Ребе из Пясечны

В те годы, когда ещё стояла старая Варшава, а Пясечна пахла сырой землёй и дымом печей, жил там раввин, которого хасиды называли просто: Ребе из Пясечны. Про него говорили, что он знает путь не только к сердцу ребёнка, но и к самым скрытым комнатам души взрослого человека.
По субботам, после третьей трапезы, когда халы уже не было, а песни ещё не кончились, он иногда собирал вокруг себя несколько молодых людей и говорил им не те слова, что произносились с бимы. Эти слова были для тех, кого он называл «сыновьями доброй мысли» — бней махшава това.
Среди них был один юноша, Элиэзер. Лицом бледный, в глазах — беспокойство, как у человека, который всю ночь простоял у окна и не решился выйти. Мысли его, как он сам жаловался, бегали, как мыши в тёмном чулане: хватишь одну — десять разбегутся.
— Ребе, — сказал он как-то вечером, — вы учите нас, что «нет никого, кроме Бога», а я, как только закрываю глаза, вижу всё, кроме Него: рынок, контору, долговые расписки, обидные слова, сказанные десять лет назад. Как мне дойти до того, о чём вы говорите?
Ребе смотрел на него долго, так что Элиэзеру стало стыдно за собственные мысли, и сказал тихо, как говорят у колыбели:
— Когда человек спит, его разум отдыхает. Не потому, что он стал чище, а потому, что его просто нет. И именно тогда может посетить его что-то свыше. Вся работа в том, чтобы научиться — будучи бодрствующим — войти в состояние, похожее на сон. Не уснуть, а отложить в сторону эту нескончаемую ярмарку мыслей.
— Но как? — спросил Элиэзер. — Разве разум слушается?
— Разум не слушается приказов, — ответил Ребе. — Но он поддаётся привычке.
Он велел погасить лишние свечи. В комнате остался один огонёк, чёрная шапка теней легла на стены. Ребе достал из кармана маленькие часы на цепочке — те самые, по которым он сверял время перед молитвой, — и положил их на стол.
— Смотри, — сказал он Элиэзеру. — Не на меня, не на себя. Только на секундную стрелку. Она еле-еле движется. Так и ты — позволь своим мыслям замедлиться.
Элиэзер уставился на маленький циферблат. Сначала ему пришла в голову глупая мысль, что часы у такого Ребе должны быть золотыми, а эти были просто медные. Потом он заметил, что звук тиканья будто отделился от всего остального мира: за окном лаяла собака, где-то хлопнула дверь, остальные хасиды мурлыкали старую нигуну, а он слышал только: тик… тик… тик…
— Теперь, — сказал Ребе, — посмотри на свои мысли. Не гоняй их, не стыдись. Просто смотри, как они приходят и уходят.
Элиэзер попытался. Мысли, как дети, сперва стали шуметь ещё громче: вспомнилась давняя обида, неотданный долг, случайный взгляд соседской девушки. Но под стук секундной стрелки всё это начало, к его удивлению, расплываться. Одна мысль не успевала толком родиться, как уже уходила, уступая место другой — и вот уже они стали похожи на облака, а не на камни.
— А теперь, — продолжал Ребе, — позволь голове стать пустой. Как будто ты снял с полки все книги и оставил одну-единственную.
Ребе закрыл глаза и тихо запел особой, ему одному известной мелодией:
«Гореини Адоной даркеха»
«Господи, укажи мне путь Твой…»
— Слушай и, когда сможешь, повторяй.
Элиэзер почувствовал странное: он как будто стоял на пороге сна, но бодрствовал. Мысли перестали толкаться, как на базаре, и выстроились в ряд за одним-единственным стихом. В комнате горели свечи, за окном стыл осенний воздух, а он держался за слова псалма, как за перила лестницы в темноте.
Когда песнь стихла, Ребе перешёл на идиш:
— Ду вайст, Элиэзер, дер Эйбиштер из до. Ауф дайн понем, ин дайн трер, ин дайн дахойм. (Ты знаешь, Элиэзер, Всевышний здесь. На твоём лице, в твоей слезе, в твоём доме).
Элиэзер слушал эти простые слова, и в них не было ни угрозы, ни упрёка. Только утверждение: так есть. Не «не бойся», а «ты уже спокоен». Не «не плачь», а «в тебе уже есть радость».
— Знаешь, почему ребёнок ещё больше плачет, когда ему говорят: «не плачь»? — спросил Ребе. — Потому что его внимание держат на слезе. Но если сказать ему: «посмотри, как ты умеешь улыбаться», — он вспомнит про улыбку.
Он говорил это про ребёнка, а Элиэзер понимал: речь о нём самом.

