Ленин и Короленко

Пролог

«Интеллектуальныя силы народа, не смешайте их со силами буржуазных интеллигентов, егда не благоугодно сему. Взору моему за образец сие возьму Короленко: я прочёл его писание, написанное в августе лета 1917, брошюру под именем «Война, отечество и человечество». И возлюбленный Короленко есть лучший из «околокадетских», почти что меньшевик, а сие… о, сие гнусно, подло и мерзко, защита войны империалистской, прикрытая сладкопесными речениями! Жалкий мещанин, пленённый буржуазными предрассудками! Для таких господ десять миллионов душ, пролитых на войне, суть деяние, достойное похвалы (делами, при сладкопесных речениях «против» войны), а гибель сотен тысяч в справедливой гражданской брани против помещиков и капитальщиков вызывает ахи, вздохи и скорбь.
Нет, не грех им посидети недельку в темнице, егда надобно для предостережения заговоров и гибели многих душ; ибо мы видели и открыли сие — заговоры кадетов и «околокадетов», всяк же поступок их ведом. И ведаем мы, что околокадетские профессора дают помощь заговорщикам, факт же сие неоспорим и явен пред очами.
Интеллектуальныя силы трудящихся и крестьян растут и крепнут в борении за свержение господствующей буржуазии и их пособников, лакеев капитала, кои мнют себя мозгом нации. А на деле сие не мозг, но пустое и тщетное.
И мы, желающие вести науку народу, а не служить богатым, платим жалованье выше среднего, дабы крепли и множились они во благо всем людем. Бережём их мы с усердием, дабы не угасли, но множились и служили народу честно, да в истине и справедливости».



Беседа товарища Ленина, Председателя Всея Руси, и господина Короленко Владимира Галактионовича


В тёмном, но величавом кабинете Кремля, где полумрак мягко ложился на старые дубовые панели, а запах воска с потемневших иконостасных рам смешивался с густым табачным дымом, сидели двое. Снаружи доносилось тихое эхо колоколов Спасской башни, словно мерное биение сердца Москвы, а внутри — только шорох бумаги и редкие скрипы половиц под ногами слуг.
Ленин, коренастый и подвижный, с глазами, что жгли ясным светом мысли, склонился над столом, покрытым разложенными брошюрами и тетрадями. Его голос, одновременно мягкий и властный, разрезал полумрак кабинета, наполняя пространство тяжёлой энергией убеждения.
— Добрый день, господин Короленко! — произнёс он, и каждое слово казалось весомым, как удар колокола в сумерках. — Слушаю я ваше писание о войне, отечества и человечества, и вижу, что разум ваш — окаянный, пленённый сладкопесными речениями, а дела ваши… ах, господи, как жалки они в свете страдания, что несёт империалистическая браня!
Короленко, скромный, с нахмуренным лбом и дрожащими пальцами, сидел напротив. Его взгляд блуждал между свитками и потемневшей от времени резьбой мебели, и в нём читалась тревога сердца, жгучее сожаление о том, что мир устроен иначе, чем мечтается душе писателя.
— Владимир Ильич, — тихо произнёс он, — разве можно судить о душе человека, о его стремлениях к миру, как о гнусном и подлом деянии? Я ищу, как спасти людей от ужаса войны, от гибели невинных…
Ленин приподнял бровь, и уголки его губ сжались в едва заметной улыбке, но в глазах пылало решимостью.
— Спасти, говорите… О, господи! — голос его был низок и напряжён, словно ветер, завывающий в узких московских переулках. — Да не в сладкопесных речениях спасение, но в действии решительном и ясном! Когда десять миллионов убиты, а сотни тысяч гибнут в справедливой борьбе, ах, господин Короленко, разве можно сравнивать одно с другим, как будто оба страдания равны? Истина великая — народ должен знать путь борьбы, а не слепо восторгаться горестями, облечёнными в речения сладкие.
Короленко сжал кулаки, в груди его билось сердце, полное противоречий. Он хотел спорить, хотел возмутиться, но слова застряли в горле, как осадок тяжёлой правды, что не даёт дыханию лёгкости.
— И всё же, Владимир Ильич, — пробормотал он наконец, — нельзя же душу приучать к насилию, к огню и крови, как к естественной необходимости!
— Господи, да что есть невинные? — перебил Ленин, и в его голосе прозвучал холод решимости. — Есть лишь трудящиеся и эксплуататоры, господин мой. Кто погибает — тот, кто стоит на пути к освобождению, а кто терпит — тот, кто обузу носит на плечах своих собратьев. Великая цель требует великих мер, и да не сокрушает вас сладкопесная жалость.
Тут в кабинет вошёл слабый свет, пробиваясь через тяжёлые портьеры, и ленинская фигура казалась острее и резче на фоне тёмного дерева и тяжёлых штор. Короленко почувствовал, как в груди его загорается смутное понимание: жалость и сострадание — прекрасны, но бессильны без действия, а действие требует железной воли и ясного ума.
— Ах, Владимир Ильич… — прошептал он, почти себе под нос, — так вы видите мир, где не жалость, но закон и сила определяют судьбы?
— Верно, господин Короленко, — тихо, но строго ответил Ленин, — ибо сила закона, сила народа, есть истинная справедливость. Ваши слёзы жалости — не преступление, но сладкие оковы, что держат народ в плену страха и страдания. Ваша задача — не только писать речь красивую, но показывать народу, где скрыта правда, где скрыто Зло, дабы люди узрели путь к свободе.
В тот момент из окна доносился звон дальнего колокола, и в тёмном кабинете словно застыла сама ткань времени. Каждый из них ощутил тяжесть миссии, ту грань, где слово встречается с действием, а мысль с действием народа.
— Такова истина… — вздохнул Короленко, — тяжела она для сердца писателя, но, может быть, в этом и есть долг наш — пусть даже через горечь и сомнения вести народ к свету.
— Истинно говорите, — кивнул Ленин. — Пусть писание ваше не только сладкие речи содержит, но и силу даёт, к борьбе наставляет. Только так можно соединить интеллект и волю, а не смешивать их с горькой сладостью буржуазного спокойствия. И да будет истина велика, как Свет на верхнем небосклоне, а разум ваш — остр как клинок, чтобы рассекать тьму и предрассудки.
Шорох бумаги затих, слышались лишь тихие шаги за портьерами и еле уловимый стук сердца Москвы, в котором два разума — горячий и строгий, миролюбивый и революционный — соединились на мгновение, переплетаясь в сложной паутине мысли, слова и судьбы.