутку своего сознания.
Наутро рабочие столпились у маленького ящика и, словно дети, ожидание праздника, с зажатыми кулачками и дрожащим восторгом, перебрасывались взглядами. Я подошёл поближе, ибо все они были так увлечены, что даже не заметили моего негодования, и увидел его. Того юношу из моего пьяного бреда, и тут же что-то упало внутри. Я всё ещё спал? Заболел? Или все они решили подшутить надо мной?
На мгновение я потерял ощущения в своём теле, словно не мог двигаться, говорить, даже думать. Рабочие улыбались и жали друг другу руки, обмениваясь любезностями, им казалось, сам сын божий спустился с небес спасти всех от тяжести бремени. Где-то вдали слышались голоса, перебиваемые шуршанием и бормотанием:
–  Надо же, бывает же такое.
–  Природа способна на чудеса!
–  Он словно из сна пришёл.
Внезапно я снова ощутил себя в теле. Спина заныла с новой силой, и я скривил лицо, будто впервые ощутил эту боль. Начальник цеха, всё это время наблюдавший за зрелищем вместе с рабочими, несколько раз хлопнул ладонями, призывая ко вниманию. Он велел отправляться на свои рабочие места и приступать к делу, ибо только лично сам господь мог освободить нас от обязанностей. А я закрылся в туалете, скрючившись от недомогания и залился слезами.
С тех пор я каждую ночь смотрел на его лицо по всем каналам. Следил за его движениями, словами и пытался понять, кто он. Кто я? Зачем я, и почему так? Я даже не знаю, кем бы я мог быть, сложись всё иначе. Знаю лишь, что давно потерял возможность им стать.
Я закрывал глаза и видел его, такого светлого и чистого, с огромными белоснежными крыльями. И слезы наворачивались, да только и они не затмевали прекрасного ангела. Дрожь в груди постепенно перерастала в боль, тянущую и нарастающую, словно гвоздь в сердце вонзали всё глубже и глубже.
На второй день моих одиночных завываний раздался телефонный звонок. Он никогда не звонил, а потому грохот сильно напугал меня. Я поднял трубку и услышал голос:
–  Ты видел его? Показывают по всем каналам!
–  Да, мама, я видел. – в груди сжался узел, отдавая напряжением по всему телу, но я изо всех сил старался сдержать спокойный тон.
–  Невероятно правда? Какое чудо! Последний раз подобное происходило, когда младенец родился с родимый пятном на лбу в виде креста. Ты тогда был совсем маленький и не помнишь. Хороший знак. Подобные чудеса вселяют в душу божественное умиротворение. Точно тебе говорю, господь говорит нам, что всё видит и всё знает, и что он любит нас. Всё будет хорошо, вот увидишь. – она всё говорила и говорила, пока нервы окончательно не сдали, и я повесил трубку, не сказав больше ни слова.
Я не мог сердиться на мать, но слышать её голос мне так не хотелось, да и говорить тоже.
Вернувшись к телевизору, я продолжил наблюдать. Мне необходимо было понять, где находилось чудо и как к нему попасть, потому как не желал ограничиваться лишь только его лицезрением на экране. Но благо долго я не мучился, из-за огромного потока горожан к месту пребывания ангела властям пришлось сначала перекрыть дороги, а потом и весь город, и ни один новостной репортаж, ни одна газета уже не могли скрывать его местонахождение.
Не задумываясь, я бросился в путь, словно от этого зависела моя жизнь. Меня не волновала работа, которую я мог потерять, и деньги, которые я собирался потратить. Перед глазами был образ, светлый и ясный, остальное меня уже не заботило.
Когда я добрался до места, то удивился масштабам события, там была не толпа, а целая армия обожателей, ожидающих чего-то поистине волшебного. Повсюду стояли палатки, люди устраивали посиделки, готовили еду, и вид их был по-настоящему счастливым. Казалось, несмотря на отсутствие представлений, они и вовсе не собирались уходить. С трудом я пробрался к большому шатру и проник внутрь. Помогла форма строителя, которую я так и не снял, не имея обычной повседневной одежды. Тем, кто спрашивал, куда я собрался, или что тут делаю, я врал про сломанные трубы или пробитые крыши, и они без тени сомнения пропускали меня всё дальше.
Наконец я увидел его. Совсем один, завернувшись в тонкий плед, он сидел на полу в центре огромного купола под сотней софитов и увлечённо перебирал в руках какую-то игрушку. Он и не замечал меня, пока я не подошёл совсем вплотную и не уставился на него.
То, что я видел на экране, и то, что увидел вживую, сильно отличалось, но я не мог понять, почему. То ли вид его был не таким величественным, то ли взгляд немного потерянным. Юноша был прекрасен, настолько, насколько может быть прекрасен молодой и здоровый человек, но того божественного волшебства, которое я уловил через экран, в жизни не ощутил. Единственное, что конечно разительно отличало его от обычного человека – это огромные белоснежные крылья, выглядывающие из-под ткани, из-за чего завернуться в плед он мог не полностью.
– Кто ты такой? – нарушил я затянувшееся молчание.
Я всё ещё видел в этом какую-то шутку или обман. Вполне возможно, что я стал пленником какого-то проведения, либо же обезумел, сам того не заметив.
– Сам не знаю, думаю, просто человек. – его голос был вполне обычным, звучал приятно и немного неловко.
– У людей нет крыльев.
– Да, ведь верно. – парень усмехнулся. – Но я не падал с небес и чудес не творю. – мои глаза наполнились слезами от растопленной иллюзии, и я отвернулся, потирая глаза. – Почему ты плачешь? Тебе нужна помощь? – он обеспокоено привстал и хотел было приблизится, но осёкся. – Ты пришёл за исцелением, как другие, но боюсь я не могу тебе помочь. Я не ангел.
