Ангел Таша. Гл. 56. Маски и лица, враги и друзья

    На иллюстрации слева
            вверху портреты Софи Бобринской и Идалии Полетики,
            внизу портреты императрицы и Софи Карамзиной.
                ***

          ГНУСНЫЙ ЛИС  среди  ПАРКЕТНОЙ СВОРЫ

              ИДАЛИЯ, ИМПЕРАТРИЦА,  ДВЕ  СОФИ
               
            ДЕ БАРАНТ И ДЖОН РЭНДОЛЬФ КЛЕЙ

                ЖОРЖ  И  НАТАЛИ               

                Документально-художественное повествование о Наталье Николаевне и Александре Сергеевиче,
           их друзьях и недругах.
   
    Попытка субъективно-объективного  исследования.
           «Вступление» на http://proza.ru/2024/06/15/601               
                ***

                Как часто, пестрою толпою окружен,
                Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,
;                При шуме музыки и пляски,
                При диком шепоте затверженных речей,
                Мелькают образы бездушные людей,
;                Приличьем стянутые маски…
               
                М.Ю. Лермонтов
                ***
   
                Враги его, друзья его
                (Что, может быть, одно и то же)
                Его честили так и сяк.
                Врагов имеет в мире всяк,
                Но от друзей спаси нас, боже!
                Уж эти мне друзья, друзья!
                Об них недаром вспомнил я.

                А.С. Пушкин «Евгений Онегин»
                ***

         «Дантес никогда не был влюблен в Натали; он находил ее глупой и скучной; он был влюблен в Идалию…»

                А.О. Смирнова (Россет)
                ***   

       Под античным пейзажем в золочёной раме щебечут на диванчике Катрин и Азя. Натали умчал в танце блестящий адъютант, оставив их в одиночестве. Пожар бушует в душе сестёр, но по-прежнему неотразимы их дежурно кокетливые улыбки. 

      Душно в переполненном зале,  лишь слегка  освежают взмахи веера. Бал в самом разгаре…

      Мелькают разрумянившиеся женские лица, изысканные уборы, фраки и мундиры, сверкающие погоны, ордена, аксельбанты –  всё сливается в радужную карусель.

     Слуги едва успевают менять свечи в многочисленных  стенниках и бра. Оркестр заглушает азартные возгласы за зелёными столами, под мясляными  кенкетами лоснятся лица игроков.

      Свежо лишь в зимнем саду.  Журчат миниатюрные  настенные фонтаны. Посвистывают невидимые птицы. Померанцевые деревья, фикусы, пальмы в кадках, узорчатые решётки, крошечные столики с изящными жирандолями, уединённые скамьи,  диванчики, полумрак – идеальное место для свиданий и как бы случайных встреч…

     Чу, шорох платья за колонной, еле слышный фривольный смешок, звук поцелуя, французская речь…

   – Любовь моя!

   – Ах, Жорж! Жду завтра у себя. Муж на дежурство убудет…

      Идалия, выскользнув из-за колонны, поправляет буфы бального наряда. И вовремя! Александр Михайлович, её благоверный, встречает добродушной улыбкой «божьей коровки», жена и прозвище подходящее для него нашла.

    Они исчезают в зале, а самодовольный  Жорж ещё стоит у колонны, свысока  оглядывая пёструю толпу. 
    
    Вот и друзья, такие же молодые, бравые, рослые кавалергарды! Понимающе подмигивает фаворит императрицы Алекс Трубецкой, щурит жгучие глаза штаб-ротмистр Адольф Бетанкур (сын испанца и англичанки), дружески обнимает поручик  Александр Куракин:

    – Под пальмами Сиона прячешь постный лик, а без тебя красавицы скучают. Во-он видишь? У той двери…

    – Натали или Катрин?

    – Пора тебе определиться. Одна хоть сейчас на всё готова, а вот младшая, аки скала, неприступна.

    – Не одолеть тебе сию вершину. Предлагаю пари!

    – Пари? Почему бы и нет? Я готов!

