И ЭТО ВСЁ О НЁМ

          Она металась,  не зная, с чего начать: в голове полная каша, и она переполнена  мыслями,  словами, чувствами – всего понемножку. Или по множку. А хочется создать более-менее осмысленный портрет удивительного, уникального человека. Собственно, каждый человек таков, но его уникальность  чаще остается в тени, поскольку он не настолько выдающийся. Из толпы. Из ряда вон выходящий, как говорится.
 
         Она прожила даже-по-теперешним-долгожительским меркам немало лет,  видела и слышала многих и о многих известных, незаурядных людях. Но никогда не проникалась столь глубоко-безусловной  симпатией, интересом и желанием осмыслить сказанное этим человеком, чтобы, возможно, что-то примерить на себя,  а что-то, может быть, изменить в себе, в своём отношении к происходящему с ней, возле неё, вдали и вообще в этом подлунном мире. Человек этот один и тот же, но источников полученной ею информации три. И вот задача – как их увязать в единое целое и попытаться создать  портрет, собранный из осколков узнанного и услышанного, чтобы читатель мог понять  причину обращения к этой личности. Незаурядной.  Безусловно.

        В расчётах ошиблась: было пять источников, или как теперь говорят, триггеров, два из которых она уже описала в рассказе «Репетиция после концерта». Но, видимо, эта личность настолько огромна, что побуждает узнавать о себе всё больше, и,  с каждым разом становясь всё интереснее,  вырастает до весьма внушительных размеров. Хотя она прекрасно помнит, что гласит вторая из Десяти заповедей - «не сотвори себе кумира» - она не может найти себе покоя: здравое поклонение ему её не покидает  и ощущается назойливое желание   излить   кишащие в голове и душе мысли и чувства  на бумагу.

       Можно прожить жизнь с человеком, а потом с удивлением обнаружить, что так ничего в нём не понял, а можно случайно встретить человека и через полчаса беседы быть уверенным, что всё об этом человеке знаешь. Загадка. Да, человек - загадка. И часто даже не только и не столько для окружающих, сколько  для самого себя. Такой человек очень хорошо раскрывается в беседе, иногда в интервью – всё зависит от собеседника.  Он только тогда раскроется, покажет, так сказать,  своё истинное лицо,  когда  вы с этим человеком на одной волне, на одной высоте волны. Контакта не получится, если он  высоко взмывает и парит в небе, а собеседник вполне доволен тем, что плещется в тёплой воде у берега, даже не оглядываясь на  морские волны. А он не только пребывает на гребне высокой волне, его манят ещё бОльшие отвесно-накатывающиеся волны. Он преодолевает самую большую преграду – страх и неуверенность в своих силах. Это его стихия, она опасна,  но  без неё он не может. Поэтому он  рвется всё выше, и каждая волна всё стремительнее  приближает его к небу, а значит, к богу, который, по его словам, есть везде.  Во всём. Во всех и повсюду. Только Бог, как он говорит, « камуфлируется», не даёт себя узнать.   Но человек не хочет это признавать, считая, что то или иное событие происходит случайно,  в результате стечения  обстоятельств. Нет, утверждает он, это всё не случайная цепочка событий – это  шаги, которые Бог делает тебе  навстречу в надежде, что ты их увидишь, осознаешь  и поступишь соответственно его посылу. Ведь человек, говорит он,  за тысячелетия ничуть не изменился  ни внешне, ни внутренне. Ни на йоту, убеждён он: в человеке бушуют все те же страсти, что и несколько тысяч лет назад. А сегодня человек отмахивается от живших некогда предков, говоря, «Ах,  так было раньше,  у них. А теперь мы другие, и у нас всё иначе».  Ничего подобного: ничего не изменилось.  По большому счёту.

