Старый мальчик

  Дом художника по стеклу Миши Рябова и мне, и всем, кто его видел, напоминал опрокинутую коробку с детскими игрушками. Двухэтажный и прямоугольный, с примыкавшей к нему точно такой же прямоугольной, но одноэтажной мастерской, он, казалось, полностью соответствовал правилам конструктивизма, но, в то же время, с архитектурной точки зрения был малоинтересен. Вся красота дома была в оформлении: витражах, разноцветном цоколе и открытой веранде, причудливо оформленной яркой керамической плиткой . Именно веранда напоминала откинутую крышку.  Рядом в саду, точно вывалившиеся игрушки, располагались причудливые клумбы, скамейка, на которую все боялись садиться, ящик или вернее приспособление для писем. На плоской крыше дома, в кадках стояли деревья. Каждый год в апреле Миша вытаскивал их на воздух, и каждую осень затаскивал обратно. На крыше мастерской была открытая терраса, где вечерами случалось нам всей компанией пить чай, а по утрам хозяин угощал нас кофе. По всему периметру второго этажа тянулось ленточное остекление. Во внутренние оконные рамы вместо стёкол были вставлены причудливые витражи, посвященные освоению космоса и новых планет. Когда вечером на втором этаже зажигался свет, казалось, что крыша, точно летающий остров Лапута, отрывается от дома и поднимается в воздух. 
  Миша закончил Строгановку, факультет декоративно прикладного искусства и на всю жизнь сохранил связь с alma mater. Поэтому, по приезду в Ригу, мы решили остановиться на постой в его мастерской. Пан Рябовски, как на польский манер величали его соседи, нисколько не удивился, когда увидел в окно трёх девиц и двух молодых людей, которые настойчиво барабанили в его ворота и махали руками, привлекая к себе внимание. Наличие в нашем багаже тубусов и планшетов, удержало окружающих от немедленного вызова полиции. И уже очень скоро мы осваивали раскладушки и тумбочки, которыми пользовались старшекурсники.
Что до внешности Миши Рябова, то казалось за всю свою жизнь, он не потерял ни единого волоса. Густая, кучерявая, белоснежно-седая шевелюра мягким облаком окружала гладковыбритое морщинистое лицо, и делала его до смешного похожим на одуванчик. В характере Миши сочетались мало сочетаемые вещи. Он, как идейный коммунист, не брал с нас денег за проживание, и мы, чтобы не быть нахлебниками, покупали продукты и готовили. В тоже время он просил, чтобы, несмотря на его седины, мы обращались к нему исключительно по имени.
 –Я сирота и никогда не знал, как звали моих родителей, отчество мне дали в детдоме.
  Всё вышеизложенное создавало в его доме, легкую и расслабляющую атмосферу, художественной коммуны.
  Днём мы работали в мастерской, готовились к выставке, иногда выбирались в город или наоборот выезжали далеко загород на пленэр.  Миша показывал нам свою муфельную печь, стеклодувный инструмент и горелки, ультрафиолетовую лампу. Как большинство мастеров, он очень дорожил орудиями труда, и если нам нужно было выдуть какую-нибудь деталь или что-нибудь спаять, то мастер сам брался нам помочь, а мы благоговейно подглядывали, как он выдувает, вытягивает и подрезает стекло. А за окном было тягучее как карамель Рижское лето. Как же хорошо нам там было! 
Однажды утром, сразу после завтрака в мастерскую зашел наш староста Алексей, держа в руках пухлый конверт.
– Вам конверт из Берлина – сказал Алексей, взвешивая свою ношу на ладони – какой тяжеленный!
– Это приглашение на вечер памяти жертв фашизма – небрежно сказал Миша, кинув взгляд на конверт. – Но я не поеду.
– Вы жертва фашизма?
– Ну да! – с какой-то нарочитой лёгкостью ответил Миша.
– И вам тяжело вспоминать всё это? – спросила Рита.
– Нет, вовсе нет, я просто не хочу создавать людям неудобство.
– В смысле?
– Такое уже было в Варшаве… неловко получилось. Это всё началось десять лет назад, когда я захотел посетить Треблинку. Потянуло меня туда. Всю жизнь не тянуло, а тут что-то потянуло.