    – Уверен?

    –  Абсолютно! Обсудим за жжёнкой! 

    – Отелло не боишься?

    – Пусть он меня остережётся и за женой получше присматривает.

      Задорная компания, не церемонясь, лавирует меж гостей, радостно встречаемая  бароном Луи Геккерном. Он вернулся из Европы, оформив усыновление. Невысокий, бледный, с надменной осанкой, в безукоризненном костюме, оглаживая холёными пальцами голландскую бородку, свежеиспечённый папаша влюблённо смотрит на сынка.

  – Приглашай друзей к нам на ужин!

  – Всенепременно! Устроим новое, ха-ха! презабавное развлечение.

     Смеются офицеры, всей гурьбою направляясь туда, где скучают сёстры Гончаровы.

     Барон провожает их вкрадчиво-масленым взглядом. В этой компании Жорж, конечно, без него не скучал, признаваясь в письме:

      «В нашем полку новое приключение. На днях Сергей с двумя моими товарищами, возвращаясь из театра,  принялись разбивать фасады домов... А во время представления в Александрийском театре из ложи, где были офицеры нашего полка, бросили в актрису набитый бумажками кондом...» 

     Да уж, любимчики императрицы никого не боятся, развлекаются изощрённо. Давно желают Пётр Долгоруков с Иваном Гагариным примкнуть к ним! Но ультрафешенебли не жалуют «колченогого» Петра, игнорируя язвительное злословье одного и льстивую улыбку другого.

      Зато тучная графиня Нессельроде, по-родственному покровительствуя Ивану, дотошно расспрашивает, и в жабьих, выпуклых глазах Марии Дмитриевны далеко идущий интерес:

    – А что, любезный Жан, кому ныне отдал своё ветреное сердце Дантес? Слышала, юной Мари Барятинской?

    – О, нет! Он сватался к ней – отказ! Его пассия – вновь мадам Пушкина. Только,  по всему, здесь любовные усилия напрасны.

    – Ну, это, друг мой, время покажет, а мы посмотрим, – в голосе графини язвительный сарказм. – И не таких прелестниц сгубило искусство Дон Жуана… Пора наконец-то ревнивого муженька назвать кавалером светлейшего Ордена рогоносцев.
                ***

    Юная княжна Мари Барятинская в эти дни недомогала. Тонкий блокнотик в сафьяновом переплёте лежит у неё под подушкой. Одна из петербургских красавиц на выданье, она наблюдательна, умна и не скучает, заполняя странички красивым крупным почерком. Вот запись от 22 октября 1836 года:

       «Я лежала в первые дни после нашего приезда, все приходили в мою комнату проведать. Было несколько молодых людей… Т. рассказывал, что госпожа Соловово спросила его:

       „Ну как, устраивается ли свадьба Вашей кузины?“
       „С кем?“
      „С Геккерном“.

    Вот мысль, никогда не приходившая мне в голову, так как я чувствовала бы себя несчастнейшим существом, если бы должна была выйти за него замуж. Он меня забавляет, вот и все. Она говорит:

    „Но теперь поздно, он был бы в отчаянии, если бы ему отказали“.

      Я знаю, что это не так, я ему ничуть не подхожу. И maman узнала через Трубецкого, что его отвергла госпожа Пушкина. Может, потому он и хочет жениться. С досады! Я поблагодарю его, если он осмелится мне это предложить».
                ***

        Два приятеля из дипломатического корпуса рассматривают мельтешащую перед глазами толпу.

    – Почему не танцуешь, Джон?
 
    – Я наблюдаю, Роджер! Занимательная задачка – по внешности угадывать  характеры.

     – Э, да ты философ, друг мой! Поделись выводами, если не секрет.

     – Скажу, – Джон Клей, пригубив бокал, ставит его на круглый столик, –  про друга Нессельроде, этого ловкача Геккерна. Известно, он не чужд контрабанде и наживается на беспошлинных дипломатических посылках.

