Могильщик и пёс

Есть профессии, которые существуют только потому, что другие умирают.
Фёдор Савельич Громов работал на городском кладбище тридцать восемь лет. Не священником — могильщиком. Не администратором — человеком, который копает ямы. Глубокие, правильной формы, аккуратные ямы.
Он мог бы назвать себя мастером своего дела, но слово "мастер" в контексте этой профессии звучит нелепо. Кто скажет: "Я виртуоз по части могил"? Кто хвастается: "За мою карьеру я выкопал четыре тысячи триста шестьдесят две ямы"?
И всё же Громов был именно этим — мастером. Его ямы были безупречны.
Люди думают, что копать могилы — работа для тех, кто ни на что другое не годен. Для пьяниц. Для неудачников. Для тех, кому всё равно, чем зарабатывать на хлеб.
Но Громов знал: это неправда.
Копать яму под гроб — это геометрия, физика, интуиция. Нужно чувствовать землю. Песчаная она или глинистая. Сухая или влажная. Близко ли грунтовые воды. Осядет ли грунт через год, провалится ли.
Нужно знать, как режет лопата. Под каким углом бить. Как отбрасывать землю, чтобы не устать через час. Как рассчитать время — потому что у каждых похорон свой час, и яма должна быть готова к этому часу, ни минутой позже.
И ещё — нужно уметь молчать. Правильно молчать. Так, чтобы родственники покойного не чувствовали твоего присутствия, но знали, что ты здесь, если понадобишься.
Громов владел всем этим. И поэтому оставался на кладбище тридцать восемь лет, когда многие уходили через два месяца.

У него не было друзей. Была жена — но она умерла пятнадцать лет назад, и он её похоронил. Сам выкопал яму. Сам опустил гроб. Это было правильно.
Были сотрудники — другие могильщики, охранник, администратор. Но они не дружили. Они просто работали рядом. Каждый в своём углу кладбища, каждый со своими мыслями.
Единственный, с кем Громов иногда разговаривал, был старый Пётр — бродячий пёс, который жил на кладбище уже лет десять. Никто не знал, откуда он взялся. Просто однажды появился и остался.
Пётр был худым, облезлым, с порванным ухом и хромой лапой. Днём он спал где-нибудь в тени надгробий, а ночью бродил по дорожкам, принюхиваясь к могилам.
Громов подкармливал его. Остатками обеда, куском хлеба, иногда колбасой. Пёс подходил, брал еду, садился рядом и смотрел на работу. Молча. Спокойно.
Они понимали друг друга.
Однажды, в жаркий июльский полдень, когда Громов копал очередную яму, Пётр подошёл и сел на краю.
— Ну что, старик, — сказал Громов, не прекращая работу, — опять жара. Тебе бы в тенёк уйти.
Пёс молчал. Смотрел в яму. Потом поднял морду и посмотрел на церковь, что стояла у ворот кладбища.
— Сегодня приедут рано, — сказал Громов, как будто пёс спрашивал. — Молодая. Двадцать восемь. Передоз. Родители убитые горем. Будут рыдать, цепляться за гроб. Как всегда.
Пётр зевнул, показав жёлтые клыки, и снова посмотрел в яму.
— Ты что, проверяешь мою работу? — усмехнулся Громов. — Ровно, видишь? Стенки вертикальные. Дно горизонтальное. Глубина — как положено. Всё по правилам.
Пёс встал, обошёл яму по кругу, принюхался к земле, которую Громов выбросил наверх, и снова сел.
И тут Громов понял.
Пёс не проверял работу. Он оценивал — будет ли что-нибудь для него.
Философия кладбища проста: всё, что живёт, умирает. И всё, что умирает, кормит что-то ещё.
Земля кормится мёртвыми. Черви — землёй. Птицы — червями. И так дальше, по цепочке, до самого верха, где люди едят птиц и думают, что они вне этого круга.
Но на кладбище все равны. Здесь круг замыкается.
Громов никогда не думал об этом раньше. Но сейчас, глядя на старого облезлого пса, он вдруг ясно увидел: Пётр — такой же работник кладбища, как и он сам.
Только Пётр ждёт не зарплаты. Он ждёт того, что рано или поздно упадёт. Кусок. Остаток. То, что люди не заберут с собой.
И в этом не было цинизма. Это была просто правда.