       Попробуем начать с первого интервью в Белой студии, хотя так его можно назвать с большой оговоркой, ибо  оно не было в привычном формате: вопрос-ответ. Вовсе нет: это был поток сознания, размышления на вечные темы, умение видеть и чувствовать не буквально, прямолинейно,  в рамках существующих стереотипов. Он  привёл не им высказанную мысль о том, что стереотипы, согласно которым мы практически  живём,  ложны. Например, при слове любовь, у всех возникает сложившийся стереотип, равно, как при наименовании любых других чувств.   В мозгу посредством сознания  формируется  клише, укоренившееся или выстроившееся там либо в результате собственного опыта или усвоенного, воспринятого как данность, стереотипа, сложившегося в обществе. Можно, конечно,  возразить,  что стереотипы необходимы для того, чтобы каждый раз,  сталкиваясь  с новым, непонятным, а  значит, опасным,  человек  не   испытывал чувство страха и растерянности.  Стереотипы, по-видимому, буквально продлевают человеку жизнь, защищая  от угроз. Но в цитируемой беседе об этой, положительно-спасительной  роли  стереотипов речи не было. А говорил он  о том, что «стереотип — это маленькая смерть.  А мы живем жизнь, состоящую из стереотипов. Выходит, мы живем жизнь, состоящую из маленьких смертей». Вдумайтесь в это. Мы живём по шаблону. Упрощая всё, а значит лишая красок. А лишённый красок лишён красоты. А красота – это главное. Самое главное, по его мнению, в жизни.

        Выход  за рамки стереотипов, «погружение в роль, превращение в кого-то, кто совсем не я, даёт колоссальные новые степени свободы».  У  музыканта его оркестра  должны быть чистые мысли: не о том, что надо заскочить после репетиции за хлебом и колбасой. Он должен весь уйти в музыку, потому что те, кто слушает его в зале, пришли за чудом, которое он может и должен для них сотворить. Это опять же о выходе за рамки стереотипов бытия, неприемлемых  для подлинного искусства. Его задача при работе с оркестром  -  не просто тщательно следовать  наставлениям,  данным композитором в том или ином произведении, его задача - вырваться на свободу из этих формальных клише, преодолеть рамки, вознестись, чтобы создать красоту. И если удаётся свершить  задуманное  вместе с оркестром,    красота достигается.

       Вспоминается фрагмент первой беседы о  рае и аде. Он сказал, что опять же это стереотип, и что одно и то же место, скажем, та же Белая студия, в которой происходила  беседа,  может для одних быть раем – например,  для них, как взаимно-интересных собеседников, а может быть адом для технического персонала,  работающего, скажем,  подряд две смены. Применительно к себе он вспомнил ситуацию, когда попеременно был в раю и в аду, просто находясь в одиночестве в своей комнате.
 
        Слушая первую беседу, она была в  непреходящем напряжении: вслушивалась  в каждое его слово, помимо того, что наслаждалась красотой его лица, мимикой, жестами, звучанием  чарующего, глубокого баритона, ведь он ещё и профессиональный вокалист. Не зря он, помимо работы с оркестром, активно работает дирижёром-постановщиком (не знаю, была ли раньше такая профессия) оперных спектаклей, поставив около двадцати  премьер.

         Ещё о его манере держаться:  нет кривлянья, самолюбования,  заигрывания со зрителем, а есть спокойная,  естественная,  уважительная манера, демонстрирующая  сильную, волевую натуру.  Он не был избалованным  музыкальным ребёнком. В молодости был панком, многое перепробовал. Впервые приехал в Петербург в 1994 году со своей девушкой, всякое повидал в городе той поры, который  сейчас  не идёт с тогдашним  Петербургом ни в какое сравнение.

        Внимая каждому  слову, она пыталась вникнуть в его рассуждения  и наслаждалась   богатым русским языком, которым он владеет в совершенстве:  ни разу не споткнулся в поиске/подборе  нужного слова. С падежами несколько сложнее, но  это не затрудняло понимания.  Плюс  приятный иностранный акцент,  сохранившийся в его речи.  Самую большую зависть вызывали множественные аллюзии,  которые он  и ведущая  то и дело делали в своей беседе, опираясь то на высказывания Александра Македонского, то философа Платона,  вспоминая персонажи   и проводя параллели с  эпизодами  далеко не заурядных фильмов известных мастеров кинематографа, таких, например,  как   фон Триер.  Они  говорили о художниках,  вышедших за грань массово-доступного, оба умели выйти в другие сферы, недоступные простым или людям попроще, что не могло  у неё  не вызвать сожаления  о собственной  недочитанности,  недосмотренности,  недомысленности и т.д.
 