  Миша опустил глаза и начал аккуратно складывать ветошь. Он сложил штук десять рваных тряпочек, вздохнул и уточнил:
– Они ведь там погибли. Там мемориал, небольшой музей, смотровая площадка на карьер, где раньше добывали песок. Там красиво. Лес и птицы поют. Да и погода была в тот день, когда я приехал, очень хорошая. Август, знаете ли… Я тогда не сразу понял. А потом, как окатило – ведь я должен был попасть туда на полвека раньше, и тоже, понимаете, тоже в августе, и, наверное, погода тоже была хорошая и также пели птицы! Эта мысль меня тогда так поразила, что мне захотелось с кем-нибудь поговорить. Вот я и разболтал смотрителю музея, что во время войны находился в «Доме сирот» в Варшаве … в смысле в гетто.
– Это тот самый детский дом, которым руководил Януш Корчак?
– Да!
– И вы его видели? Вы его помните?
– Да! Очень хорошо помню, я вообще лучше помню, что было в детстве чем то, что было вчера.
– Он был таким, каким про него рассказывают?
– Абсолютно. Очень внимательный и добрый. Помню, мне очень нравилось, когда он проверял меня на вшивость. У меня ведь гипертрихоз – состояние противоположное облысению. Встречается намного реже, а вот неудобств приносит значительно больше. Поэтому я делал вид, что у меня чешется голова, чтобы он лишний раз поискал у меня вшей. Это так успокаивало. Рядом с ним так хорошо было быть ребёнком. Я не могу сказать, что он был строг с нами, строга была жизнь. В гетто мы голодали, поэтому, наверное, доставляли меньше хлопот, чем сытые дети.  У каждого были обязанности: следить, чтобы младшие дети были чистыми, выносить горшки, соблюдать порядок, помню, старшие дети работали в каких-то мастерских. Настоящих взрослых с нами было только трое, но им помогали взрослые дети. Позже я где-то читал, что было две помощницы.  Господин доктор постоянно искал для нас еду и днём мы его редко видели. Но вечером он всегда находил в себе силы выслушать нас и сам рассказывал нам что-то интересное.
Миша сложил всю ветошь, и переключил своё внимание на обрезки разноцветного стекла.
– С того момента как себя помню я всегда жил в приюте, в гетто … жил до пяти лет. А потом… все вокруг начали говорить, что сиротам … дадут транспорт. – Миша вздохнул – Это так называлось. Как-то вечером наш директор сказал, что завтра мы переезжаем за город, и велел собираться. Он был очень ласков, и всё время протирал свои треснувшие очки. Я помню, как меня… не знаю, наверное, испугало это… знаете, даже тошнота накатила. Куда мы переезжаем? Ведь под окнами приюта, даже не шепчутся, а говорят во весь голос, что нас повезут в лагерь. Я хорошо слышал эти разговоры. Люди в гетто говорили, что у нас всё равно никого нет, и никто не будет по нам плакать. Лучше пусть погибнут сироты, чем дети из семей. Согласитесь, в этом есть определённая доля истины.

– Так вот, – продолжал старый мастер – когда директор вышел, один мальчик – Яков сказал, что нас повезут убивать и что все взрослые об этом знают. Он сказал смело о том, о чём я думал, но не имел смелости сказать! Он предложил старшим мальчишкам бежать из приюта, из гетто и даже из города! Но никто не согласился. Все сказали, что господин директор не может врать, а Яков выпендривается. Знаешь, он ведь был не такой как мы. Он не жил в приюте с рождения, а попал примерно за месяц, за месяц до …до транспорта. Он был… – Миша задумался, – почти взрослый… и немного бандит.
–Что было потом?
–Когда все отказались, он взял свою миску и одеяло, и хотел было уйти один. Но в приюте одеяло числилось за двумя воспитанниками, и своё он делил со мной. В тот момент я как будто выбирал между треснувшими очками господина директора и нашим с Яковом одеялом. Посудите сами, что такое очки, тем более треснувшие? Я и без них хорошо вижу, поэтому выбрал одеяло, и сказал Якову, что я пойду с ним! Его это не устроило, для него я был малявка. Он сказал, что в канализации снуют крысы ростом с меня, и если я начну орать или плакать, он лично свернёт мне шею. Но я напомнил ему об обещании – взять с собой любого, кто согласится, и о своём праве собственности на половину одеяла.