— Ты знаешь, — сказал Громов, вылезая из ямы и садясь рядом с псом на траву, — люди думают, мы с тобой — паразиты. Ты питаешься мёртвыми. Я зарабатываю на мёртвых. Они смотрят на нас и думают: какие мы жуткие.
Пётр повернул голову. В его жёлтых глазах не было ничего. Ни вины, ни гордости. Просто взгляд.
— Но они не понимают, — продолжал Громов. — Мы не паразиты. Мы — санитары. Кто-то должен закапывать мёртвых. Кто-то должен убирать остатки. Иначе всё бы завалило. Мир бы захлебнулся в своих трупах.
Он достал из кармана огрызок колбасы, бросил псу. Тот взял, не торопясь, разжевал, проглотил.
— Ты честен, — сказал Громов. — Ты не притворяешься, что тебе жаль покойников. Ты просто делаешь своё дело. Как и я.
Похороны прошли тяжело. Мать девушки упала в обморок прямо у могилы. Отец стоял как статуя, не плача, но с таким лицом, что Громов отвернулся.
Когда все разошлись, он засыпал яму. Медленно, методично. Каждый слой земли трамбовал ногами. Это важно — чтобы земля не просела потом, чтобы могила не провалилась.
Пётр сидел рядом. Ждал.
— Ничего не будет, — сказал Громов. — Всё закрыто. Всё запечатано. Ты опоздал.
Пёс не ушёл. Продолжал сидеть.

Прошло несколько лет. Громов постарел. Спина болела всё чаще. Руки уже не держали лопату так крепко, как раньше.
Пётр тоже постарел. Стал ещё худее, ещё облезлее. Хромал сильнее. Но всё так же приходил к могилам, когда Громов работал.
Однажды осенним утром Громов пришёл на кладбище и не увидел пса.
Он покопал свою яму — очередную, четыре тысячи триста шестьдесят третью. Провёл похороны. Засыпал. Но Пётр не появился.
На следующий день — тоже.
На третий Громов пошёл искать.
Нашёл за старой часовней, в зарослях крапивы. Пёс лежал на боку. Мёртвый.
Громов постоял над ним. Потом вернулся, взял лопату и выкопал небольшую яму. Неглубокую — животных хоронят не так, как людей. Но правильную. Аккуратную.
Положил Петра в яму. Засыпал землёй. Притоптал.
Никакой таблички. Никакого памятника. Просто земля.

В тот вечер Громов сидел на скамейке у ворот кладбища и курил. Редко он курил — но сегодня захотелось.
Мимо прошёл администратор.
— Савельич, ты чего тут?
— Да так. Отдыхаю.
— Слышь, а где твой пёс? Что-то не видно его.
— Помер, — коротко ответил Громов.
— Ну и ладно. Одним бродягой меньше.
Громов ничего не сказал. Администратор ушёл.

Прошёл ещё год. Громов выкопал ещё триста ям. Четыре тысячи шестьсот шестьдесят три. Он считал.
И вот однажды утром, когда он копал очередную яму, к нему подошёл молодой пёс. Не породистый. Обычная дворняга. Рыжий, с белой грудкой. Худой. С порванным ухом.
Сел на краю ямы и посмотрел вниз.
Громов остановился. Вытер лоб. Посмотрел на пса.
— Ты кто? — спросил он.
Пёс молчал. Смотрел в яму.
— Проверяешь работу, что ли?
Пёс зевнул. Лёг на траву. Положил морду на лапы.
И Громов засмеялся. Впервые за долгое время.
— Ну ладно, — сказал он. — Ладно. Значит, не всё ещё потеряно.
Он вернулся к работе. Лопата резала землю. Яма углублялась.
А пёс лежал рядом и ждал.

Вечером Громов достал из сумки кусок хлеба. Бросил псу.
— На, — сказал он. — Раз уж решил остаться.
Пёс съел хлеб. Снова лёг рядом.
Громов закурил. Посмотрел на закат над кладбищем. На кресты, торчащие из земли.
— Знаешь, — сказал он псу, — я тут подумал. Когда я умру — а это скоро, чую, — меня тоже закопают. И ты, может, придёшь. Сядешь у моей могилы. И будешь ждать, не выпадет ли чего.
Громов докурил. Встал. Отряхнул штаны.
— Пошли, что ли. Домой пора.
Пёс поднялся и пошёл за ним.