       В первой беседе, в отличие от второй,  не было вопросов в лоб, типа  какие ваши планы, почему вы уехали в Россию, что вы больше любите - Москву  или Петербург, почему не поехали учиться в Штаты, почему так дорого стоят билеты  на ваши концерты, богаты ли вы.   Нет, спокойно отвечал   он,  я не богат  и  не мечтаю им стать, но хочу,  чтобы у меня было всё, что делает мою жизнь красивой и свободной. А когда его спросили о счастье, он задумался. Оказалось, что он не приемлет это слово: его нет в его словарном обиходе. Он сказал, что иногда,   пожалуй, испытывает «умиление» – такое редко-употребительное слово в русском языке --  не сразу поймешь, что стоит за ним.  Перечисленные выше вопросы были из второго, банального интервью.  И если эмоции, испытываемые автором при первой беседе,  уже упомянуты, то во втором интервью была только одна – раздражение по поводу прямолинейных примитивных вопросов . Это были вопросы не для человека такого полёта, как наш герой.  С другой стороны, учитывая сферу потребления подобных интервью и задачу телевидения в целом, понимаешь, что это интервью должно быть продано.  А значит, и тут сработает клише / стереотип –  традиционные вопросы, задаваемые на любом интервью на потребу невзыскательному зрителю.  Приходилось только удивляться,  как у нашего героя хватало терпения выслушивать эти банальные вопросы, не раздражаться на них, а тонко,  умело их обходить и  следовать своей  линии.

         Всё же ответ на один вопрос из второго интервью нам не может быть безразличен: его отношение к Москве  и Петербургу. Он сказал, что Москва,  как красавица под семью покрывалами: каждый раз приподнимаешь одно за другим и видишь новое. Любит Петербург  однозначно. И не только за архитектуру, но за его воздух, за атмосферу, в которой ощущаются жившие в нём великие люди. Даже любит запах подъездов, отдающих бог знает чем. В общем, дух Петербурга им любим.  А про выбор страны, гражданство которой он взял, он как-то сказал в беседе с друзьями,  что, безусловно, есть «русская душа» и что это не выдумка, что ему, например,  было бы неуютно жить в Германии. И ещё он сказал, что Россия -- утопическая страна. Видимо, в этом он находит особую прелесть.

      У него огромный оркестр – сто десять  человек. Ведущий интересуется, знает ли он имена музыкантов. Конечно, знает.  «Если я хочу, чтобы оркестрант  меня услышал, раскрылся  и следовал моему посылу, я должен понимать, что он это сделает только в ответ на мою открытость и интерес к нему.  И понимание его как человека». «Иногда Вас  называют тираном»,  заявляет ведущий. В ответ на это он и бровью не повёл. Задумался на несколько секунд, а потом: «Замечаю, что с возрастом становлюсь мягче». За двадцать лет он никого не уволил из оркестра. Другое дело, что люди, несовместимые с ним, сами уходят, осознав это.
 
       Как он восстанавливается, выступая и работая с оркестром чуть не круглые сутки? Наверное, приходя домой, падает на кровать, выключает надоевшую музыку?  На что  он,  не задумываясь, ответил, что от музыки  никогда не устаёт, а устаёт от звуков. Ещё его спросили,  что он делает, когда случается неудача: неудачное выступление или что-то в этом роде, винит ли  кого-то.  В ответ он произнёс не-сразу-понимаемую  фразу, что в таких случаях  он  никого не обвиняет, а «жалуется себе».   Если что-то срывается, не получается, то он сидит,  думает об этом:  как всё ужасно, плохо и обидно.  И  тут же переключается: «Да посмотри:  ведь у тебя столько всего хорошего, успешного.  Всё здорово!»  По его словам, он умеет остановиться именно на этом этапе самоанализа.  Хочется этому научиться.

       Теперь о фильме. Он называется «Бунтарь от классики». Это не последний фильм о нём (2016), но единственный, оказавшийся  доступным,  да ещё в великолепном зале кинотеатра «Родина». Пятьдесят минут было даровано зрителю на то, чтобы какие-то штрихи  разглядеть, ухватить, а потом уже дорисовать остальной портрет:  образ жизни, образ творчества этого человека. Пожалуй, эти составляющие  переплетены  удивительным  образом: бытовые мелочи, делающие жизнь удобной, пригодной  для осуществления главной цели --достижения красоты через свободу творчества.
 
       Документальный  пятидесяти-трёх-минутный  немецко-австрийский фильм, представляющий собой  скомпонованные   отрывки мучительно-бесконечной работы над новой записью оперы Моцарта «Дон Жуан» для престижного лейбла Sony Classical, проходившей в  Пермском оперном театре.
       Фильм, ясное дело, несколько тенденциозен. Он открывается видом залитого светом, запруженного шикарными машинами и красивой публикой широкого проспекта  Дортмунда,  после которого для контраста  -- вид сверху на зимнюю заснеженную  Пермь: огромный,  голый , покрытый снегом прямоугольник, с единственным, но величественным зданием Пермского оперного театра.
 
