04 04. Конкурс песни

2024 год, Минск, разведчик Андрей Шабанов и горный стрелок Дмитрий Блинковский посетили здание бывшего облвоенкомата.


       Разбор полётов в подразделении провели, как положено (вернее, как приказано), крайних назначили, всю роту морально отчпокали и отправили на отдых, дали бойцам немного потащиться, то есть, привести себя в порядок внизу. «Внизу» - это на высоте двух тысяч метров над уровнем Балтийского моря, в столице Панджшера н/п Руха. Две тысячи метров, вроде бы, большая величина, но, по сравнению с тем, где мы лазали вчера и позавчера, это детский сад, средняя группа. Ну, максимум, третий класс, вторая четверть.
       К моему глубокому сожаленью, не было спокойствия и безмятежности в «внизу», но были бесконечные мины и повседневная опасность подрывов на них. Люди и техника в Рухе натыкались на взрывные устройства постоянно, минимум один раз в два-три дня что-нибудь бахало на территории полка, затем летело над деревьями черное облако тротиловой гари и чьё-то колесо. Или чья-то нога.
       Кроме минной, в Панджшере велась партизанская война, душманы постоянно готовили огневые налёты на наши подразделения. В прямом бою они непременно терпели поражение, поэтому старательно выбирали место и время боестолкновения, занимали выгодные позиции, доставляли туда боеприпасы и огневые средства, максимально использовали фактор неожиданности, наносили огневой удар, затем покидали район мелкими группами с соблюдением свето-звукомаскировки. Как будто «растворялись» в складках труднопроходимой местности. При таком подходе к планированию боевых действий, душманов трудно было уязвить ответным ударом нашей авиации и артиллерии.
       Спецназовцы, находившиеся в Рухе полгода назад, рассказывали, как по территории ППД передвигались либо ползком, либо бегом, во всех, кто пытался прогуляться неспешным шагом, с гор стреляли душманские снайперы. Осенью 1984-го подобное безобразие удалось прекратить за счет размещения постов боевого охранения на стратегически важных высотах вокруг ППД полка. Теперь душманы перенесли основную часть огневых налётов на посты, а я по Рухе мог ходить пешком. Хотя, периодически приходилось ползать и бегать под душманскими пулями и осколками. Обстрелы Рухи из миномётов и ДШК производились если не каждый день, то по нескольку раз в день однозначно. Душманы могли обстрелять полк из миномёта утром, а потом добавить днём. Могли обстрелять из миномёта утром, из ДШК в обед, а вечером влупить из миномёта и ДШК одновременно. По этим причинам на территории полка регулярно гибли и получали ранения военнослужащие, периодически происходили эпизоды, в которых то повара убили, то молодого бойца ранили. Это в нашей жизни «внизу» присутствовало всегда и воспринималось нами, как обыкновенный атрибут обыкновенной войны: военнослужащий вышел из пункта «а» в пункт «б» и не дошел. Раз – и всё. Даже больно не стало. Он не умирал от обезвоживания, не издыхал без воздуха с мешком железа на плечах, не болтался на скале на кончиках пальцев над пропастью. Просто раз – и всё, погиб при исполнении. Для нормального человека «восьмидесятых», жившего в сытом и безопасном Союзе, первое впечатление от обстановки в ППД Руха было бы, мягко говоря, не комфортным. По-нормальному говоря, человек охренел бы и с ужасом подумал: «Боже, куда я попал!».
       Мы же, горные стрелки, после возвращения с боевой операции, получали возможность попить, помыться горячей водой, пожрать, поспать в помещении под крышей. Пусть в ослятнике, но под крышей. А ещё нам не надо было корячится по горам. Поэтому для нас «боже, куда я попал» воспринималось не в смысле ужаса, а в смысле радости. «Боже, в какой рай я попал!» Для нас слово «внизу» ассоциировалось со словами «в тылу», «в безопасности», «в санатории».
       После дурацкой операции за Пятнадцатым постом, мы в «санатории» отпились, отожрались, вымылись в бане. Как только горячей водой с мылом и мочалкой я отмыл с себя слой горной грязи, у меня возникло ощущение, будто я всосал графин вина и погрузился в первый приход эйфории, через два шага на третий меня начали немного приподнимать в воздух выросшие за спиной невидимые белые крылья. Причем, именно белые.
