ГСВГ. Лейпциг. Вокзал и Эльза...

Виктор сидел на жесткой деревянной скамье в зале ожидания лейпцигского вокзала и пытался читать.
Книжка была «Три мушкетера» в потрепанном переплете, но слова ее  упрямо не складывались в смысл.
Он не воспринимал сейчас их...

В голове гудело от двухнедельного отпуска, проведенного в родном городе, от прощальных напутствий матери, от долгой дороги в поезде, и от осознания того, что через несколько часов его снова ждет часть в Альтенхайне,  казарма, опять строевой устав, бесконечные учения и новая тоска по дому...

Он вертел в кармане кителя два предмета: пропуск в часть и крошечный бумажный пакетик. В пакетике лежали часы. Не те, что на руке, тяжелые, армейские, а изящные, женские, с тонким золоченым браслетом-«крабиком». Он вез несколько таких, это тогда была такая   универсальная солдатская валюта в ГДР. Можно было выменять на немецкие марки, а на марки купить в буфете что-нибудь этакое: хороший шоколад, кофе, духи для подарка или просто отвлечься от серости армейских будней. Так делали все.
Еще для этого в чемодане лежали два транзисторных приёмника , Альпинист"
Они тоже пользовались успехом у немцев...

Было без пятнадцати десять вечера. Его поезд на Дрезден был только в первом часу ночи. Еще почти целая вечность...

Вокзал жил своей жизнью: гул голосов, преимущественно немецких, русских и не было совсем, объявления по их громкой связи, шаги пассажиров  эхом отдавались под высокими сводами.
Изредка проходил полицейский,   и его цепкий, оценивающий взгляд несколько раз скользил по Виктору, задерживаясь на советской форме.
Виктор привык, но все равно каждый раз внутренне съеживался. Он был здесь не завоевателем, а всего лишь маленьким винтиком в огромной машине, которую привезли и поставили на чужую землю. И он чувствовал это, и настороженность во взглядах, и какое то  скрытое любопытство.

Он снова уткнулся в книгу, пытаясь силой воли заставить себя сосредоточиться на приключениях д'Артаньяна, как уловил какое то движение сбоку. Кто-то сел на его скамью, оставив между ними почтительное расстояние. Он боковым зрением увидел темно-синее платье, небольшой чемоданчик, поставленный на пол, и руки, сложенные на коленях.

Виктор не поднял головы, но почувствовал, что его  разглядывают.
Не нагло, а с тем самым любопытством, которое он ловил на себе весь год службы в ГДР. Любопытством к «русскому солдату»,  существу из другого мира, загадочному и немного как то  пугающему, видимо...

Он сделал вид, что углубился в чтение, но краем глаза видел, как девушка наклонилась, пытаясь разглядеть обложку. Ему стало смешно...

«Д'Артаньян, брат,  здесь и у нас сейчас  свои интриги, а не только у тебя в твои времена!», – мысленно бросил он мушкетеру.

Наконец, он не выдержал и поднял голову.

Перед ним сидела девушка.

Лет восемнадцати, девятнадцати.
Не красавица,  в том смысле, что он как то привык наших девчат видеть на родине  с пышными формами и румяными щеками, не такими худощавыми...

Нет, она была совсем другой. Хрупкая, невысокая.
Темные волосы, собранные в одну косу, выбивались легкими прядками на виски. И нос ее,  курносый, задорный, с родинкой над переносицей, как пятнышко  у индианки.
Это сразу бросалось в глаза и делало ее лицо удивительно живым и открытым.

Она была одета… он даже сейчас не знал, как это описать.
Просто, но со вкусом. Темно-синее платье до колен, легкая белая курточка через плечо, изящные туфельки. Ничего лишнего, но в этой простоте угадывалась та самая «западная» мода, о которой девушки в Союзе могли только мечтать, глядя на картинки в зарубежных модных журналах.