       Дальше по ходу фильма создатель берёт интервью у зарубежных певцов и оркестрантов, прибывших на эту запись. Один из них говорит, что находится  в Перми уже довольно долго, но не знает ни одной улицы, ни одной достопримечательности города, так как вся жизнь, без преувеличения, протекает в театре. Другой оркестрант восклицает: «Не представляю, как можно жить в этом городе!» Слова третьего: « Это не тот город, куда хотелось бы вернуться, или где хотелось бы оказаться». После этих слов показывают полигон, по обеим сторонам которого в ряд выстроились  русские ракеты. Видимо, местного производства.  Но перейдём к теме фильма. Как уже было сказано, в Перми  собрались лучшие мировые вокалисты  и инструменталисты, чтобы записать концертное исполнение оперы Моцарта «Дон-Жуан».  Многие  присутствующие недоумевают, зачем это делать, ведь всего два года тому назад была сделана такая, очень-дорогостоящая,  запись. Но наш герой,  в очередной раз прослушав существующую  запись,  настоял на том, чтобы она была переписана: старая запись затянута, а по настроению сюжета музыка должна искриться радостью, лёгкостью  и весельем. И вот огромная масса, не побоюсь этого слова,  рабов беспрекословно  и безропотно пашет по восемь-двенадцать  часов  в день, доводя звучание до требуемого дирижёром и звукооператорами совершенства. Борьба идёт не за каждый такт – за каждый звук: недостаточно сильный, слишком сильный, тут передержка, там недодержка. И этому перечню несовершенств  нет конца. Люди выжаты,  как уже неоднократно выжатый лимон, но ни они, ни дирижёр этого не замечают или не подают вида.
 
       Но случился  казус. Не выдержав испытания на прочность, пожилой виолончелист  выразил недоумение  и недовольство по поводу того, что указанный  двух-тактовый отрезок они уже два часа бесконечно повторяют, при этом нет никакой разницы в его исполнении – когда же это, наконец,  кончится? Оркестр хранит молчание, все взгляды устремлены на дирижёра: что он сейчас скажет или сделает. На его лице не дрогнул (крупный план) ни один мускул. Помолчав и подумав несколько секунд, он сошел в подиума, бросив по дороге краткое «Rest», т.е. отдыхайте,  и удалился. Оркестранты в замешательстве смотрят друг на друга: что дальше, надолго ли перерыв. Следующая сцена в комнате дирижёра: он обсуждает сложившуюся ситуацию  с невидимым зрителю собеседником. Суть его слов  сводится к тому, что он не мешает оркестрантам высказываться, это их право. А дальше примерно так: оркестрант хочет свободы – пожалуйста. (Надо понимать,  свободу высказаться). Но пусть не забывает,  что власть у него, у него одного. Вся власть.  На другой день следующая сцена: виолончелист с почти–искренней  улыбкой обращается ко всему оркестру  с извинениями за вчерашнее и просит прощения у дирижёра, надеясь, что  у того не останется  плохих воспоминаний.  Протягивает руку. Дирижёр её пожимает, следует полу-дружеское объятие. Всё. Инцидент, как говорится, исперчен. Тщательная обработка исполнения, доведение до филигранного сверх-совершенства продолжается. Скоро окончание записи.
 
       Или ещё эпизод: завтра премьера оперы «Дон Жуан» в Вене. Сегодня исполнитель заглавной партии сообщает, что заболел. Завтра вечером спектакль. Дирижёр накануне премьеры стоит перед  оркестром со словами: «Завтра премьера. Всё будет хорошо. Правда, не заболей премьер,  было бы ещё  лучше». Все в шоке.  О срыве спектакля не может быть и речи. Звонок греческому другу  -- оперному певцу. Тот наутро садится в самолёт и летит в Вену. Одна репетиция и блестящее выступление. Но чего это стоит? Не в денежном выражении.
 
       Очень хочется увидеть простой человеческий облик  удивительного дирижёра: камера  позволяет одним глазком подсмотреть ежедневную жизнь. Вот он утром подходит к стеллажу красного дерева, на полках которого  в несколько рядов  выставлены разномодельные,  разнокалиберные пузатые флаконы  толстого стекла.  Начинаешь понимать, что это десятки разновидностей  туалетной воды или одеколона. Он проводит по ним пальцами, как по струнам арфы,  и вопрошает: «Какой  сегодня будет аромат дня?» Или вот поздним  вечером он после спектакля падает на широкую кровать и с неожиданной лёгкостью  делает многократное подтягивание коленей к  подбородку: он в прекрасной физической форме.

