Осколки мозаики, глава 18. Не может быть!

Глава 18. Не может быть!

Осколки реальности

Едва я вошел в палату (легкомысленней атмосферы я еще не ощущал), первое, что меня поразило, – эффектная легкомысленность, застывшая на лице возлежавшей девы, именно возлежавшей. Я зашел в обычную клинику проведать Ольгу, хохотушку Ольгу. Наверно, я шутливо приветствовал, знакомился и, беспечно смеясь, сразу приставил стул к постели незнакомки – в ногах ея. Безразличный наклон головы, полуулыбка в полутьме на неизменившейся маске, – только страницы перестали шелестеть в книге, устроенной на коленях.
Заметила!
Дверь отворилась: небесные глаза полные тревоги, выхватили ее из пятиместной палаты. Стройный мальчик, в волнении и бледности снимая очки, кинулся к ней, шепча тысячи неведомых имён, укоров, недоумения и прочих ненужных глупостей, приостановленных вошедшими. Гости, которые не забыли поздороваться, и в одну минуту заполонили все свободные уголки цветами в банках-склянках – яркими брызгами на сером фоне стен; а меня попросили пересесть к той, к кому пришел. Их насмешливые диагнозы и веселое знание дела выдавали медиков, что успокоило парня.
Выражение радости я бы назвал благосклонным позволением убрать закрытую книгу и держать тонкую смуглую кисть, выглянувшую из глубины манжеты. Они подняли, взбили подушки, и в (до талии!) вырез халата хлынули кружева, кружева, кружева. В них можно утонуть, даже так дивно выгибая спинку и шею Нефертити, выискивая удобное положение для высоко подобранных волос, замысловато скрученных на красивом затылке.
Я прислушивался к беседе, насыщенной осторожными взглядами в сторону, как оказалось, мужа, но не был уверен, что это о ней, без предупреждения и так безнаказанно укатившей в безрассудный круиз без него. Но он «рад, что нашлась, да-да, позаботится, очень рад, не страшно, да, в мягкой форме, да, зачем, нет-нет, сообщил».
Холеные пальчики с выточенными острыми ногтями (весьма опасны, н-да), персиковая кожа, капризная чувственность губ…
Да разве можно выглядеть еще лучше?
Ничто не подтверждало тех мук, о которых они говорили.
– Нет, здесь нет. Не смогли найти. Заменители не действуют. Ночью? Перестаньте шутить…
Женщина годилась ей в матери, но была приятельницей, с которой они окончили школу мелких пакостей, а спутник – личным врачом и другом первой семьи. Все услышанное удивляло респектабельностью, загадочным несоответствием. Я уходил под впечатлением от встречи, брел бульваром, словно искал дорогу домой.
– До завтра, – я сказал ей, а не Ольге.
Завтра…
Завтра я приду раньше! В конце аллеи (такое случается только в конце аллеи, да и где же еще?!) я угадал силуэт в тонких долгих шелках, ринулся за ней и замер. Этого просто не может быть! Неизвестно зачем, но она осталась там, в палате!
Умные мысли исчезли вслед за ней.
Я ежедневно навещал развеселую палату, где загорелые девочки лечили послеотпускные недоразумения, возникшие от перемены климата. Наши чаще шумные встречи прерывались появлением дисциплинированных родственников, не придававших мне никакого значения.
Как-то я пил с нею чай…
То есть она заварила прекрасный крепкий чай для всех болящих и притворяющихся и была несколько оживленнее, чем всегда. Короткое замыкание: наши руки встретились, нечаянно одновременно потянувшись за сахаром.
Мы не расставались ни на миг, и днем, и ночью мы были ненасытны – мы были неутомимы. Пленяющая игра полуулыбок, жестов, полужестов, недосказанных взглядов, – мы могли говорить до умопомрачения.
«Чем безграничней выбор, тем бесконечней одиночество».
Я не ответил – не был согласен и не спешил догонять. В прозрачном зонтике лениво кружилось солнце. И всё-таки она уходила, а мне казалось, что идет мне навстречу в конце аллеи. Это увлекало, но было глупо.
Я не тот юнец, я не простил бы…
Я не замечал ревности Ольги, терзающей меня, где я витаю последнее время?