Их взгляды встретились.
Она не отвела глаз, и совсем не смутилась. Ее глаза были светло-карими, почти янтарными, и в них читался прямой, честный интерес. Виктор почувствовал, как кровь ударила ему в лицо от необъяснимого смущения.
Он знал, что должен что-то сказать. В школе он учил немецкий, даже получал неплохие оценки, но сейчас все знания разом испарились из головы, оставив после себя лишь какую то панику и пустоту.

Он лихорадочно перебирал обрывки фраз:

— «Гутен таг»?

Нет, сейчас уже вечер, не пойдёт...

— «Энтшульдигунг»?

А за что извиняться? Тоже лишнее...

«Ви хайсэн зи?»
 Слишком уж официально...

В отчаянии он просто приложил указательный палец к своей груди, к тому месту, где на кителе мог бы быть нагрудный знак, и сказал одно слово, почти  выдохнул его:

— Виктор...

Она улыбнулась.
Улыбка преобразила ее лицо, сделала его еще более милым и лукавым. Она повторила его жест, легким движением коснувшись пальчиком воротника своего платья:

— Эльза!

Имя это прозвучало для него просто волшебной  музыкой. Эльза!
Как в какой-нибудь сказке...

Молчание снова стало сгущаться между ними, но теперь оно было не неловким, а наполненным неким ожиданием.

Нужен был какой то мостик.
И Виктор его неожиданно нашел.
Он вспомнил про свой маленький атлас мира, который он  сунул  в чемодан «на всякий случай».
Он наклонился, открыл чемоданчик, достал тонкую книжицу. Нашел карту Германии. Его большой, немного неуклюжий палец ткнул в точку с названием «Лейпциг».

— Лейпциг, — сказал он, как будто это было паролем.

Потом провел пальцем на юго-восток, к Дрездену.

— Дрезден.

Она кивнула, поняв. Ее лицо стало серьезным. Затем она сама коснулась карты возле Лейпцига, а потом провела пальцем на запад, к Берлину.

— Берлин, — сказала она.

«Значит, она тоже проездом», — подумал Виктор.
Он посмотрел на свои армейские часы, показал на циферблат, затем на перрон, откуда должен был уйти его поезд, и поднял четыре пальца.

— Четыре часа.

Эльза улыбнулась и показала три пальца.

— Дрей...

Три часа...

У них было всего три часа. Общих часа.
Их мира, созданного здесь и сейчас, на этой скамье, под присмотром каменных амуров на потолке вокзала и изредка проходящего полицейского.

Тот, кстати, снова прошел мимо, и Виктору показалось, что в его взгляде мелькнуло нечто вроде снисходительного понимания. Мол, молодость, пусть  чужой язык, а чувства чувствами,  они везде одинаковы...

Сидеть и просто молча переглядываться было уже невозможно.
Виктор как то даже занервничал.
Ему хотелось ее чем-то удивить, развлечь, продлить этот миг ожидания поезда.

И тут он вспомнил про свою заветную колоду карт...
Карты были его тайной страстью, отдушиной. В части, в редкие минуты отдыха, он показывал фокусы сослуживцам, оттачивая ловкость рук. Это был его маленький способ чувствовать себя не просто солдатом, а кем-то немного особенным...

Он достал из чемодана колоду, старую, затасканную, крапленую. Посмотрел на Эльзу вопросительно. Та широко раскрыла глаза  от удивления и интереса.

И он начал...

Сначала простенькие фокусы,  «найди карту», «четыре туза». Его пальцы, обычно такие неуклюжие в обращении с оружием, теперь двигались с поразительной грацией и уверенностью. Он тасовал карты веером, заставлял их исчезать и появляться в самых неожиданных местах.

Эльза смотрела, затаив дыхание.
Потом не выдержала и рассмеялась. Смех у нее был звонкий, заразительный, как перезвон маленьких колокольчиков. Она хлопала в ладоши, как ребенок, и ее восторг был самой лучшей ему  наградой...