     – О, да! Выдающаяся в некотором смысле личность, этот барон, настоящая бестия. Помяни моё слово, это новый тип человека, перед которым век снимет свою шляпу.

     –  А голубоглазый его сынок - убежденный роялист, и за это его приголубил двор, – Джон иронически улыбается. – Впрочем, сладкий красавчик может прикинуться кем угодно. Я довольно усердно разглядывал этого малого – он совсем не похож на отважного защитника трона, и уж тем более нимало не смахивает на белокурую малютку, нуждающуюся в добром папаше.

    – Скорее всего, на со-овсем другом основаны их тёплые отношения…

      Роджер усердно лорнирует толпу. 

     – Со стороны поглядеть, в мундирчике и в высоких ботфортах он смешон со своей самоуверенностью.

    – Но в свете его любят. И плешивый папаша с тонкой улыбкой похотливо изогнутых губ, и его смазливый малютка на ура приняты в свете вкупе с их псевдоромантической легендой.
                ***

      После короткого перерыва вновь запели скрипки оркестра. Его Величество император Всероссийский приглашает на танец мадам Пушкину.
 
      Удивительно гармоническая пара – оба высокие, стройные, олицетворение мужской силы и женской грации!
 
   Десятки глаз с жадным любопытством впиваются в них. Как восхитительно изящно движется в танце эта ожившая  богиня!

       Меркнет рядом с ней роскошь наряда и царственная поступь императрицы, невысокой, худосочно-бледной.

      Ах, бывшая прусская принцесса Шарлотта, ныне русская императрица Александра Фёдоровна! Ей почти сорок, но выглядит она старше. Нервные конвульсии не красят лицо с глубоко впавшими блекло-голубыми глазами и бледной линией губ.

      У неё уже семеро детей, и врачи после тяжёлых родов настоятельно рекомендовали воздержаться от близости с мужем, но чувства-то не запретишь! Ревность ранит женское сердце – и не без основания.

      Ах, почему с такой нежностью смотрит обожаемый Никки на эту провинциалку?!!  Утешить может только заботливая Софи Бобринская: приглашает «весёлую банду» молодых кавалергардов, устраивает свидания с ласковым Алексом-Бархатом, её двоюродным братом.

     Тот ещё удалец: герой в глазах однополчан! Его дом –притон кутежей, сюда  спешат кавалергарды, избранный круг ультрафешенеблей. В почёте – ухарство! Под звон бокалов задумываются  весёлые проделки, обсуждаются розыгрыши, «шутейные дипломы», шарады-маски.

       А дерзкий сердцеед Жорж развлекается по-другому, как во французских романах, – на маскарадах  шепчет Александре Фёдоровне: «Bonjour ma gentille» («Здравствуй, моя прелестница»).  Целует руки долго, нежно, жмёт хрупкие пальчики, смотрит в глаза так страстно, магнетически, что сердце стареющей императрицы, вздрагивая, сентиментально тает…

      Но, увы, и этот проказник, кажется, не на шутку увлечён Поэтшей. Не пора ли поставить её на место? Что скажет верная наперсница? Уединившись, они тихо беседуют, и чёрный арапчонок обмахивает их широким опахалом.

       Софи Бобринская – её ровесница, но выглядит ярче: румянец, улыбка, волоокий взор скрывают деятельный ум.

     Её муж – внук Екатерины Великой и Григория Орлова, её  приданое – поместья на Украине, где выросли сахарные заводы графов Бобринских, а для графини расцвела  жизнь, похожая на сказку. Впрочем, эта сказка продолжается и в Петербурге. Как весело – быть в курсе всех (или почти всех) придворных интриг и шашней, исподтишка руководить ими, затем помогая высокородной подруге устраивать свадьбы согрешивших или готовых пасть под взглядами венценосца фрейлин!

     Софи умеет развеять сомнения:

    – Ах, дорогая Лотта, как можно обращать внимание на пустяки? Развлечёмся, наблюдая, как у мавра растут рога... Наш резвый  шалун лишь играет с простушкой и  ревность мужа намеренно распаляет. Поиграет – и бросит.