Миша замолчал, наморщил лоб, расширил, а затем зажмурил глаза, вспоминая те дни, и продолжил:
– Вокруг дома Сирот постоянно дежурили члены юденрата и ещё какие-то … добровольцы. Они смотрели, чтобы никто не сбежал. Хотя, – мастер вздохнул – кроме нас с Яковом и бежать-то никто и не собирался. Отцепление внутри, оказалось сильнее того, что снаружи. Возможно, наши сторожа, догадывались о чём-то таком, поэтому выполняли свою работу небрежно. В сумерках мы без труда смогли достигнуть соседнего дома и спрятаться под лестницей, среди мешков с углем. Мы прижались друг к другу крепко-крепко и накрылись, как плащом-невидимкой, нашим общим одеялом. На следующее утро в щели рядом с водостоком я видел, как мои друзья строятся и шествуют за господином директором на станцию для отправки. И как потом наш дом занимают другие обитатели гетто, сначала боязливо и крадучись, а потом с криками и драками. – На этом месте Миша поднял глаза, и как бы извиняясь за жителей гетто, добавил – Там ведь была такая скученность, а тут освободился целый дом!
Мы понимающе закивали, и мастер продолжал:
– Яков на самом деле хорошо подготовил побег. У него были с собой сухие картофельные очистки, немного сухарей и целая брюква. Ночью шёл дождь, тогда мы поели и попили. В канализацию мы спустились только вечером третьего дня, когда в гетто стало спокойнее. Мы залезли в дыру у старой колонки, проползли в полной темноте минут десять и вылезли уже в городе.  Я так боялся крыс! Ах, ребята вы не представляете, как я их боялся! У меня живот сводило от ужаса! А мы не встретили ни одной… И той же ночью нам удалось покинуть Варшаву. 
 Мастер замолчал, что-то обдумывая, а потом добавил:
– Знаете, ребята из приюта были старше меня, но предпочли пойти за господином директором и навсегда остаться детьми. Я был малявкой-подъедалой, но я решил … я решил хотя бы попробовать стать взрослым!
В мастерской повисла тишина. Миша продолжал сортировать цветные стёклышки
– А где Яков сейчас? – спросила Рита
– Яков…он…– Миша вздохнул, – мы тогда всё время шли на Восток. Первые два месяца было неплохо. Удивительно, но мы даже отъелись после гетто. На полях созревал урожай, в лесу можно было найти каштаны, орехи, корешки. Это мой друг научил меня собирать, – тут Миша впервые за всё время нашего разговора улыбнулся. – Я ведь был совершенно городской ребёнок, даже в парке, до побега ни разу не был.
После, когда стало холодать, нам повезло найти приют в подвале разрушенной церкви. В неё давно попала бомба, но крипта уцелела. Нам помогал старенький сторож. Сейчас я понимаю, что он был сумасшедший. Деревня вокруг обезлюдела, а он свихнулся от ужасов войны, ничего не понимал. Мы нацепили на себя комжи, которые нашли в кладовке. Без умысла, просто чтобы согреться, а он решил, что мы церковные служки. Яков сказал, что мы братья, а наши родители погибли. Старик стал носить нам еду, а мы помогали ему в так называемом «богослужении» – он вставал на колени поднимал руки к небу и кричал что-то на латыни, а мы должны были стоять по обеим сторонам и держать в руках зажжённые лучины, с тех пор я не люблю «богослужения». Осенью сорок четвертого, где-то за неделю до того, как в нашу крипту спустились советские солдаты, Яков подхватил воспаление лёгких и умер. Вот такие дела…
В мастерской сделалось тихо. Не хотелось задавать вопросов, рассуждать. Мы точно почтили Якова минутой молчания
Из этого состояния нас вывели мелодичный перезвон часов.
–Когда я десять лет назад посетил Треблинку, то рассказал свою историю смотрителю музея, а он взял мой адрес и номер телефона. Где-то, через два месяца мне пришло приглашение из Варшавы на вечер памяти. – Миша покрутил в руках конверт – Такое же как это, один в один.
–Почему же вы не хотите ехать? – удивлённо спросила я – Неужели на прошлой встрече были нацисты?
–Что вы! Нет, вовсе нет! Я сам повёл себя…глупо. Приглашённые так восхищались господином директором, так плакали о погибших детях, что, когда я встал и рассказал свою историю, им стало …неловко. Ведь мне было пять лет, и я как будто сказал сам себе: «Я не пойду в газовую камеру» – и не пошёл! Вот так! – Миша с силой хлопнул себя по коленям. –  Все пошли, а мы с Яковом – нет! И если Яков хотя бы умер во время войны, хотя бы от воспаления лёгких, а не от газа или от пули, его можно оплакать и посочувствовать его судьбе. То я был жив и стоял перед ними. Получается, у детей из приюта был и другой путь, а не только в газовую камеру. Яков, этот малолетний бандит звал каждого с собой, а смелость нашёл только я. Да, если бы Якова не было, мне не хватило бы ни смелости, ни ума. Я бы пошёл со всеми. Да и как не пойти за взрослым, когда тебе всего пять лет? Чувствовал, что что-то не так, хватался бы за ложную надежду и пошёл бы! Пошёл через тошноту, через негодование, Я умел уже тогда негодовать.
