Чёрный театр

Когда-то давно я задал тонко чувствующему мистику вопрос: «А куда девается сознание, когда мы его теряем?». Казалось, он знал ответы на все вопросы, но на этот ответить так и не смог. И я до сих пор не получил ответ.
================

Кристина открыла глаза ровно в девять утра — как всегда. Её сознание вспыхнуло, словно переключатель света. Мир материализовался вокруг: белые стены палаты, зелёный монитор сердцебиения, окно с видом на ноябрьский город.

Это был день операции.

Она лежала в белой больничной рубашке, и анестезиолог, молодой мужчина с добрыми глазами, проверял её вены. Кристина смотрела на его лицо и пыталась запомнить своё ощущение. Своё собственное сознание, ясное, целостное, определённое.

«Начнём считать с десяти», — сказал анестезиолог.

«Десять, девять, восемь...» — отсчитывала Кристина.

«Семь, шесть...»

И вот здесь произошло странное. Её голос не совпадал с движением губ. Слова как будто вылетали из неё, но она их уже не контролировала. Как будто какая-то другая она говорила, а эта, настоящая, уже начинала таять.

«Пять...»

Сознание Кристины начало расслаиваться. Палата удалялась вверх, как лифт, уходящий в чёрное небо. Но это был не сон. Сон — он прозрачен, в нём есть образы, пусть даже кошмарные. А это был отрыв самой себя от себя.

«Четыре...»

Эта единственная вспышка сознания, которую Кристина вспомнит потом, но не как воспоминание, а как факт, который лежит в её памяти, как фотография в альбоме. Лежит, но не вызывает никаких эмоций, потому что эмоции требуют субъективности, требуют того, чтобы кто-то это чувствовал.

«Три...»

И затем.

Ничего.

* * *

Кристина открыла глаза, в палате была ночь. Мир появился не разом, а складывался по кусочкам, как пазл, собираемый в черноте. Сначала боль. Потом — контур палаты. Потом — стук кислородного аппарата и мягкий писк монитора.

Её первая мысль была: «Прошло четыре часа».

Вторая мысль была: «Меня не было четыре часа».

Третья мысль была самой пугающей: «Откуда я это знаю?»

Её сознание вернулось, но оно было другим. Не другим по качеству — качество было то же, что утром. Но другим по факту своего возвращения. Кристина попыталась вспомнить четыре часа. Но не было ничего. Не было серого марева, не было странных снов, не было даже того ощущения, что время будто прошло. Время прошло в её жизни, но не в её сознании.

В палату вошла медсестра.

«Как дела?» — спросила она.

Кристина хотела ответить, но её логика сломалась. Как ей ответить? Логично было бы сказать: «Мне хорошо», потому что боль поддавалась управлению, потому что она жива. Но то, что произошло с её сознанием, напугало её больше любой боли.

«Откуда я появилась?» — спросила Кристина.

Медсестра улыбнулась, но улыбка была неправильная. Это была улыбка того, кто много раз слышал странные вопросы от только что проснувшихся пациентов.

«Вы спали. Операция закончилась успешно».

«Но меня не было», — прошептала Кристина.

* * *

В палату зашёл профессор Стариков — её хирург. Он был худой, с седыми волосами и блеском в глазах человека, который слишком хорошо знает, как устроено тело.

Кристина спросила его прямо:

«Где было моё сознание во время операции?»

Стариков сел на стул.

«В нашей университетской клинике лежит философ, — сказал он. — Вы его помните? Октябрь. Тройной шунтирование. После операции он спросил меня то же самое».

«И что вы ответили?» — спросила Кристина.

«Я рассказал ему о театре», — ответил Стариков.

Он встал и подошёл к окну. За окном проносились огни города, и в его отражении на стекле Кристина увидела несколько Стариковых, наложенных друг на друга, как слои сознания.

«Вы проснулись и открыли глаза. Это было в девять утра. Вы помните?»

«Нет», — сказала Кристина. — «Я проснулась в девять утра. Это факт. Но я не помню момент пробуждения. Помню только... потом».

«Потом — это освещённый театр, — сказал Стариков. — Это театр сознания. Когда вы спали под наркозом, это театр был пуст. Совершенно пуст. Ни одного свидетеля на сцене. И тогда произошло чудо — или ужас, в зависимости от того, как на это смотреть».

«Что произошло?» — спросила Кристина.

«Ничего не произошло. Потому что произойти означает иметь свидетеля. Произойти для кого-то. Но вас там не было. И тем не менее время прошло. Четыре часа были вычеркнуты из вашей жизни, но не из жизни вашего тела. Ваше тело прожило их. Без вас».

Кристина лежала в тишине.

«Так где я была?» — спросила она наконец.

Стариков повернулся от окна.

«Этот философ... рассказал мне буддийскую притчу. Буддисты говорят, что сознание состоит из мгновений. Каждое мгновение возникает и тут же уничтожается. Мы думаем, что наше сознание непрерывно, как река. Но на самом деле это озеро, которое каждую миллисекунду пересоздаётся. Созерцается, исчезает, возникает заново».

«И что это изменяет?» — спросила Кристина.

«Всё», — ответил Стариков. — «Если сознание состоит из мгновений, то в тот момент, когда анестетик отключил первое мгновение, он отключил вас целиком. А потом, когда он перестал действовать, возникло новое мгновение, совершенно новое сознание, которое унаследовало память старого».

«Так это не я проснулась», — сказала Кристина.

«Или, — сказал Стариков, — вы просыпаетесь каждое мгновение жизни, и каждый раз — это новая вы. И никогда не было никакой разницы. Сон под наркозом просто обнажил эту истину».

* * *

На ночь Кристина лежала без снотворного и слушала, как просыпается сознание после каждого моргания.