       Признаться, когда-то и Софи не избежала вспышки чувств к обольстителю-французу, но рассудок, к счастью, победил…

       Успокоенная императрица допивает маленькими глоточками прохладный оранжад и вновь спешит в зал…
                ***   

       Рассеянно наблюдает за танцующими князь Одоевский, утопая в глубоком кресле. Александр задумчиво постукивает пальцами по зелёному сукну стола. При свете напольного торшера Вяземский разглядывает  друга, посверкивая очочками. Как изменился он в последнее время: насупленные брови, плотно сжатые губы, крылья носа раздуваются… Ох, нервы, нервы! Петру Андреевичу давно уже  хотелось  намекнуть о важном, вот подходящий момент!

     – Александр, что думаешь насчёт «Современника» на следующий год? Не слишком ли высоко замахнулись?  Увы, всё больше критики, меньше  тираж, покупателей нет, одни убытки…

    – Убытки! – с горечью повторяет Пушкин. – Одни убытки… Книгопродавцы зависят от Смирдина и Булгарина, боясь их, не берутся продавать «Современник». Нащокин пишет, что его невозможно купить в Москве, уж не говорю о провинции…

     – Вот-вот… И потому попроще надобно издание… Хочу свой собственный журнал! В нём  мыслю развлечь любезнейших читателей…

     Александр поднимает голову, в глазах тоскливый огонь раздражения:

    – Вспомни свои же строки:

                Урок не впрок: всё суетней, всё ниже,
                Всё от себя подале, к людям ближе,
                Поэт совсем был поглощен толпой,
                И неба знак смыт светскою волной…

    – Э-э, какую давность-молодость ироическую вспомнил! Ныне обыденность другая.

    – Вы сговорились? И князь Одоевский с Краевским замышляют новый «Русский сборник». Так, Владимир Фёдорович?

     – Не обессудь! И вас приглашаем. А как нам в прежнем виде уцелеть? – пожимает плечами  князь. –  Уваров не успокоится! Коль не задушит, как кутят, так Бенкендорф посодействует запрету. Всё же не ваше это дело, Александр Сергеич, книжная торговля! Надо менять тактику…

      Сердце Александра дрогнуло, словно сжала его вражеская рука… Он хотел уйти, но видит знакомую  фигуру. Барон Проспер Брюжьер де Барант направляется к ним, церемонно здороваясь, протягивает Александру изящный томик с золотым тиснением на обложке:

    – Я обещал вам стихи и сентенции Гёте. Примите как дружеский дар!

     Занимает рядом свободное кресло, и оживлённая беседа увлекает обоих. Куда исчезла хмарь с лица Александра Сергеевича, как и не бывало её! Вновь, как прежде, улыбка на устах, голубые глаза горят неподдельным интересом, и прежняя быстрая, искрящаяся иронией речь поражает остроумием.

     Де Барант не просто дипломат, он известный литератор, автор нескольких книг. Пушкин упоминает его блестящую «Историю герцогов Бургундских». А как попутно не обсудить работы нынешних историков Тьерри и Минье?! И  как не вспомнить едкие статьи великолепной Жермены де Сталь, в которую был влюблён разговорчивый гость?!
 
    Прощаясь, посол приглашает в Париж:

    – Ваше имя, благодаря переводам Мериме, да и не только его! известно  и литераторам, и читающей публике.

      Эх, если бы император разрешил Пушкину выезд за границу! Каким бы новым блеском засияли грани его таланта! Так нет же, держали, как пса на привязи, как зверя в клетке… И вновь тоска ядовитой змеёй заползает в сердце.

      Вяземский, встретив запыхавшуюся Наталью Николаевну, лобызает ручки, напоминая:

     – Карамзины в субботу ждут на раут, будьте непременно. Екатерина Андреевна особенно просила! Перед отъездом на лечение в Италию хочет послушать «Капитанскую дочку»…
              ***

     Радостно собираться на бал, да грустно возвращаться. Карета дребезжит по мостовой, ещё не укрытой снегом. Дамы зевают, кутаясь в салопы. Похолодало: пора зимние наряды доставать. В окнах дома темно, лишь  в прихожей мелькает свет свечи.