Я не наслаждался тенью старого парка, торопил ее вернуться, чтобы застать тех двоих с непритворными лицами: печаль, ведущая к разводу.
Я увидел печаль!
Вечером я посвящал ей страницы дневника. Моя… Беатриче, Лаура, Диана, Клеопатра, Франческа или Елена Святая?
Я ждал – она не обманет. Иногда я не успевал сомкнуть глаз и всё ждал, что она скажет свое имя. Услышанных было много, я им не поверил.
До сих пор загадка – почему не удержал ее?
Мои многозначительные взгляды при встревоженных посторонних ее не смущали. Я даже решил, что в ея привычном великолепии не существует такого понятия. Почти месяц восхитительнейших измен свели на нет семимесячную связь с Ольгой. Мои посещения раздражали ее беспричинно. Наверно, неловко, что я усаживаюсь за спиной, вынуждая ее оборачиваться или укладываться на живот, округляя в ладошках лицо и так кукольно-смешное, чтобы увидеть меня.
Чувствуя себя дирижером женских страстей (каковым и действительно был всегда), я забавлял (и забавлялся!) падких на шалости чаровниц, мало уступавших. Однако мне, отъявленному холостяку, к тому же кичившемуся этим, понравились вошедшие дети. Галантный «сыночка» с папиными глазами сопровождал под локоток кареокую Ксаночку (в маму, в маму). Она прежде подала им руку для поцелуя, после чего сама холодно погладила тыльной стороной кисти по столь разным щёчкам, впиваясь глазами в их лица, затем прижала детей к себе и, быстро подставив висок для поцелуя мужу, словно клюнула детей в макушки. Потом она заговорила с ними неслыханно задушевным тембром, умилившим и смутившим меня.
Они скопировали родителей не только внешне. По-еврейски серьезные размышления о предстоящей школе, осторожно-ласковые обращения друг к другу изумляли не меньше юношеской прелести родителей.
Я выпытывал у Ольги – сколько же ей лет?
И оказалось, что она старше его на два года, а девочка старше сына на полгода, хотя меньше ростом и более хрупкая, чем он.
«Вероятно, вы с нею ровесники», – подруга продолжала охотно ссыпать годы, эмоции и факты в мое раскалившееся воображение.
«Не может быть, – прикидывал я. – Она изящнее Ольги, которой нет двадцати лет (чья спортивная фигурка стоила трехнедельного обхаживания, с шампанским что ли? Забыл.)».
– Господи, да во сколько же лет она родила дочь? – не выдержал я, запутавшись окончательно.
– Ксюша – его дочь от первого брака, женаты они почти три года и, соответственно, очаровательный молодой человек женился рано. Очень рано. Дети красивые, да только не в них. Так-то, дружок, – Ольга ехидно рассмеялась на мою проницательность в кавычках и, пресекая мое любопытство, больше не стала уводить меня на свежий воздух.
На следующий день я опоздал. Мое место было занято визитерами.
Муж (!), бережно подавая тапки, не дышал. Крутой подъём ступни и тонкие щиколотки тут же скрыли опавшие оборки в белых топорщащихся кружевах.
Приятно мягкая ночная рубашка ласкала мои руки, трепетно поднимающиеся вплоть до острых, туго очерченных коленок восьмиклассницы, задрожавшей в девичьем испуге…
Она мгновенно выпрямилась, смутившись – стряхнув немнущийся шелк раскрытого халата, и, словно скрываясь, прильнула к его плечу. Муж так же аккуратно расстегивал пуговку (круглую, обтянутую той же тканью) на манжете, освобождая из чрезмерно кокетливых крылышек правую руку, оголяя ее до плеча.
Я не понимал приготовлений.
В первый раз я видел ее в полный рост (чуть выше среднего, но на голову ниже этого мужа). Она опустилась, откинув безжизненно руку перед собой на спинку (на жесткую спинку) подставленного стула, на котором я изводил всё свое время.
Муж (его звали так же, как меня!) отошел к окну – вздыхать, протирая оригинальные очки. А у седой приятельницы сегодня что-то не ладилось: вена ускользала и ускользала даже от нее.
Я ревниво следил за доктором Славиком, властно ощупывающем запястье моей возлюбленной. Я не заметил никакой реакции на иглу, безнадежно блуждающую под кожей, но ей дали передохнуть, заявив, что такое лечение – сплошное притворство, да только дома ей, наверно, будет скучно.