Она неосознанно подвинулась ближе, чтобы лучше всё видеть. Их колени соприкоснулись. Через тонкую ткань его брюк и ее платья он почувствовал тепло ее кожи.
Это был не просто контакт...

Это был удар током, жаркая волна, которая прокатилась по всему его телу, заставила кровь застучать в висках. Он взмок от волнения, пальцы вдруг стали ватными, и он едва не уронил карту.

Впервые в жизни его так близко касалась девушка. Да еще какая! Незнакомка, иностранка, пахнущая незнакомыми духами,  легким ароматом цветов и чего-то свежего, горьковатого, возможно, помадой или лаком для ногтей.
Он смотрел на ее склоненную голову, на тонкую шею, на темные ресницы, и ему хотелось запомнить каждую деталь...

Эльза, видимо, почувствовала его замешательство.
Ее смех стих, и она чуть отодвинулась, давая ему передохнуть. Но в ее глазах не было смущения. Была радость и какой то интерес...

Она посмотрела на огромные вокзальные часы, потом на него, и сделала жест, словно перебирая ногами, затем указала на дверь, ведущую на привокзальную площадь.

— Шпацирен? — спросила она.

Он понял.
Прогуляться... Да, сидеть в этом душном зале больше не было сил. Он согласно кивнул...

Они подняли свои чемоданы и вышли наружу.

Летний воздух встретил их прохладой. День угас, уступая место глубоким сумеркам.

Небо над Лейпцигом было бархатно-синим, почти черным, кое-где прорезанным яркими точками звезд. Город шумел где-то в отдалении, приглушенно, как большой уставший зверь. Фары редких машин прорезали темноту, выхватывая из мрака куски зданий, рекламные вывески, силуэты деревьев.

Они молча прошлись по почти пустой площади. Было странно идти рядом с ней, слышать лишь стук ее каблучков и собственное сердцебиение.
Они нашли небольшой крытый павильон,  нечто вроде беседок со скамейками, стоявших в стороне от основных маршрутов. Здесь было совсем безлюдно и тихо...

Сели на уже холодную  скамью. Прохлада вечера начала пробираться под одежду. Виктор заметил, что Эльза слегка ежится, потирая ладонями обнаженные предплечья. Без лишних раздумий он снял свой китель.

— На, — сказал он по-русски, не зная, как сказать это по-немецки, и накинул его ей на плечи.

Она посмотрела на него с такой безмерной благодарностью, что ему стало стыдно за этот простой жест. Солдатский китель, пахнущий поездом и пылью, накинутый на ее изящные плечи, выглядел нелепо и трогательно одновременно.

Но потом она спохватилась.
Ее глаза выразили тревогу. Она показала на него, в одной рубашке, потом на себя в кителе, и сделала движение, словно накрывая одним одеялом двоих. Придвинулась к нему вплотную, демонстрируя свою идею...

Виктор замер.
Его разум растерянно закричал: «Ты что? Это безумие!».
Но его  тело действовало само. Он обнял ее за плечи, натянув полу кителя и на себя. Она прижалась к нему всем телом, доверчиво и крепко.
Он чувствовал каждой своей  клеточкой: ее гибкость, упругость ее груди, прижатой к его боку, линию ее бедра. Дыхание перехватило у него, как удавкой...

Она взяла его руку, лежавшую у нее на плече, и опустила ее себе на талию сзади, показывая, чтобы он обнял ее крепче. Ее рука была маленькой и очень  горячей.

Виктор показал взглядом на самый темный угол павильона, туда, где не доходил свет фонарей и где было совсем уютно и безлюдно. Там не было вообще никакого ветерка и сквозняка...
Она согласно  кивнула...

Они перешли туда.
Виктор прислонился спиной к прохладной каменной стене, чувствуя, как дрожат его собственные колени. Он обеими руками обхватил ее талию и прижал к себе. Эльза даже не сопротивлялась.
Она обвила его голову руками, уткнулась лицом в его шею, чуть  ниже уха. Ее дыхание обжигало кожу. Оно было горячим, влажным, немного прерывистым...