    В спальнях горничные, суетясь, помогают снимать пышные платья, расшнуровывают корсеты. Вот и вздохнуть можно глубже, и волосы, убрав шпильки с  заколками,  по плечам раскинуть, и щёчки освежить чистой водою.

     Любовно наблюдает Александр за милой жёнушкой. Не преминет с лукавой улыбкой, подшучивая, расспросить:

      – С кем танцевала, душа моя? Кто хвалебные оды дарил, лестными комплиментами чаровал?

     Ничего не скрывает Наташа, рассказывает, как раньше, бывало, в девичестве исповедовалась строгой маменьке, но, в отличие от прошлого,  не боится ныне ни гнева, ни брюзжания – знает, что их не будет. Александр лишь вздохнёт, целуя, прижмёт к груди нежное своё чудо:

    –  Верно сказано: милая жена – половина добра, а разумная жена – добру голова!

       Без молитвы Наташа не отходит ко сну. Муж знает, как предано её  сердечко семье, знает, как опухают после долгих танцев ноги… И не возил бы на балы, да от императорского приглашения не  откажешься. К тому же так настырно, со слёзными упрёками умоляют сопроводить их сестрицы-девицы, надеясь найти женихов…

      Разговоры перед сном стали привычными. Обсудить всегда есть что. Давно уже замечает  Александр назойливые потуги французского селадона. Такое вниманием к красавицам – норма в придворном общении. И ведь не оттолкнёшь наглеца, не приструнишь – иначе  поставишь себя в смешное положение…

     Грустно улыбается её пояснениям:

     – Ты знаешь, я близорука, да и, к тому же, не люблю  разглядывать лица, для меня все мужчины похожи. И речи у них одинаковы: всё из сентиментальных романов, ску-учно!

    – И Николая Павловича тоже скучно слушать?

    – Он… – Таша запинается, подбирая слова, – знаешь… я по-прежнему боюсь его. Он шепчет: «Вы моя госпожа», а взгляд… даже, когда улыбается, будто тяжёлым камнем давит. 

       Перекрестит Александр уставшую жену, напомнит ей слова Августина Блаженного:

   – Если бы Бог назначил женщине быть госпожой мужчины, он сотворил бы ее из головы. Если бы рабою, то сотворил бы из ноги. Но, сотворив из ребра, Он назначил ей быть подругой мужу.

    – Конечно, подругой! – соглашается Ташенька, и через мгновение уже тихо засыпает, согревая тёплым дыханием его плечо.
                ***
 
         Александр не отчаивался, но понимал: приближается катастрофа. Проблемы и долги росли, как снежный ком. Уже Ташину шаль отнёс в ломбард… Умолял Нащокина прислать хотя бы пять тысяч. Эх, Павел Воинович… Потом  сильно сожалел, что не дал денег, хотя были, – вновь проиграл их в Английском клобе…

     В лавках напоминают, что пора бы уж расплатиться, прежде чем вновь в долг брать… Всё чаще болеет Катерина Ивановна… Из деревни денег не шлют, Павлищев после смерти матушки требует раздела Михайловского наследства или продажи его…

       Но всё-таки даже сквозь эту  тьму  казалось, спасение где-то рядом, близко…

       Дмитрий Гончаров наконец-то откликнулся на просьбы Наташи – прислал 1120 рублей. Капля в море, но всё же…

     Четвёртый том «Современника» с «Капитанской дочкой» раскупят хорошо. Де Барант восхищён повестью, предлагает перевести на французский, издать за границей – он посодействует тому.