       Помытые, подшитые, нарядные, мы приканали в ослятник, развалились на нарах в расположении Второго горнострелкового взвода, неспешно и вдумчиво принялись изобретать какую бы хрень сотворить. У солдата, как говорится, выходной, поэтому можно было лежать, ничего не делать и задумывать какие-нибудь гадости. Всё, что доставляет солдату удовольствие - либо аморально, либо ведёт к опьянению.
Не помню кто первый затолкнул мысль попросить у командира Первого взвода лейтенанта Зеленина его личную гитару, пообещать не сломать её, принести в нашу «располагу» и сбацать несколько заунывных солдатских песен. Зеленин был мужик не жадный, положительный, гитару свою никогда не жыдил, отдавал её бойцам в целях устройства культурного досуга.
       Через пару секунд после изобретения мысли, кто-то метнулся к Зеленину, гитара воплотилась во взводе, пацаны расселись вокруг неё на нарах, смотрели друг на друга, ждали кого-то неизвестного, кто должен первым начать музицировать.
В моей студенческой общаге «стописят» раз было проверено - надо только начать, надо чтобы кто-то первый исполнил на гитаре хоть какую-нибудь ерунду, а дальше всё пойдёт само по себе. Без разницы какую песню или музыкальный этюд исполнить. Неважно, удачно прозвучит данное произведение или бездарно, всем будет плевать, какой из тебя Паганини. Каждому придёт в голову его собственная идея насчёт следующего концертного номера, и все начнут тянуть вымытые руки к музыкальному инструменту чуть ли не на перегонки. Этот феномен я знал, взял в руки гитару, пару раз на ней бренькнул, подкрутил одну струну, другую, расстегнул до пупа хэбчик, подкатал один рукав, другой, шмыгнул носом и принялся изо всех сил выкрикивать дурацкую песню, про какого-то идиота Колбасинского, который на пару с придурком Свинским напился до пьяна и избил милиционера. Без разницы было, какую ерунду выкрикивать. Главное - начать.
       Пока я бренькал по струнам и вопил дурацкие рифмы о вреде пьянства, алкоголизма и табакокурения, пацаны бурно реагировали. Кто-то ржал, кто-то хлопал себя по коленкам в ритм дебильной песенки, один лишь Бахрам Жуманов сидел на нарах и кривил своё монголоидное лицо.
 - Э-э-э-э, чё за херня? Зачэм мне такой гавно про мильцанер слюшать?
 - Э, да? – Азамат повернулся к Бахраму. – Сам вазми спой.
 - Я на гитара нэ магу. Дойра давай. Дойра магу.
 - Якши. – Сказал Азамат, затем повернулся к «молодому» Хайдарову.
 - Гыр-гыр-гыр. - Что-то прогыргетал по-узбекски Азамат.
       Хайдаров поднялся с нар, вышел из взвода за дверь. Через пару минут вернулся с большим бубном в руках и протянул его Бахраму. Тот разулся, залез поглубже на нары, уселся, скрестив ноги по-турецки. В левой руке приподнял бубен, пальцами правой руки начал выбивать негромкий ритм.
 - Э-э-э-э-э… - Бахрам прикрыл веками свои карие глаза и затянул какую-то спокойную восточную мелодию.
 - Ы-ы-ы-ы… - подхватили мелодию несколько голосов.
       Бахрам постукивал по дойре пальцами, пел на узбекском языке какую-то невероятно красивую песню. Его земляки негромко подпевали очень мелодично и очень в тему. Конечно же, рядом с моим Колбасинским, эта песня выглядела, как полный разгром.
 - Зашыбись. – Выдавил из себя я, когда Бахрам прекратил петь. - Только я нихрена не понимаю по-узбекски.
 - А я охрэнитэлный панимаю! – Азамат счастливо улыбался.
       Бахрам сидел по-турецки с полузакрытыми глазами, наверное, думал про любимый Узбекистан. Его проникновенная песня унесла на своих мягких волнах всех узбеков туда, где тепло, где их дом и их мама. Срочно надо было что-то делать. Или я что-то сделал бы, или проиграл бы этот конкурс песни из-за дурацкой истории про алкаша Колбасинского.
       Быстро я перебрал у себя в голове доступный к озвучке «репертуар» и решил остановиться на песне про нашу жизнь в Рухе. Песня про нас должна подействовать на каждого вне зависимости от тепла, мамы, национальности, и должна перетянуть одеяло пользы на мою сторону.
 - Ладно, Бахрам, убедил. Теперь я сбацаю историю про нас. Написана она на Зубе Дракона, к нам тогда полтора месяца не прилетали вертолёты, не привозили сухпайки и нам нечего было жрать. Называется она «Песня про пайку», - выкрикнул я название и принялся дубасить по струнам гитары:

Сижу я на горе в порватой майке
Советской Красной Армии сержант
Но дайте пайки, поскорее дайте пайки
Не может воевать без ней десант

       Азамат Султанов вернулся из фантазий про Узбекистан, улыбнулся смуглым носатым лицом. Он тоже торчал на Зубе без еды, тема ему была близка и знакома.
Бахрам снова скривился:
 - Ти чо, галёдный щто ли?
 - Нэ мишай. – Азамат повернулся к Бахраму. – Ти пэль, никто нэ мешаль. Пуст паёт пра пайка.
       После моральной поддержки Азамата я решил исполнить припев на ударной ноте, открыл рот на ширину приклада и заорал диким воплем во всё горло:    

- А-А-А!  Дайте пайки!  А-А-А! Дайте пайки!
 Скорей спасите истощённый организм!
 Сожрал бы свёклы кормовой три барбухайки.
 Вот видите какой от голода цинизм!

       В это время во внутренний дворик ППД Седьмой роты вошел Старцев. Он бегло глянул на дневального, стоявшего на посту при автомате, бронежилете и каске, окинул взглядом двор.
       Нарушения беспорядков Старцев не обнаружил, собрался, было, шагать в канцелярию роты, как вдруг из-за двери расположения Второго взвода услышал истошный душераздирающий крик:
 - А-А-А!
       Старцев «вскинулся» от неожиданности, удивлённо посмотрел на дневального. Тот стоял истуканом с непроницаемой рожей из серии: - «Я – не я и лошадь не моя».
Из-за двери снова раздался вопль, пробирающий до мурашек:
 - А-А-А!
       Старцев понял - это не галлюцинации, подбежал к грустившей в углу дворика куче инструментов, схватил большую сапёрную лопату, упёрся в железяку сапогом, резким движением выдернул из неё черенок, затем метнулся к двери, из-за которой раздавались нечеловеческие крики, рванул её на себя и ввалился внутрь с черенком от лопаты в руках.
       Внутри помещения ослятника он увидел меня с широко открытым ртом и с гитарой в руках. Вокруг сидели бойцы со счастливыми улыбками на лицах.
 - Что тут происходит?! – Старцев бешено вращал глазами.
       Крики прекратилась совместно с музыкой. Все присутствующие, включая гитариста, сделали тупые рожи и начали медленно вставать. Старцев водил перед собой зажатым в руках поражающим элементом, выбирал цель, которую уязвит первой.
 - Какого хера вы тут творите?
 - Я… Мы… - От неожиданности я растерял все слова из моей головы, а в головах узбеков русских слов не было изначально.  По выражению лица Старцева я определил - если сейчас быстро ничего не скажу, то потом уже не скажу ничего и никогда.
 - У нас тут музыкальный этюд, конкурс песни народов ССР.
 - Какой, нахер песни? Каких, нахер народов? Кто так орал? Это ты так орал? - Старцев остановил взгляд на мне.
 - Я… просто подумал, что у меня нет музыкальных данных, как у Бахрама и решил набрать очков за счёт артистизма.
 - Каких очков? – Старцев опустил дубину. – Ты идиот что ли?
Отвечать на последний вопрос было необязательно, поэтому я молчал и медленно застёгивал пуговицы на гимнастёрке, одной рукой, пока Старцев не заметил моего безобразного вида.
 - Так. Тебе тридцать секунд заправиться и ко мне в офицерскую комнату! Шагом-марш!
 - Е-э-эсть. – Ответил я, положил гитару на нары и начал откатывать рукава.
Старцев вышел из помещения нашего взвода, в сердцах кинул черенок под ноги дневальному – уберешь. Грозовой тучей, тайфуном губительным, полетел в офицерскую комнату.
 - ****ы даст. – Бахрам смотрел на меня и счастливо улыбался. – Патаму што ти - баран.
 - Искусство принадлежит народу, за искусство не страшно. – Ответил я.
       У Бахрама, перед дембелем, имелась заветная мечта - как бы мне дали звездюлей посильнее и поскорее. Мы с ним в Термезе перемахнулись по моей «духанке», он залупился на меня, а я встал в дурацкую стойку «киба дачи», раскорячился на полусогнутых, начал трясти в штанах всем, что там имелось и приглашать – выбери меня, выбери меня!
       Ну, Бахрам и выбрал, а я правым кулаком стукнул ему в бьющую ногу, да ещё присел навстречу удару с целью предоставить полный спектр низменных ощущений. Данное действие отрабатывалось в неофициальной секции в виде связок движений, я хрен знает, входит ли оно в какое-нибудь формальное «ката», но в качестве элемента «колхозанского бокса» было натренировано и зашло Бахраму за-ме-ча-тель-но! Он взвыл от боли, его земляки залопотали: - «болдэ-болдэ-болдэ», - подхватили его под руки, повели в сторонку. С тех пор узбеки считают меня охеренным каратистом, а Бахрам мечтает, как бы меня кто-нибудь отметелил, и тут надо же, такой подарок судьбы - злой Старцев с черенком от лопаты в руках!
 - Давай-давай! – Бахрам «подбадривал» меня, как на верную погибель.
       Через тридцать секунд я оказался в офицерской комнате перед Старцевым, начал-было доклад:
 - Товарищ старший лейтенант, рядовой Кась…
Старцев перебил моё мычание:
 - Сынок, скажи, ты - дурной? Или ты - нормальный? Какого хера ты так орал? Я думал, «дембеля» убивают кого-то. Ты вообще, вменяемый?
 - Психиатр в военкомате написал «Годен к строевой».
Данную надпись я, можно сказать, выстрадал, поэтому помнил и ценил её. В день моего призыва 29 сентября 1983 года, я прибыл в областной военный комиссариат города Минска, в здание, ранее принадлежавшее графу Пшездецкому.
В силу ряда естественных причин, служба, начатая во дворце Пшездецких, привела меня в кабинет к военному психиатру. По-другому быть и не могло! В кабинете под табличкой «психиатр» я застал двух военных. Один, в звании капитана, второй, крупный, толстый с красным лицом, нарядил поверх военной формы белый халат, поэтому воинское звание, отраженное на погонах, я не рассмотрел. На столе перед мужчинами стояли два маленьких пустых одноразовых стаканчика и в кабинете красиво пахло свежим медицинским спиртом. В советские времена одноразовые стаканчики были большой редкостью, очевидно, мужчина в белом халате имел большой вес в каком-то военно-медицинском учреждении, раз мог позволить себе эксклюзивные столовые приборы и «полтишок» с утра в служебном кабинете в рабочее время.
 - Ну, сынок, в Армии служить хочешь? – Спросил крупный мужик красным от проглоченной «блесны» лицом. Наверное, я вломился к ним в кабинет, помешал культурно закусить и теперь хозяин положения решил малёк надо мной поприкалываться.
 - Как это – «хочешь»? – Опешил я от вопроса и общей нелепости картины.
 - Очень просто, - здоровенный дядька в белом халате крякнул и продолжил мысль, - направлю тебя отсюда «на дурку», покантуешься там две недельки, и я выпишу тебе «седьмую бэ».
«Седьмая бэ» - это статья, ну вроде как, подтверждение тихого помешательства, я знал данную тему из-за «успехов» по службе моего одноклассника Валика Докучаева, позже расскажу в лицах. Прикол данной статьи заключался в том, что я учился в Университете и считался нормальным до посещения дворца Пшездецких. А теперь кому я такой после этого буду нужен? Ясен пень, дурака с «Седьмой бэ» выпрут из Универа пинком под зад, и правильно сделают. Но меня-то подобный оборот событий устроить не мог, так не пойдёт!
 - Так не пойдёт! – Твёрдо ответил я военному психиатру и добавил для пущей убедительности, - служить Родине, это почетная обязанность.
 - Ну и молодец! Ставлю тебе «годен к строевой», служи честно, хорошим солдатом будешь. – Сказал доктор и припечатал в моё личное дело чернильный штамп.
Какая досада, - подумал я, - какая несправедливость, ведь дяденька психиатр не сказал Старцеву о том, насколько хорошим солдатом я вырасту! Поэтому Старцев закрыл своё лицо ладонями, начал покачивать головой из стороны в сторону и приговаривать вполголоса:
 - Блеа-а-а-а-а, кого Родина в Армию призывает… с кем приходится служить… боевую задачу выполнять… это полный трындец… по-о-олный!
Затем он убрал от лица руки и вызверился на меня:
 - Сгинь! Исчезни с глаз моих и не попадайся мне до вечерней поверки! Чтобы я тебя не видел и не слышал. Главное, чтобы больше не слышал!
 - Есть. – Коряво козырнул я и выскочил за дверь.