— Эльза... — прошептал он, не зная, что еще сказать ей...

Она подняла на него свои янтарные глаза. В них не было ни капли кокетства или какой то игры.
Была та же прямота, что и при первой встрече, но теперь в ней читалась трепетная нежность и… некое смелое и отчаянное разрешение для него...

Виктор не выдержал.
Он  наклонился и коснулся ее губ своими. Сначала  почти робко, не зная ее реакции на это...
Ее губы были мягкими, чуть приоткрытыми. Она ответила ему сразу, без всяких колебаний. Это был не поцелуй, как бы  искушение, и не поцелуй для соблазна...
Это было для них поцелуем, как какое то  откровение для обоих... Поцелуем, как уже  прощанием...
Поцелуй, в который они вложили всё, что не могли сказать друг другу словами.

Он целовал ее жадно, как то немного  глупо, по-мальчишески, чувствуя, как весь горит изнутри. Его руки скользили по ее спине, ощущая под тонкой тканью платья хрупкость ее позвоночника, упругость мышц. Он то прижимал ее к себе так сильно, что, казалось, сломает ее, то отпускал, боясь своей же грубости.
Она отвечала ему с той же страстью, ее пальцы впивались в его коротко стриженные волосы, она тянулась к нему всем телом, пытаясь стереть ту невидимую, но непреодолимую границу, что пролегала между ними.

Если бы это продлилось еще минуту, или еще пять… он бы точно тогда не устоял.
Инстинкты, долго дремавшие в нем, проснулись с мощью ядерного  взрыва.

Но именно в этот момент Эльза как бы  замерла.
Она оторвалась от его губ, ее лицо было разгоряченным, уже почти  распухшим от его таких отчаянных  поцелуев.
Она посмотрела на его часы.

Ее глаза наполнились видимой тоской и отчаянием...
Она показала на его запястье, потом в сторону вокзала.

— Берлин... — прошептала она, и он всё понял, без дальнейших  слов.

Она снова прильнула к нему, прижавшись щекой к его груди, словно слушая, как бешено бьется его сердце. Он держал ее, гладил по волосам, пытаясь успокоить и себя, и еще больше ее.

Потом она резко, почти отчаянно, вырвалась из его объятий. Поправила платье, провела ладонями по своему лицу. Ее глаза блестели от слез, которые она не давала себе пролить на щеки силой воли...

Они молча, не глядя друг на друга, вернулись к скамейке, взяли свои чемоданы и пошли обратно на вокзал. Рука Виктора нашла ее руку, и их пальцы сплелись в тугой, болезненный узел...

На перроне царила суета. Пассажиры занимали свои места. Они нашли ее вагон. У входа стояла пожилая проводница с суровым лицом, поглядывавшая на них с явным нетерпением и немного с неодобрением...

Их час прощания  настал.
Они остановились, глядя друг на друга. И тут в Эльзе словно что-то прорвалось. Она бросила свой чемоданчик и с рыданием бросилась ему на шею.

— Виктор! Виктор! — повторяла она сквозь слезы, целуя его в губы, в щеки, в глаза, в лоб. Ее поцелуи были солеными от слез и отчаянными до безумия...

У Виктора самого подступил ком к горлу. Он понимал всё. Железный занавес.
Две разные системы.
Он  солдат, которому даже не положено иметь контактов с местными. Она,  девушка из другого мира. У них не было совершенно никакого будущего. Не было даже шанса переписываться. Это было «прощай» навсегда!

Это была точка...

Он обнимал ее, прижимал к себе, пытаясь запомнить вес ее головы на своем плече, запах ее волос, тепло ее худенького тела.

Проводница что-то резко сказала по-немецки.
Эльза даже вздрогнула. Она оторвалась от него, ее лицо было мокрым от слез. Она подняла свой чемодан.

И тут Виктора осенило.
Он резко опустился на одно колено, щелкнул замками своего чемодана и, почти не глядя, нащупал пальцами тот самый бумажный пакетик. Он встал и протянул его ей.

