Марфа на царстве

Марфа на царстве

Marfa auf dem Reich – Die Verwandlung

Туман плыл над ржаным полем, ветер нес запах сырости. Семнадцатилетняя Марфа сидела на деревянной скамье у амбара, держа конверт с жалобой. Первые шаги власти давались легко: локоть задел парня, и он вздрогнул, дыхание сбилось, сердце стучало в висках. Несколько секунд — и тело дрожало от страха, как будто кто-то схватил за горло.

С годами власть росла. В университетских аудиториях каждый её шаг, каждое движение бумаги вызывали дрожь, спины сгибались, руки тряслись. В первый дворец она пришла с папками о пациентах: аккуратно переворачивала страницы, отмечала ошибки. Коллеги сгибались, лица бледнели, дыхание застревало — её присутствие ощущалось физически.

Но с каждым дворцом происходило превращение. На третьем дворце два года ничегонеделания лишь подпитывали внутреннюю силу. Она ходила по коридорам, слегка наклоняясь над папками, движения плавные, но глаза холодные, соседние тела реагировали дрожью, сжатием мышц, паникой.

И вот произошло настоящее превращение. Дыхание Марфы становилось зловонным, как если бы воздух вокруг сгущался и вонял страхом. Одежда, аккуратно скрывавшая тело, постепенно открывалась: спина, плечи, ягодицы — даже целлюлитные складки стали частью демонстрации власти. Она шла, переворачивая папки, а коллеги в ужасе отступали, лица и тела их искажались от страха. Каждое её движение было одновременно сексуально-наглым и жутко угрожающим, словно демон, который появляется в реальности.

Ошибки отмечались, решения перекладывались на других. Спины сгибались, руки дрожали, дыхание застревало в горле. Она не касалась никого напрямую — достаточно было взгляда или движения бумаги. Но страх ощущался телесно: дрожь, тошнота, учащённое сердце, сжатие мышц.

Коллеги пытались спрятаться, но каждый уголок дворца становился зоной её действия. Бумаги, папки, списки пациентов — всё было орудием ужаса. И чем больше они пытались сопротивляться, тем сильнее проявлялась её звериная сущность.

Мысли Марфы.

Они — пыль на подоконнике. Смету их одним взмахом руки, и не останется ничего. Ни памяти, ни следа. А мой след — вбит в эту землю, как кол. Он останется.

Они суетятся, борются, жалуются. Пытаются что-то доказать. Их голоса — как шум мух за стеклом. Надоедливо, но не опасно. Они думают, что я борюсь с ними. Я не борюсь. Я просто... вытираю пыль. Освобождаю место.

Страх... Он когда-то жил во мне. Гнездился в тёмных углах, шептал, что я не справлюсь, что я — как они. Но я не стала выметать его. Выметают сор. Я поступила иначе. Я взяла этот страх, этот холодный ком в груди, и сжала. Сжала так сильно, что он превратился в алмаз. В остриё. Теперь он не парализует меня. Он режет. Он — моя твёрдость. Мой резец, которым я оставляю свой след на мире.

Я не позволяю ему прорасти снова. Каждую его слабую побегу я вырываю с корнем. Не из избы души — из самой души. Чтобы даже тени его не осталось. Чтобы внутри была только пустота, готовая к воле. И воля эта — стальная.

Они исчезнут. Их имена сотрутся. А моё — будет высечено на камне этого места. Потому что они боялись жизни. А я перестала бояться. Я стала той силой, которой они боятся. И в этом — моё бессмертие.

Марфа стала монстром власти: телесным, запаховым, визуальным ужасом, демонстрирующим страх, господство и невозможность противостоять ей. Даже когда она оставалась невидимой, её присутствие ощущалось через дрожь, удушье, панические сокращения мышц. Рай оставался недостижимым, но страх и контроль достигли апогея: каждое движение Марфы — катастрофа для тел коллег, символ её превращения в монстра власти.

Марфа шла по дворцу и думала:

— Я понимаю теперь, — говорила она про себя, — я не должна бить или кричать. Моя сила в том, что я испускаю внутренние колкие лучи. Они невидимы, но их чувствуют люди вокруг.

— Некоторые выдерживают, — продолжала она, — но тонкокожие, чувствительные, реагируют сразу. Их тело дрожит, дыхание застревает, мысли путаются. Они хотят бороться, спорить, но не могут. Они сами подчиняются, теряя способность ломать эти лучи.

— Чем тоньше кожа, тем легче их собрать, — подумала Марфа. — Эти люди сами становятся инструментами моей власти. Я направляю лучи, а они, пытаясь выстоять, только больше подчиняются. Они ругаются, сердятся, ворчат, но всё равно делают то, что нужно.

— Это и есть настоящая власть, — сказала она про себя, — не крик и не удар, а то, что люди сами теряют силу сопротивляться, когда сталкиваются с моей внутренней агрессией. Я собираю тех, кто чувствует сильнее всех, и они становятся моими… словно крошечные зеркала, отражающие мою силу.