Мастер вздохнул и продолжал:
– Да, я уже умел негодовать, когда что-то идет не так. И на той встрече в конце, я опять почувствовал, что, что-то идёт не так. И вот через месяц я неожиданно получил вызов в полицию. Меня обвиняли в оскорблении памяти жертв фашизма, в том, что я никогда не жил в «Доме сирот», а являюсь агентом советской разведки, хотя Союза к тому моменту уже лет пять, как не было. Обвиняли в попытке незаконно получить выплаты, хотя я никогда на них не претендовал.  Я ничего не скрывал и сообщил, что моё настоящее имя звучит как Микхаэль Рябовски, рассказал о нашем с Яковом побеге, что красноармейцы,  отправили меня  в транзитный лагерь, а после я попал в детский дом на территории Белоруссии, где был записан Михаилом Ивановичем Рябовым 1937 года рождения.  Вырос я в Советском Союзе, выучился, потом приехал в Москву поступил в Строгановку на художественное стекло, окончил университет и с 1976 живу в Риге, всю жизнь проработал на заводе «Рижское стекло». Как художник по стеклу участвовал во всесоюзных конкурсах и выставках. Я никогда ничего себе не требовал, не задумывался о выплатах, которые мне положены по закону. Я ведь один, мне вполне было достаточно своих средств.
Следствие продолжалось два с половиной года. Два с половиной года меня обвиняли в том, что я выжил. А закончилось дело неожиданно. Какой-то журналист откопал в архиве «Жеготы» записку Ирены Сендлер за 1940 год. Она была медсестрой, вывозила детей из нового гетто, и писала своим товарищам по сопротивлению об ужасах проживания там. Записку опубликовали многие европейские газеты, в том числе и рижская The Baltic Times.
  Миша встал, подошёл к бюро и достал чуть пожелтевшие листы.
–Вы читаете по-английски?
–Да – ответила Рита.
–Тогда читайте вот отсюда. – Он указал на параграф.

«…У трёхлетнего Микхаэля Рябовски крысы сгрызли на левой ноге мизинец и безымянный палец, на обеих ногах несколько крупных, характерных ран от укусов грызунов…»

– Эта статья помогла вам оправдаться?
– Ещё бы, – язвительно улыбнулся Миша, – это же англоязычная пресса! Я сразу же посетил поликлинику, взял подробную выписку из своей медицинской карты. С ней пошёл в издательство и представился. К печати готовился свежий номер, и моё интервью опубликовали через неделю. Потом я сделал запрос в министерство образования в Белоруссию.  Собрав документы, я сам подал иск для признания меня юной жертвой фашизма. Тут дело пошло быстрее, тем более что я наученный горьким опытом, старался не рассказывать о своих чувствах во время побега.
Теперь они вынуждены меня приглашать, вынуждены мне улыбаться, а мне это совсем не нравится, я чувствую, насколько они разочарованны… 
  Миша ещё раз посмотрел на конверт, затем встал, открыл печную заслонку и кинул конверт на едва тлеющие угли. Огонь моментально схватил добычу, приглашение съёжилось, почернело, исчезло.


    В конце 2009 года я неожиданно получила от него письмо и затейливую открытку на Новый год. В письме Миша поздравлял, кланялся, передавал приветы общим знакомым. О себе, вроде как между делом, мастер сообщал, что поскольку он, как польский гражданин еврейского происхождения был депортирован на территорию Белорусской ССР незаконно, в его деле изменилась формулировка. Из жертвы фашизма, он превратился в жертву фашизма и сталинского режима. Старый мастер отказался признать себя жертвой сталинского режима, вследствие чего его перестали считать также жертвой фашизма. На встречи памяти его больше не приглашали, в выплатах было отказано.
  В этом послании была одна деталь, которая меня очень обрадовала. Свою открытку он подписал полным именем – Михаил Иванович Рябов. Вне всяких сомнений, попытка маленького Микхаэля стать взрослым действительно удалась.