      Для печати готов сборник избранных стихов и красивое новое издание «Евгения Онегина»…

      Надо лишь подождать…
                ***

      Были ещё добрые минуты, они, как солнце, сквозь тучи проглядывая, дарили  вместо прежних – новых друзей, образованных, умных, понимающих. На одном из раутов Дарья Фёдоровна познакомила с молодым американским дипломатом.

    Джон Клей (John Randolf Clay) – петербургский поверенный в делах США. Вот как Джон в письме брату рассказывает о новом знакомце:

       «…имел удовольствие познакомиться у графа Фикельмона с одним из самых ярких умов России, поэтом Poushkine. Он говорит по-французски изящно, скоро и блестяще…  Английским владеет совершенно, но, не имея навыков беглой устной
речи, предпочитает все же французский. Мы говорили вперемешку на том и этом.

      … Этот живой, смуглый господин ни на кого не похож и оригинален умом и чертами. Он будто несколько списан с наших мулатов – формой губ и цветом кожи, но с тонкими европейскими чертами лица и голубыми глазами.

    На меня повеяло чем-то родным, я сразу испытал к нему симпатию. Он оказался любезным и учтивым собеседником, самого простого и изысканного тона».

       Обратите внимание, как  точен в деталях, эмоционально выразителен портрет, нарисованный американцем. Поистине есть люди, умеющие видеть не только внешность человека, но и его глубинную внутреннюю суть!
                ***

    В руках Александра третий номер «Современника», открытый на странице 205.  Заголовок: «Из The Reviewer, Джон Теннер».

     Его визави – в синем форменном камзоле с золотым шитьем на воротнике, обшлагах и карманах, высокий молодой человек с доброжелательной улыбкой и внимательными, умными глазами.

   – Я знаком с этой книгой, господин Пушкин. Американское издание «A Narrative of the Captivity and Adventures of John Tanner During Thirty Years Residence Among the American Indians». New York, 1830. Трогательная исповедь!

    – Меня тоже потряс этот «Рассказ о похищении и приключениях Джона Теннера во время тридцатилетнего пребывания среди индейцев». Я перевёл самые яркие моменты:  с девятилетнего возраста ваш тёзка прожил среди индейцев 30 лет, сначала поневоле, потом добровольно, усвоил их обычаи. Есть особое обаяние в  бесхитростных, искренних воспоминаниях о жизни диких племён, их борьбе за свободу.

    – Понимаю ваш намёк. И упрёк тоже. И возмущение – всплеск эмоций! Позвольте, прочту.

       Дипломат находит нужные строки:

   – Вначале  экивок в сторону Штатов: «Америка спокойно совершает свое поприще, доныне безопасная и цветущая, сильная миром, упроченным географическим ее положением, гордая своими учреждениями». Гордая!

          Собеседник скептически прерывает:

    – Но моё уважение к сему новому народу сильно поколебалось! Я до сих пор разгорячён этой книгой. С изумлением увидел я американскую  демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую — подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству. Жестокостью по отношению к коренным народам…

      На лице Джона Клея  живой отклик:

   – «Уважение поколебалось»… Вы пишете об этом в предисловии. Вижу, читали Токвиля и де Бомона. Признаю правоту их суждений. И ваших, безусловно!

   – Мне мешает восхищаться вашей страной то, что там слишком забывают: человек жив не хлебом единым!

           В голосе Александра Сергеевича горечь и сожаление.
               
         Отвлекусь. Пушкинская оценка США – что это, если не  суждение прозорливца-пророка, открывшего когда-то тайну своего дара:

                …И вырвал грешный мой язык,
                И празднословный и лукавый,
                И жало мудрыя змеи
                В уста замершие мои
                Вложил десницею кровавой.

    Два столетия унесло время, однако нынешняя демократия США, претендующая на мировое господство, по-прежнему внушает ужас – нет, пожалуй, не по-прежнему, но ещё больше! И в жизни, и в морали, и в политике у кормила власти – те же тёмные, злобные силы разрушения и подавления, лицемерия и непомерного честолюбия.   
                ***    

            Салон у  Карамзиных в субботу начинается по-домашнему, чаепитием,  слуги едва успевают самовары менять, а за большим овальным столом царит, раздавая тартинки с маслом, Софья Николаевна – Софи, «Самовар-паша», как почтительно-ласково называют её друзья.