— Остальные слабее, они как будто не слышат и не чувствуют. А тонкокожие — мои союзники, хотя сами этого не знают. Пока они рядом, мои лучи сильны, и никто не смеет их разорвать.


Мысли Марфы

Они — пыль на подоконнике. Смету их одним взмахом руки, и не останется ничего. Ни памяти, ни следа. А мой след — вбит в эту землю, как кол. Он останется.

Они суетятся, борются, жалуются. Пытаются что-то доказать. Их голоса — как шум мух за стеклом. Надоедливо, но не опасно. Они думают, что я борюсь с ними. Я не борюсь. Я просто... вытираю пыль. Освобождаю место.

Страх... Он когда-то жил во мне. Гнездился в тёмных углах, шептал, что я не справлюсь, что я — как они. Но я не стала выметать его. Выметают сор. Я поступила иначе. Я взяла этот страх, этот холодный ком в груди, и сжала. Сжала так сильно, что он превратился в алмаз. В остриё. Теперь он не парализует меня. Он режет. Он — моя твёрдость. Мой резец, которым я оставляю свой след на мире.

Я не позволяю ему прорасти снова. Каждую его слабую поросль  я вырываю с корнем. Не из ограды души — из самой души. Чтобы даже тени его не осталось. Чтобы внутри была только пустота, готовая к воле. И воля эта — стальная.

Они исчезнут. Их имена сотрутся. А моё — будет высечено на камне этого места. Потому что они боялись. А я перестала бояться. Я стала той силой, которой они боятся. И в этом — моё бессмертие.

С этими мыслями она глядела в тусклое зеркала. Все размывалось в ее грязных слезах.



Она долго смотрела на себя в зеркало — не на глаза, а на то, как по щеке сползает слеза. Словно чужая капля, случайно оказавшаяся на чужом лице.
— Они думают, я не вижу, — произнесла она тихо. — Думают, я глупая.

От звука собственного голоса стало легче.
Он наполнил комнату — и пустота, что давила изнутри, отступила, как тень от света.
Теперь всё ясно: это не страх. Это предчувствие. Это знак.

Она вытерла слезу, оставив на коже лёгкую дорожку, как след от когтя. В зеркале лицо стало чётче, будто фокус навёлся.
— Они хотят убрать меня, — сказала она уже уверенно. — Но я опередила их.

Каждое слово было как шаг по мосту, ведущему из бездны.
Сначала она просто говорила, потом — уже строила.
Связи, мотивы, лица, совпадения — всё складывалось в осмысленную картину.
Пальцы дрожали, но в этой дрожи было возбуждение, не страх.

Она видела в зеркале женщину, у которой наконец есть цель.
И чем больше слов рождалось — тем меньше оставалось боли.
Пустота сжималась до точки и исчезала где-то под сердцем.

Она улыбнулась.
— Теперь всё правильно, — прошептала она. — Теперь я знаю, кто враг.

И в этот момент она почувствовала себя живой.
Живой — потому что смогла объяснить то, чего не могла вынести молча.

Перед зеркалом в ней встал лес. Она маленькая поросль посреди старых, толстых стволов; вокруг — тени, шум и неясные движения. За каждым деревом может прятаться враг, и само дерево может оказаться врагом: шуршит, осыпает шишками, может рухнуть и сломать ей ребра. Пустота внутри — холод и пустой рот — отступила: теперь есть образ, есть цель. Она говорит вслух, и голос ложится как план: если деревья опасны — их надо убрать. Одно за другим, пока не станет она самой высокой в этом лесу. Малую поросль можно оставить, её можно подрезать и дрессировать. Всё стало ясно. Деревья — враги. Лес должен быть вырублен.

Она умная. Прямой удар слишком груб; лесу нужна засуха.
Она смотрит в зеркало, и там уже не лес — там схема корней под землёй. Подрубить корни — значит не рубить стволы, а лишить их живительной влаги: связей, информации, поддержки. Делать это нужно медленно, аккуратно, чтобы никто не видел, как меняется почва.