Она с недоумением взяла пакет, развернула его. На ее ладони лежали золотистые часы-«крабики», сверкая на свету вокзальных фонарей. Они были безделушкой, безвкусной и дешевой даже в СССР, но в тот момент это было самое ценное, что он мог ей предложить. Частичка его мира. Солдатская валюта, превращенная в какой то хоть  символ...

Она посмотрела на часы, потом на него. Слезы хлынули из ее глаз с новой силой.
Она не стала их примерять. Она просто сжала часы в кулаке так, что костяшки ее пальцев побелели.

Проводница снова позвала ее, уже заходя в вагон...

Эльза встала на цыпочки и поцеловала его в последний раз. Коротко, стремительно, в самые губы...

— Виктор, — прошептала она еще раз...

Потом развернулась и быстрым шагом, почти бегом, скрылась в вагоне. Дверь с грохотом закрылась.

Виктор стоял,  как вкопанный. Через мгновение поезд дернулся и медленно пополз вдоль перрона. Он подошел поближе.
И в одном из окон увидел ее. Она прижалась лицом к стеклу, и ее плечи судорожно вздрагивали от беззвучных рыданий.
Она смотрела на него, а он  на нее, пока поезд не набрал скорость и не скрылся, унося с собой ее образ, ее слезы, ее курносый профиль на этом темном стекле...

Он стоял еще несколько минут, глядя в пустоту.
Потом медленно повернулся и пошел к своей платформе. Его поезд должен был прийти через два часа.

Два часа полного одиночества...

Он сел на ту же самую скамью в зале ожидания. Достал колоду карт, перетасовал ее. Карты были те же, но магия их уже куда-то ушла.
Он положил колоду обратно. Потом потянулся к карману кителя. Там лежал ещё один,  оставшийся пакетик с часами. Он достал его, развернул. «Крабики» блестели холодным, бездушным блеском. Он сжал их в кулаке, чувствуя, как острые края браслета впиваются в ладонь. Боль была почти живой. В отличие от того, что только что произошло и что уже казалось каким то призрачным  сном...

Он так и не дочитал «Трех мушкетеров» в ту ночь.

Через два часа он сел в свой поезд на Дрезден. Дремал, глядя в черное окно, в котором отражалось его собственное бледное лицо.
В Дрездене его, как и обещали, ждала машина из комендатуры. Усталый сержант, зевая, кивнул ему, бросил его чемодан в багажник «УАЗика», и они понеслись по пустым утренним улицам просыпающегося города, а затем по автостраде, в их  Альтенхайн...

В части все было по-старому: запах казармы , стук каблуков по плацу, крики командиров. Жизнь вошла в свою обычную, унылую колею. Но что-то в нем изменилось навсегда...

Не было ни одного дня за все оставшиеся, ещё долгие  месяцы службы, да и потом, уже на гражданке, чтобы он не вспоминал Эльзу. Ее смех. Ее такие  доверчивые глаза.
Ее горячие губы.
Жар ее тела, прижатого к нему в холодном павильоне лейпцигского вокзала...

Он даже не жалел, что между ними не случилось большего, той самой физической близости, к которой всё, казалось, и шло... Эти воспоминания  не были сожалением о  не обладании тогда  Эльзой. Они были о самом  чувстве. О том самом первом, настоящем, неиспорченном ничем чувстве, которое вспыхивает,  как звезда в небе и которая уже давно погасла, но свет ее идет к тебе еще долгие годы, почти вечность...

В его душе на всю оставшуюся жизнь сохранился этот странный, горько-сладкий клубок: невысказанные слова, несбывшиеся желания, жар ее поцелуев, ощущение ее хрупкого и такого желанного тела в его объятиях, их  дыхание в прохладном ночном воздухе.

Это была любовь длиною всего в три часа.

Любовь без всякого дальнейшего  будущего.
Любовь, возможная тогда  только там и в то время...

Такие вот были времена...

ГСВГ. Германия.