    Старшая дочь Карамзина, судя по воспоминаниям, никогда не блистала красотой, но в её парадном портрете художник искусно  передал цепкое внимание слащаво приветливого взгляда. Неправильность внешних черт компенсировала энергетика  общения. Анна Тютчева вспоминает:

        "… Софи, подобно усердной пчелке, порхает от одной группы гостей к другой, соединяя одних, разъединяя других, подхватывая остроумное слово, анекдот, отмечая изящный туалет... поощряя застенчивую и скромную дебютантку –  одним словом, доводя умение обходиться в обществе до степени искусства и почти добродетели".

    Но сохранились и другие документы! Прочитав письма этой «усердной пчёлки», вы без труда увидите амбициозно самолюбивый характер, плоть от плоти порождение великосветского бомонда. С наслаждением она пересказывает сплетни, присочиняя собственные домыслы и распространяя их среди знакомых и незнакомых.

       В её жадных наблюдениях – язвительная насмешка над Александром Сергеевичем, для неё он монстр дикой ревности. И восхищение романтически влюблённым Дантесом. С явным удовольствием рисует Софи Карамзина образ возвышенно влюбленного Жоржа, "с припадками чувств, как всегда, к прекрасной Натали".

     Забавной комедией называет она организованную хищниками травлю поэта.

     В чём причины такой активной ненависти? На мой взгляд, их несколько. Предположу, что не обошлось без зависти и ревности. Старая дева, лишённая влюблённых поклонников и личного сердечного счастья, судя по письмам, отнюдь не радовалась, видя нежность семейных отношений Пушкиных и откровенное внимание императора  к Натали.

   /Факт для размышлений: несколько лет спустя Софи признается в любви брату Александра, так похожему на него, но беспутному и холостому, за что Наталья Николаевна строго упрекнёт не её, нет, но Лёвушку, Льва Сергеевича. И этот факт не так уж прост, друзья.

        Ещё один. Софья Николаевна чрезвычайно гордилась отцом, первым русским историографом, получала неплохую пенсию как его дочь. Не понравилось ей то, что, допустив в архивы, Пушкину передали и высокое звание. А ведь именно это назначение высмеивают авторы диплома…/
                ***

     В ту субботу гостей было не много, зато много говорили о новостях двора, о литературе. Всё остальное – как прежде.

     Радостная Катрин рядом с кавалергардом, не сводит с него блестящих влюблённых глаз, и записочка уже спрятана в крошечный, расшитый бисером ридикюль.
 
     Улыбающаяся Азя любезничает с Аркадием Россетом. Хорошая партия для Александрины, да матушка не даёт своего благословения…

     Наталья Николаевна выслушивает возвышенно поэтические комплименты Вяземского, но как только Пётр Андреевич уходит, Жорж  тут же склоняет голову над её обнажённым плечом.

     Всем видно, как розовеет лицо мадам Пушкиной, колышется грудь… Она хочет отодвинуться от назойливого ухажёра, но тот удерживает. И со стороны кажется, что это просто игра влюблённых. Катрин самолюбиво отворачивается, щёки её покрываются тёмным румянцем.

     Нервный блеск недовольства в глазах Александра…

     Приглашённая француженка поёт о романтических островах, где встречаются сердца влюблённых.
     И Жорж уже вновь около Катрин, что-то шепчет ей, но взгляд его устремлён на ту, другую, недоступную и потому так яро бесившую гордыню ловеласа.

      Александр читал главы «Капитанской дочки». Слушая его, Екатерина Андреевна вдруг... заплакала. После чтения постаревшая сентиментальная дама, незаметно вытирая слёзы с одутловатых щёк, подошла к Александру и, поцеловав в лоб, перекрестила по-матерински, с грустной любовью и тревожной, неожиданно острой болью в сердце.