Историческая справка:

Двухэтажный дворец под высокой вальмовой крышей возвели во второй половине ХVIII века на центральной минской площади для подканцлера ВКЛ Антония Пшездецкого (1718–1772).
В 1799 году граф Пшездецкий продал за 40 тысяч злотых дворец со всеми прилежащими к нему постройками семейству Станкевичей. В ХIХ веке усадьба перепродавалась еще несколько раз, принадлежала городскому голове Дельпацу и музейщику Кобылинскому. В коллекции последнего можно было увидеть картины известных художников, старинные книги, в том числе оригинал Статута ВКЛ, и даже аутентичную карту Христофора Колумба! Частный музей Кобылинского фактически стал первым в Минске городским музеем. Часть этой коллекции впоследствии была передана в Виленский музей древностей.

Согласно инвентарю 1851 года, во дворце насчитывалось 20 голландских печей из глазурованных и белых изразцов. После войны все они были разрушены, а во дворце Пшездецких на долгие годы разместился областной военкомат. В 2012 году после реставрации в центральном здании дворца открылась художественная галерея народного художника Беларуси и СССР Михаила Савицкого (1922–2010). Кроме постоянной экспозиции, тут проводятся разнообразные сменные тематические выставки. В нескольких залах был реконструирован интерьер городской усадьбы ХIХ столетия. Также в некоторых залах можно увидеть элементы вскрытого в процессе реставрации живописного декора.