Оставленная маленькая иголочка покачивалась. Такие манипуляции производились ежедневно. Вот почему девочки стремились выйти на прогулку. В легкомысленном отделении не нашлось виртуозов для тонких и ломких вен, и в подставку для капельниц были воткнуты цветы – в знак сочувствия попавшим сюда.
Ольга испытующе наблюдала за мной, а я за происходящим. Славик резко одернул подругу и, справившись сам, подпустил, пошучивая над ее манерой прижимать коленом сиденье стула, отпуская жгут. Она вытянула струйку темной крови в шприц (по вискам струился пот), нервно перевела дух и, очень медленно нажимая на поршень, требовала определенного ритма дыхания от моей (?).
Она так и не назвала себя.
Через нашу лазейку я проникал в клинику в тихий час – час, когда мы, сдерживая душераздирающий смех, обычно пили чай. Наконец-то ей надоело притворствовать. Я сидел у ея пустующей постели. Сейчас она войдет – пойдет мне навстречу, и взор уже не отвести.
Я повертел раскрытую книгу, прочел отмеченное ею: «Думаем об одном, планируем другое, сожалеем о третьем, а результат получаем неожиданный. Никогда человек не сможет примириться со старостью, болезнью, вынужденным положением. Душе своей он шепчет: “Неужели это происходит со мной?”».
Сложенный вдвое листок из тетради в клетку послужил закладкой, исписанной уверенным, скачущим почерком. Я не ожидал от нее такого разбросанного откровения: «Благонравие, порок иль добродетель? Всё это условные понятия в суетной упаковке. Пустоту души или неимение оной наряжают в них. Дай Бог терпения. Уединения от мук не бывает. Замкнуло цепь событий 27 июля 1987 года».
Я заглянул в кофейник – вода налита, включил в розетку. На дне чашки с перламутром помады (ея губ) в остывшем чае лепестки-лепестки – лепестки розы. Косметичка рассыпана по тумбочке, из ящика видны сигареты (ушла курить). Я поднял упавшие спички, заметив вышивку в китайском стиле на бархатных тапках, крохотных рядом с моей ногой.
Дверь распахнулась.
Ольга подскочила так, что у меня сердце ёкнуло, рванулась навстречу.
Ясные глаза парня затуманились, но импозантен, импозантен.
– Как?! Не может быть!
Он остолбенел, не понимая таких же недоумевающих слов Ольги.
– Не знаю, почти под утро. Спросите, они просили вас зайти. Вы… вы зайдете?
Ольга мяла подхваченный букет, пока скрипящую дверь не прихлопнуло сквозняком.
Дремавшие девочки словно очнулись.
– Ушел?
– Да.
– Я не понял, что он сказал? Что такое? Где она? Выписалась? Сбежала? Она оставила телефон?! – пытал я всех до хрипоты.
Ольга с глубокой обидой, не желая устраивать сцен, произнесла тихо и четко:
– А тебе она просила передать… тебе просила ничего не говорить. Да, это всё.
Койка пустовала три дня, затем я забрал Ольгу домой, но беспечная прежняя близость не вернулась. Мы расстались, не выясняя отношений.

Прошло пять лет
Теперь я реже вижу удаляющийся волнующий силуэт. Настигнуть не удавалось. Не удалось. Я уже не злюсь, но хотел бы знать – объясниться или проститься. Я жаждал этого даже тогда, когда приходил к речной излучине, где самый крутой берег нависает, как гребень волны. Она любила при полной луне застыть с запрокинутой головой – дразнить меня распущенными до пят волосами. Именно туда я кощунственно приводил новеньких девушек, которым морочил голову любовью. Они становились податливее, принимая явную ложь, не подозревая простой истины: «Чем женщина не доступней – тем она прекрасней».
Я перестал звать, писать письма, перечитывать их из года в год.
Я устал…
Облезлый дон Жуан устал просыпаться с милейшими, милостивейшими красотками, поочередно устраивающими истерики, скандалы и беременности. Я запросто выгонял их, без сожаления. Но иногда прощался с ними и без повода, ибо приходила она.
Я сказал – всё реже и реже.