– Я знаю. – сняв куртку, я оголил перед ним спину, и тот, скривив лицо от ужаса, залился, как мне показалось, искренней горечью.
– Что же это с тобой? Кто мог сотворить подобное?
– Я сам.
От удивления юноша отпрянул, будто наступив на осколок:
– Но… зачем?
– Чтобы не быть уродом.
– Но... но... Разве я ... Разве я уродлив?
В начале я усмехнулся. Как можно было не знать, что ты урод, когда нет на свете факта очевидней? Но тут же задумался, а что значит быть уродом? Был ли я таковым?
– Нет. – неуверенно дрогнул мой голос. – Да видно, не в крыльях дело. Твоя мать разве не прятала тебя?
– Прятала… Прятала, чтобы защитить. Я бы и сейчас не вышел, если бы не её здоровье. Сам не понимаю, как вдруг стал ангелом. Меня спрашивают о чем-то, всё время снимают и постоянно записывают, что я говорю. Некоторые пытаются прикоснуться к крыльям. – он обвил себя руками. – Я так хочу домой…
Но для меня его слова уже ничего не значили. Я узнал то, что хотел – он такой же, как я.
– Хотел спросить, – после некоторого замешательства я неожиданно нарушил нависшую над головой тишину – ты умеешь летать?
– Да, конечно. А ты… ты не умеешь?
Я усмехнулся:
– Никогда не пробовал.
Развернулся и побрёл прочь.
– Постой не уходи! – кричал он мне вслед, но я уже не реагировал.
Я ненавидел его в душе, ибо страстно мечтал быть на его месте. И эта растерянность, эти глаза, полные страха, загнанного в угол оленёнка, страшно злили. Как можно, имея людское обожание, так бессовестно его страшиться? Как он смел жаловаться на тернии судьбы, когда и помыслить не мог о том, что есть боль и одиночество? Да я бы душу продал за один только восхищённый взгляд, за одно любопытное прикосновение, за интерес к себе, как к чуду, как к... ангелу.
Но были ли мы таковыми? Может мы просто люди такие же, как все, просто с лишними конечностями? Я долго думал, что есть изъян, а что дар, и какая между ними разница. Где грань между чудом и проклятьем, и почему для одних и тех же людей одно событие благо, а другое горе и ужас.
Я шёл и шёл, всё думая о себе и о мире, и внезапно осознал, что так ничего и не понял о жизни. И вероятно никогда не пойму, ибо жизнь, думалось мне, это не существование, что дарует тебе дыхание и новый день раз за разом, это не опыт прошлого и трепет перед будущим, не этапы твоего взросления и принятия, не стремление познать и даже не любовь ко всему вокруг. Это море, каждой каплей которого является чья-то судьба, в нем можно утонуть, а можно, научившись плавать, доплыть до неизведанных берегов, можно поддаться шторму и стать чудищем морским или же победить себя, обратившись рыбой, плывущей против течения.
Я ничтожно мал в сравнении с этим морем, но, грешным делом, подумал, что могу признать его своим и стать царём в маленькой воображаемой луже.
Я только и делал, что прятался ото всех, скрывая даже свои чувства, хотя кому те могли навредить? Я думал мои эмоции и желания непременно выдадут и мою тайну, а потому так заигрался, что начал уже притворяться и для самого себя. Я сам запамятовал, кто я. Что я любил, о чем думал? Были ли у меня мечты, или я так погряз в страхе быть обнаруженным, что совсем позабыл, что я жив и живу. И будут жить ещё очень долго.
Когда я вернулся к себе, чувства поглотили меня, злость перерастала в ярость, вынуждая конечности двигаться хаотично. Я ломал вещи, рвал ткани, изредка стирая слезы из глаз, и бил кулаками в стену. Я ненавидел этого парня за его невинные глаза, не знающие боли, ненавидел мать за страх, от которого она меня не защитила, за то, что она видела чудеса и любовь в таком же, как я, а во мне лишь проблему и стыд. Я презирал себя потому, что не смог быть умнее и смелее, чтобы просто жить, за то, что не заметил, как уничтожил свою личность, и вряд ли смогу что-то наладить.
Люди вокруг казались мне пешками, что видели мир, до которого им не дотянуться, и восхищались, но были заперты на поле, которое ненавидели.
Может я и не был ангелом, но я же человек, я же тоже своего рода чудо. Разве мы все не прекрасны? Судьба, путь, выбор – это ли не превосходный узор жизни?
Буря стихла, а после неё не осталось ничего. Пустота. Любая боль проходит, оставляя след, и на выжженной земле могут прорасти цветы, но, чтобы это произошло, надо не подпитывать боль, а лечить.
Я выбросил нож, которым всю жизнь резал свои крылья, собрал вещи и покинул прежнюю жизнь. Я надеялся оставить там и прежнего себя, но вряд ли это так просто. Думаю, он за мной увяжется. Возможно, придётся с ним разговаривать, а может и попытаться ужиться. В любом случае, я больше никогда не хотел испытывать боль, и, если для этого мне придётся уйти в безызвестность, что ж, так тому и быть. Потому что я тоже имел право. И может когда-нибудь я смогу познать и любовь, и понимание, и даже признание, но сначала я хотел просто понять, что значит существовать, чувствовать, ощущать, мечтать. Я хотел познакомится с собой прежде, чем знакомить себя с миром, а мир с собой.
И как ни странно... я оказался интересным.