Её голос тих, когда она проговаривает шаги: мелкие манёвры, подточки, намёки — как канавки, что отводят воду. Она подсекает доверие, перехватывает слухи, посыпает сомнения у самых больших. Малой поросли показывает ласку; старых — учит бояться собственных ветвей.
Никто не должен знать её конечной цели. Каждый шаг — будто ветер: незаметен, но сушит.
Она считает в уме имена и возможности, раскладывает людей по степени полезности и слабости. Когда корни истощатся, стволы пойдут вразвал — и тогда можно будет пройти с топором.
Пока — тишина, расчёт, простая, холодная математика власти. Стать самой великой — не вспышка, а долгий, нечеловечески терпеливый процесс.
Время менялось. Дворцов было много, и старые просители дворцов отправились в мир иной. У каждого правителя были свои леса и свои интересы. Пришедшие на смену потомки мало что понимали в разведении лесов. Они привыкли к роскошной жизни. Сразу продать и поделить леса и дворцы было можно, но за быстроту пришлось бы платить. Надо было выдержать определённый срок. Но потомкам было непривычно заниматься лесами и дворцами. Нужны были управляющие. Они-то, конечно, были, но со старыми взглядами. Их принцип был — заботиться о каждом дереве. Дворцы тоже старели. Но во дворах была жизнь. Каждый дворец был местом славы управляющего. Но новые времена — и новые планы. Деревья старые, дворцы старые. Новые управляющие были из другой категории. Они были красивыми, но бедными. Но они могли много говорить, находить врагов, бороться против старины. Новые правители верили им. Они ж были красивыми. И красивые приводили своих красивых знакомых, которые были с идеями получения большой прибыли. А большая прибыль была нужна, чтоб продать это небольшое королевство. Кто ж его купит, если оно не приносит прибыли? И красивые нашли выход: быстро, быстро дать больше работы всем. Ну и пускай — кто не с нами, тот против нас. И красивые начали проводить уроки: «Наши впереди, а остальных — на дрова».
Марфе необычайно повезло. Она стала идеальной находкой для красивых. Она могла ненавидеть тихо и осторожно. Марфа поняла: какие бы она ни предпринимала действия, это ей было разрешено красивыми. Красивые любовались своей красотой, а Марфа всегда доказывала, что только она понимает, как сделать лучше всех. Игры красивых привели к тому, что прибыли становилось всё меньше и меньше, и только некоторые дворцы могли выстоять. Но это была только память о том, что в этом дворце было хорошо. Но и тут стало заметно: еды меньше, воздуха меньше. И ропот напоминал о себе. Да и зачем его слушать, этот ропот? Воздуха и на улице много. Марфа обрела своё счастье. Но этот проклятый лес... Вроде и даёт воздух, но мало же. И ещё своим скрипом пугает её по ночам. А Марфе вообще не спалось по ночам. Её душила пустота. Она и ночью была властительницей. Но настоящей. Не поставленной кем-то. Она создавала свои миры. Её герои жили, любили, но почему-то их любовь не приносила им счастья. Их любовь была запретной, тайной. И они не могли быть теми, кто они на самом деле были, — просто людьми. Они оставались в рамках представлений Марфы. А Марфа знала лучше всех, но, к сожалению, не больше всех. Всегда Марфу преследовал страх: кто-то придёт и поймёт, что внутри — пустота. Поэтому она не боролась ни с лесом, ни с дворцами. Она боролась со своей пустотой. И чем более величественной хотела быть Марфа, тем глубже и темнее становилась пустота внутри неё.

Марфа укрепляла свою власть. С каждой её победой монстр пустоты в ней рос всё больше. Она подмяла под себя всех во дворце. Начинала она с самого малого: то укажет на ошибку, то мстительно накажет за своё решение, которое бы не демонстрировало власть. Потом она начала сталкивать в ямы ловушки людей, которые не ожидали от неё этого. Но она усвоила основное: сделав очередную яму и столкнув кого-нибудь в неё, нельзя оставаться доступной. Надо исчезнуть. Но удовольствия от этого меньше не становилось — даже наоборот. Мстительное чувство давало ей свободу от пустоты. Она при этом вспоминала, как её когда-то прогоняли из дворцов. Она очерствела, и чужая боль её не волновала. Осталось только чувство освобождения от былого унижения.

И монстр в душе рос с каждой такой её проделкой. Монстр давал ей силы и уверял, что те, кто оказался в яме, сами этого заслужили — она же хотела как лучше. И это стало её оправданием во всём. Она хотела как лучше — это стало оправданием и перед красивыми. Она обещала, что скоро станет ещё лучше: она выкорчует старые деревья, и будет новый лес.

Старые деревья были очень стары. Каждое дерево думало: «Это не мои проблемы. Мне бы тихо отстоять и уйти на отдых». Старые деревья гнили изнутри.

Марфа на расчищенные места стала сажать новые заморские деревья. Они не были похожи на старые. Побеги новых деревьев были мягкими, и они росли на удивление быстро. Они мгновенно пронизывали почву своими корнями и при этом выделяли яд, который убивал остатки жизни в лесу. Но новые были неприхотливы — у себя на чужбине. На новой земле, на месте старого леса, они цвели и быстро давали новые побеги.

Аромат их цветов был прекрасен, но к стволу нельзя было прикоснуться: он был весь покрыт острыми шипами. Но Марфу это радовало. Она была в центре цветущего бастиона. Она стала самой высокой.

Она смотрела на поросль колючего леса: «Они мне должны быть всегда благодарны».

Когда надвинулись тучи и молнии стали бить чаще, Марфа стояла как величественный тис. Яд тиса и яд акаций не подпускал никого близко. Но молнии выбирают самых заметных. От Марфы осталась память — как она горела. И мечта исполнилась: её заметили все.