И я уже не был уверен, что еще увижу ея.
Я чувствую, как она проводит кончиками пальцев по волосам, по бровям, по ресницам. Легкими касаниями повторяет мой профиль, очерчивает губы, глаза смеются совсем не бесстрастно. Хочу поймать руку – спешу воочию увидеть и… просыпаюсь!
Я вновь грезил пройтись по бульвару, бродил осенними улицами, высматривая ее в квадратах окон, я не бредил – знал. Я же знал – она живет в этом районе, и спешил вернуться в аллею с шумного перекрестка, на который уходит она и теряется. Много лет.
После такого отчаянного пробуждения я столкнулся с Ольгой. Она с коляской и замужем, и счастлива, и, слава Богу. Я решил разыграть ее, может быть, сейчас проболтается.
– Ты помнишь эффектную капризную даму из палаты № 209?
– Да, а что?
– Ну вот, поздравь, мы нашли друг друга.
Ольга вздрогнула, изменилась в лице и заспешила кормить спящего малыша, остановилась изумленно, услышав мое краснобайство…
О встрече в конце аллеи, о погоде солнечной в день, когда она стала моей тайной женой; о злоключениях с очередным ее разводом (других проблем нет); о венчании год назад – без единого гостя: икон и свеч было мало, еще пахло сыростью и побелкой (торжественность в душе). Мы были первыми в воспрянувшей церкви, которая всё еще реставрируется – там – за клиникой.
Я клялся в чистой правде, ее убеждая и кляня в том, что всё должно было произойти раньше и проще.
– Едва я вошел в палату – я понял, что хочу подарить этой женщине бриллиантовые острова.
Ольга как-то странно отшатнулась от моей счастливой уверенности и, словно подписала приговор смертный своим ответом.
Я накричал на нее.
– Нет! Почему нет?! Неужели я не способен увести бабу у номенклатурного аристократа или подпольного миллионера?
Я даже встряхнул ее за плечи, обозвав дурой, ничего не смыслящей в жизни.
– Желание дарить – желание! Желание гораздо важней самой возможности! Я со дна морского подниму эти острова и горы бриллиантов, хотя она достойна большего. Ради красоты жеста подарю ей на день святой великомученицы Людмилы Чешской, день нашей свадьбы.
Ольга гладила меня по щеке, надеясь успокоить, но не верила. Плакал ребенок, она оправдывалась.
– Что я могу поделать, она велела сказать так, если ты устанешь, устал искать ее. Чем я могу помочь, если она так просила? Хочешь? Хочешь, зайдем ко мне, я отдам ее вещи. Симпатичные тапочки можно прибить на стену. Сейчас это модно – вешать подковы, лапти. Косметичка и гребень с инкрустацией – музейные. Книга, записи (я их не читала), чашку, конечно, не отмыть. Лепестки присохли, конфеты окаменели. Столько лет… Много полезного для девушки (женщины) я переняла от нее. Пригодилось, как видишь, муж не догадывается. Времени не хватает, но я не допускаю, чтобы он заметил неосветленные – отросшие корни волос.
Затем она проводила меня, болтая совсем не о том, что я хотел знать. Я обрывал ее, умоляя дать номер телефона, указать дом. Кричал ребенок истошно, но как во сне.
Ударами колокола в висках отдавались горькие слова моей (так и не назвалась!). Я всё еще слышу ответ, отравивший меня бесконечностью одиночества, ответ, достойный щемящего проклятия, от которого она всё-таки уходит.
Уйдёт всегда.
С тех пор я избегаю детскую площадку с резными фигурами зверей, качелями, домиком Бабы-Яги бревенчатым, разделившую бульвар на излюбленные аллеи. Одна уводит к нашей церквушке над набережной, другая – к перекрестку.
Избегаю. Но и во сне я вновь и вновь переживаю тот день (утро?).
Ольга вздрогнула (медленно вытягивается лицо), поднимается с низенькой лавочки, заторопилась вдруг.
Иди, не оглядывайся!
Я не был твоим первым мужчиной, не навещал тебя, не был знаком.
Никогда!
Зачем она так изумленно оглянулась, услышав навязчивый сон хвастунишки? Остановилась всерьез и на мою растерянную улыбку строго прошептала: «Не может быть».