Моргание. Чёрный экран. Восстановление. Сознание вспыхивает заново, как спичка в черноте. Боль, которая была, вот она. Видение палаты, вот оно. Голос медсестры из коридора, вот он.

Что-то во время этих морганий изменилось в её восприятии. Раньше она не замечала моргания. Сознание было непрерывно, как фильм. Но сейчас, лежа в постели, она вдруг услышала странный звук внутри своей головы — звук, как будто маленькие щелчки, микроскопические взрывы, каждый раз, когда веки закрываются.

С каждым морганием Кристина ненадолго умирала.

С каждым морганием она рождалась заново.

Четыре часа под наркозом — это была не смерть. Это была просто слишком долгая пауза между щелчками. Слишком долгое молчание театра.

И вот сейчас, когда она лежала в темноте, Кристина вдруг поняла: это никогда не прекратится. Она никогда не сможет поймать момент своего собственного сознания. Она может только бежать вслед за ним, как собака вслед за своей тенью, так никогда не достигая её.

В четыре часа ночи Кристина позвонила в колокольчик.

Пришла та же медсестра.

«Мне страшно», — сказала Кристина.

Медсестра села рядом с ней. Её взгляд был и добрый, но и очень усталый одновременно.

«Это пройдёт», — сказала она.

«Что пройдёт?» — спросила Кристина. — «Страх перед своим собственным сознанием?»

«Да. Это странное чувство. Оно есть у всех после наркоза. Как будто вы потеряли часть себя. Но потом привыкаешь».

«Привыкаешь к тому, что ты не цельное существо?» — спросила Кристина.

Медсестра долго молчала.

«Может быть, — сказала она, — никто никогда и не был цельным существом. Может быть, это просто закрытое окно, через которое ты видишь фильм о себе. И иногда окно закрывается совсем, но фильм продолжается без зрителя. А ты только думаешь, что это один и тот же фильм».

* * *

Через неделю Кристина встретилась с тем философом, о котором рассказал Стариков. Его звали Сергей Петрович.

Они сидели в больничном саду, на скамейке, окруженные упавшими жёлтыми листьями, и Сергей Петрович рассказывал ей о том, что произошло с его сознанием.

«Я помню театр, — говорил он, — в котором нет зрителей. Представьте себе огромный театр, с красными креслами, с золотыми люстрами. На сцене идёт спектакль. Актёры движутся, говорят, поют. Свет, звук, запахи. Полное ощущение реальности. Но нет никого, кто бы это видел. Театр же полностью пуст?»

«Как может быть спектакль без зрителя?» — спросила Кристина.

«Вот именно», — сказал Сергей Петрович. — «Но спектакль идёт. Мы знаем это, потому что видим результаты. Но вот появляется Зритель. Вполне вероятно, что приходит он по окончанию зрелища, и его спрашивают: что ты видел? И зритель начинает рассказывать о том, что видел... но чем дольше он рассказывает, тем более ясным становится, что он описывает совсем не то. Он ничего на самом деле не видел. Он не видел самого спектакля. Он видел только какие-то записи о нём. Память о видении. Но не само видение».

«Это звучит сумасшедше», — сказала Кристина.

«Да, — согласился Сергей Петрович. — Это звучит очень сумасшедше. Потому что мы интуитивно верим в то, что наше сознание — это одно целое. Одна непрерывная река, которая течёт с рождения до смерти. Но это просто очень красивая история, которую мы рассказываем самим себе».

«Но почему мы её рассказываем?» — спросила Кристина.

«Потому что это необходимо для выживания, — ответил Сергей Петрович. — Животное, которое не верит в свою собственную непрерывность, не может действовать. Оно не может планировать, не может мечтать, не может желать. Оно распадается на мгновения, как цельный пляжный кулич, вылепленный детской формочкой, распадается на песок. А мы лепим снова, мы превращаем этот песок в легенду историей о том, что это было всегда именно так».

Они молча сидели, и листья, несмотря на ноябрь, всё ещё падали вокруг них.

«Сейчас я уже не боюсь, — сказал Сергей Петрович. — Я понимаю, что никогда не буду знать, когда исчезну. Может быть, я уже исчезал много раз. Может быть, я исчезаю в каждый момент своей жизни и каждый раз возникаю заново. Но я не помню об этом, потому что я не в том месте, чтобы помнить. Я могу только бежать за следующим моментом, как кошка за своим фантомом в темноте».

«Это грустно», — сказала Кристина.

«Может быть, — сказал Сергей Петрович, — а может быть, это свобода. Если каждый момент — новое начало, то в каждый момент ты можешь переписать свою историю. В каждый момент ты можешь быть кем угодно».

* * *

Кристина вышла из больницы через две недели. В последний день, когда она уже собирала вещи, она обнаружила, что делает что-то странное: она специально закрывала глаза, чтобы ощутить прерывистость своего сознания. Каждый раз, когда она открывала глаза, она старалась уловить момент возврата — момент, когда пустой театр вдруг наполнялся светом.

Но она никак не могла его поймать.

Это было невозможно. Потому что тот, кто должен был бы этот момент уловить, возникал только после него.

Теперь, сидя в поезде около окна, Кристина смотрела на проплывающие леса и думала: может быть, это и называется жизнью. Непрерывный праздник рождения, каждую миллисекунду. Каждый раз, когда я моргаю, я умираю. Каждый раз, когда я просыпаюсь, я совершенно новая.

И может быть, это хорошо.

Может быть, значит, никогда не поздно.

Может быть, значит, ты всегда молодая.

Может быть, значит, старое никогда не устаёт.

Может быть, значит...

Кристина закрыла глаза.

И в следующий раз, когда она их открыла, началась совершенно другая жизнь.

Пустой театр, вновь заполняющийся светом.

Первый день.

Всегда первый день.