В ту же зиму произошёл случай, о котором потом рассказывали как о чуде, хотя сам Ребе отмахнулся бы от этого слова. Это было в конце субботы. За третьей трапезой, когда пели уже тихие, протяжные мелодии, кто-то — говорят, сам Ребе — погасил свечи. Комнату наполнила сине-чёрная темнота, только с улицы падал узкий луч света.
И вот в этой темноте Ребе произнёс своим особым, сдержанным голосом:
— Хазерт нах, киндерлех: «Эйн од мильвадо». Нет никого, кроме Него.
Слова, давно знакомые каждому, в эту минуту ударили по сознанию, как гром. Элиэзер почувствовал, как воздух стал плотным, и на миг ему показалось, что стены комнаты исчезли, а вместо них — бесконечный простор, полный невидимых существ. Он не видел их глазами, но «знал», что они здесь: ангелы, души прадедов, огненные колесницы, о которых читали в книгах.
У кого-то перехватило дыхание, кто-то тихо всхлипнул. Элиэзер же просто потерял ощущение тела и, как потом рассказывали, чуть было не свалился со скамьи. Его успели подхватить соседи, и он долго ещё сидел, не в силах сказать ни слова.
После шаббата он пришёл к Ребе, смущённый:
— Я видел… точнее, не видел, а будто знал, что вся комната полна небесного воинства. Это то самое, о чём вы пишете?
— Это то, что ты смог выдержать, — ответил Ребе. — «Видеть как будто». Но не задерживайся там. Твоя цель не образы, а мысль, свободная от всякого образа. Настоящее знание того, что «нет никого, кроме Него», не заставляет падать в обморок. Оно даёт новые ощущения — но без образов.

Годы шли. Приходило новое время, на улицах Варшавы ходили уже люди в шляпах европейского покроя, и вместе с ними в польские города пришли новые слова: психология, внушение, гипноз. Один раз в Пясечну заехал хасид из Румынии, Менахемом его звали. Он говорил об «управляемом воображении» и о том, как человек может учиться смотреть на свою жизнь то сверху, как птица, то снизу, как муравей.
Элиэзер, уже не юноша, а взрослый мужчина с первыми седыми нитями в бороде, слушал его в маленькой комнате над лавкой.
— Представь себе, — говорил Менахем, — что ты смотришь на свою деревню, как на карту. Люди бегут, торгуют, ссорятся — а ты смотришь сверху и не вовлекаешься. Потом спустись ниже — и представь, что ты один из них. Туда-сюда. Потом снова поднимись. Так ум становится гибким. Тогда, когда придёт тяжёлое событие, ты будешь среди него, как вооружённый воин среди слабых детей.
Элиэзер усмехнулся:
— Наш Ребе говорил иначе, но о том же. Только он вместо карт говорил: «пустой разум», вместо воинов — «новые ощущения». А в конце всё равно — окружённость светом.
— Светом? — переспросил Менахем.
— Да, — ответил Элиэзер. — Он учил нас воображать, что мы стоим, окружённые светом. Не светом от лампы, а таким, который не слепит и не греет, но от которого всё внутри становится ясным. А потом говорил: «Теперь забудьте и свет, и себя. Оставьте только Его».
Менахем кивнул:
— Значит, мы учимся у одного Учителя, только разными словами.

Прошла война. Многое исчезло: дом Ребе, его стол, те самые маленькие медные часы. Но кое-что осталось, хотя и не в виде бумаги или кирпича.
Через много лет, уже в Иерусалиме, к старому хасиду, которого некоторые называли «Пясечнер хасид», подошёл юноша в чёрном костюме нового покроя.
— Я слышал, вы знали Ребе из Пясечны. — В его голосе было то же беспокойство, что когда-то в голосе Элиэзера. — У меня мысли не умолкают ни днём, ни ночью. Говорят, есть сегодня новые методы — психология, гипноз. Но я боюсь: не отвлечёт ли меня это от Торы?
Старик посмотрел на него и достал из кармана старые, тёмные часы, ничего не отражающие.
— Смотри, — сказал он. — Они уже не ходят, остановились где-то между двумя войнами. Но для тебя пусть ходят. Смотри и слушай, как тик-так звучит в твоей голове. Позволь своим мыслям немного устать. А когда устанут, возьми один стих — хоть тот же: «Господи, укажи мне путь Твой» — и держись за него.
— А современная наука? — спросил юноша.
— Они говорят про гипноз, — ответил старик. — Мы — про битуль. Они говорят про внушение, мы — про веру. Но душа у человека одна. И путь её к Творцу не меняется от того, как мы его назовём.
Юноша замолчал. В комнате было тихо, только за окном шумел новый город. Старик добавил:
— Только помни: все образы, все воображения, все упражнения — это карета. Цель — не ездить вечно, а прийти. Прийти туда, где нет ни образа, ни слова, ни даже «я» — а есть только Он. И тогда, как говорил наш Ребе, ты будешь ходить посреди событий, как вооружённый воин среди малых детей.
Юноша ещё раз посмотрел на остановившиеся часы, закрыл глаза и впервые за много лет ощутил, как его мысли не командуют им, а просто проходят мимо. В этой щели между двумя тиканьями он вдруг услышал то, чему Ребе из Пясечны учил своих учеников в Пясечне и в Варшаве, а теперь — в Иерусалиме — это не было ни голосом, ни словом, но в нём ясно звучало:
«Нет никого, кроме Него».