       Ближе к концу документального фильма есть сцена в доме греческой матери, у которой день рождения. В окружении детей пожилая женщина с очень русским лицом, оба сына её обнимают, младший  брат – композитор. Она задувает свечи. Всё очень тепло, уютно, по-домашнему. Приятно для глаз…

       Наконец, заключительная часть фильма: финал оперы -- блестящее  исполнение и  безупречная запись. Всеобщее ликование, оркестранты обнимаются, звукорежиссёры, тоже падающие от усталости. На глазах слёзы…

        Он говорит, что у него нет нормальных, обычных людей в оркестре: они все так же замешаны- помешаны до неистовства на музыке, как и он.  Все фанаты. У них вся жизнь - это музыка. Другие в его оркестре надолго не задерживаются.

        Взволнованная, она зааплодировала в конце фильма. Но увы, поддержку её аплодисменты получили не такую, как она ожидала. И ей очень захотелось познакомить вас с ним, потому что сейчас сделать это самому стало сложнее.  Вот, пожалуй, и всё, что удержала память из обилия информации об этой незаурядной личности. Сегодня у него два оркестра и хор  MusicAeterna, европейский оркестр  Utopia Orchestra  - 116 солистов из 30 стран. График гастрольных выступлений  расписан на годы вперёд.
 
       «А что Вы будете делать потом?», подразумевая старость,  болезнь и немощь, которые неизбежно настигнут и этого незаурядного человека, спросил  ведущий. «Не знаю»,  ответил  он почти не задумываясь, а  значит, задавал себе этот вопрос  не раз: «наверное, уйду в  монастырь». И кажется, что он сделает правильный выбор,  как  бы  странно и горько   это ни звучало. Его место там, где он будет ещё ближе к богу, где он обретёт ещё большую свободу, а значит, ещё глубже постигнет красоту.  Красоту, к которой он так безудержно стремится всю свою жизнь.

       В  памяти всплывают  заключительные кадры второго интервью:   фигура в чёрном, устало-одиноко спускающаяся после очередной выматывающей  репетиции /лаборатории по широкой парадной лестнице Дома радио, его теперешнего дома … 

       Не хочется прощаться  с ним на грустной ноте: вспомним лучше концовку замечательной беседы в Белой студии. Заговорили о высокой цели и стремлении её достичь. Оба вспомнили миф об Икаре , о том, что надо стремиться к солнцу. «Даже если воск растает?»,  переспросила ведущая.  «Даже со сломанными крыльями надо лететь»,  был его ответ. И ему веришь…



      
        Действующие лица  и исполнители: ведущая телепередачи «Белая студия»  Дарья Златопольская; телережиссёр, продюсер, медиаменеджер Анатолий Малкин.
 
       Теодор Курентзис – это всё о нём.

   
 1. Фраза "Стереотип – это маленькая смерть" принадлежит американскому писателю-фантасту Роберту Хайнлайну. Он использовал её, чтобы подчеркнуть, как стереотипы могут ограничивать человеческое мышление и убивать индивидуальность и творческий потенциал.
 
 2. Ларс фон Триер -  датский режиссёр, сценарист и актёр;  известен  жанровыми и техническими инновациями, а также своим отношением к таким темам, как милосердие, жертвоприношение и психическое здоровье.

 3. ИИ даёт следующую характеристику: «Жаловаться себе на себя» — это поведение,  при котором человек направляет агрессию или критику на самого себя, вместо того чтобы выразить их вовне.

 4. Чтобы спастись с острова Крит от царя Миноса,  мастер Дедал сделал для себя и сына крылья, скреплённые воском, и попросил: «Не поднимайся слишком высоко; солнце растопит воск. Не лети слишком низко; морская вода попадёт на перья, и они намокнут». Но уже во время перелёта в Элладу Икар настолько увлёкся полётом, что забыл наставление отца и поднялся очень высоко, подлетев слишком близко к Солнцу. Солнечные лучи растопили воск, Икар упал и утонул недалеко от острова Самос. Его тело, прибитое волнами к берегу, было похоронено Гераклом на маленьком острове.