Пуля

Середина 70-х. Зима. Морозец градусов под двадцать. Солнышко сияет в безоблачном ярко-синем небе так, что на снег без слёз смотреть невозможно.

Нашей тётушке Лене вчера привезли машину берёзовых дров, а сегодня мы с двоюродным братом Костей их пилим. Пилим потому, что привезли длинные метровые чурки, и теперь нам надо их располовинить – иначе в топку печки они ну никак не поместятся.

Пилим двуручной пилой: более современных технических средств типа мотопилы «Дружба» у нас нет. Впрочем, они нам и ни к чему – двуручной пилой и привычнее, и чистейший морозный деревенский воздух от бензиновой гари не портится. А воздух сегодня такой – аж звенит: хоть пей его глотками, а всё равно не напьёшься.
Пилим мы почти без перекуров: зимний день короток, и работу хочется сделать побыстрее: вечером в клубе танцы, а потому надо ещё и в баньку успеть – вон она, на краю огорода, у самой речки, топится.

Работа спорится, ибо мы с Костей молоды и здоровы: мне – двадцать, Костя немного постарше, и силушкой нас Бог не обделил.

Укладываем на «козлы» очередную метровую чурку, начинаем пилить. Хорошо заточенная пила звенит, как натянутая струна. Допиливаем чурку до середины: ещё с десяток-другой движений туда-сюда – и можно будет браться за следующую.

Но вдруг звенящий звук пилы резко меняется на какой-то скрежет, и мы останавливаемся. Костя вытаскивает пилу из пропила и внимательно осматривает её зубья. Но они, на первый взгляд, целы и невредимы. Вставляем пилу обратно в пропил, делаем ею следующий взмах – и скрежет повторяется.

- Ладно, давай дальше, – говорит Костя. – Допилим – посмотрим, чего там...
Ещё несколько движений – и скрежет вдруг прекращается, и чурку мы допиливаем уже без проблем: она послушно распадается на две половинки и...

- Не, ну такого я ещё не видел, – растерянно бормочет Костя. – Ну надо ж, а?
Подвернувшимся под руку большим ржавым гвоздём кое-как выковыриваем обе половинки распиленной железки...

Пуля. От немецкого автомата, который все почему-то называют «шмайссером», хотя на самом деле это пистолет-пулемёт МР-38/40, и никакого отношения к талантливому немецкому оружейнику Хуго Шмайссеру он никогда не имел (уж мы-то, послевоенные пацаны, жившие в деревне, во всех этих тонкостях разбирались будь здоров, поскольку подобного железа в окрестных лесах находили немало).

- А давай-ка колечки на спиле посчитаем, – предлагает Костя.

Закурили, присели на корточки и посчитали: вышло чуть больше сорока.

- Ну, и сколько их там? – голос тётушки над нами прозвучал неожиданно: мы и не услышали, как она подошла.

Ответили почему-то одновременно.

Тётушка скорбно пожевала губами, помолчала, а потом тихо сказала:

- Знать, совсем молоденькая берёзка была, когда пулю эту в себя приняла...

Она снова немного помолчала и ещё тише добавила:

- Может, чью-то жизнь спасла, собой загородив. В себя приняла, родимая, да так с пулей этой всю свою жизнь и прожила...

И ещё чуть погодя, совсем уж тихо, сказала:

- А для моего-то Феди, видать, такой защитницы не нашлось...

Тётушка вдруг поклонилась перепиленному пополам обрезку, тяжело вздохнула, перекрестилась и пошла в дом. У порога оглянулась и сказала:

- Давайте-ка, робяты, в дом: обедать пора...

Мы послушно кивнули, положили на «козлы» пилу и рукавицы и пошли вслед за тётушкой в её светлый, тихий, одинокий дом, в котором было так тепло от натопленной печки и как-то по особенному уютно...

Когда помыли руки и сели за стол, тётушка поставила возле тарелок с горячими щами гранёные стопки, достала из старого буфета «чекушку» и сказала:

- Давайте, ребятушки мои, помяните – и Федю моего, и... и всех... Царствия им Небесного!

И она перекрестилась на висящие в углу старинные, потемневшие от времени иконы.

И мы с Костей тоже перекрестились – неумело, неловко, коряво...

И, кажется, оба сделали это впервые в жизни...