Отчуждение

В те годы, когда я ещё сидел в бейт-мидраше у сухого раввина из Жироны, меня учили так: «Во время молитвы думай в сердце, будто ты стоишь на небесах. Удали из сердца все прелести мира и радости тела, как сказали древние: Ограничь тело ради души». Так было написано у Рабейну Йоны в комментариях на «Альфаси», и так нам передавали.
Я старательно ограничивал. Стоял во время «Амиды» раз за разом, вжимал пальцы в сиденье, задерживал дыхание, выпрямлял спину, будто это поможет душе выйти из тела. От радостей тела я отказывался легко — их у меня и не было. А вот от самого тела избавиться не получалось: то пятка зудит, то желудок напоминает, что пост затянулся.
Однажды, после очередной неудавшейся «Амиды», я подошёл к раввину и спросил:
— Ребе, сколько ещё нужно ограничивать тело ради души, пока  не останется только душа?
Он долго смотрел на меня своими сухими глазами, в которых не было ни строгости, ни мягкости, а только долг.
— Столько, — ответил он, — сколько живёшь.
Ответ был правильный, как все его ответы, но в душе моей ничего не успокоил. Тогда-то я и услышал о другом учителе, который жил в стороне, за болотами и рынками, в местечке, где по субботам пели громче, чем спорили. О нём говорили, что он тоже знает «Тур» и Рабейну Йону, но когда говорит об «ограничении тела», его ученики не бледнеют, а светлеют лицом.
Так я пришёл к хасидскому ребе.

Дом его был такой же, как у других,— низкий, с закопчённой кухней, где в пятницу пахло луком. Только в комнате, где он принимал людей, на стене висела большая тёмная картина: не рисунок, а как будто пятно, откуда смотрела глубина.
Ребе сидел за столом, ладони его лежали раскрытыми, как две страницы, по которым читают.
— Откуда ты? — спросил он.
Я назвал город и имя моего учителя.
— А-а, — кивнул ребе. — Тот, кто любит Рабейну Йону. И ты, значит, стоишь на молитве и думаешь, что стоишь на небесах?
Я смутился: откуда он знает?
— Так написано, — сказал я, чтобы оправдаться.
— Написано, — согласился он. — Только скажи мне: где ты в это время стоишь на самом деле?
— В синагоге, — ответил я, не понимая, в чём подвох.
Он усмехнулся:
— Вот видишь. Тело — в синагоге, душа — на небесах, мысль — между ними, как мост, который не достроили. Так далеко не уйдёшь.
Он помолчал, потом добавил:
— Ты хочешь быть на небесах, как бы оставив тело. А закон учит иначе. Он говорит: «Будто стоит на небесах» — ка-илу. Это не побег, это как если бы. Мост — не для того, чтобы бросить землю, а чтобы связать.
Но написано: «Ограничь тело ради души», — возразил я.
— Написано, — повторил он. — И ещё написано в другом месте: «Не отдаляется твоя душа от тела, пока не пришло время». Ты хочешь сделать работу ангела. А наша работа — другая: сделать тело прозрачным, а не пустым.
Он встал, подошёл к полке, снял томик «Тур» Орах Хаим, открыл на девяносто восьмой главе.
— Смотри, что говорит Р. Яков бен Ашер, — сказал он. — «Амида. Отчуждение и пророчество». Видишь? Уже в законе сказано, что отчуждение ведёт к видению. Это не две вещи, а одна дорога. Только одни идут по ней, закрыв глаза и задыхаясь, а другие — с открытыми глазами и с дыханием.
— Я не видел никакого видения, — сказал я. — Только темноту в глазах.
— Потому что ты всё делал сам, — ответил ребе. — Ты тянул душу вверх, как верёвку без второго конца. Отчуждение — наполовину дело человека, наполовину — дар. Ты можешь только убрать лишнее. Остальное — Он добавит, если захочет.
Он снова сел, опёрся локтями на стол.
— Начнём с начала, — сказал он. — С первых слов. Как ты говоришь: «Адоной сфатай тифтах»?
— Шёпотом, — ответил я. — Это же начало «Амиды».
— А что ты при этом думаешь?
Я пожал плечами:
— Что Господь откроет мои уста.
— А что, они закрыты? — спросил ребе.
Я замолчал. Уста у меня были открыты, иногда даже слишком.
Ребе кивнул, словно получил нужный ответ.
— Слушай, — сказал он. — Когда ты говоришь эти слова, думай, что это не просьба открыть рот. Это ключ, открывающий двери между мирами. Не ты идёшь в Небо, а Небо входит в твоё сердце. Тогда то, что у Рабейну Йоны написано «ограничить тело», становится просто: пусть небесное войдёт, а лишнее выйдет. Не выталкивай тело из души, а впусти в душу ещё один воздух.
Он велел мне встать и встать так, как я обычно стою на молитве. Сам встал напротив.
— Сейчас у нас будет «Амида», — сказал он. — Но ты не будешь ограничивать тело. Ты только сделаешь одно: когда скажешь «Адоной сфатай тифтах», представь, что уже стоишь в небесном зале. Не отделяешься от тела, а смотришь через него, как через тонкое стекло. Всё остальное пусть делает Он.
Мы начали. Я произнёс первые слова, и, по его слову, представил: зал, высокий, как небо, пустой и полный одновременно. Я стоял в нашей тесной комнате, слышал треск половицы, натянутый голос соседской жены во дворе. И вместе с тем — как будто кто-то слегка повернул ручку в груди, и мир подвинулся. Стены не исчезли, но стали тоньше.
Я читал благословения, одно за другим. Мысли, конечно, лезли: вспоминались долги, споры, обида на друга. Но ребе говорил раньше: «Не выгоняй их силой. Просто каждый раз возвращайся туда, в зал». Я возвращался.
Когда мы дошли до «Шома тэфила», ребе тихо сказал:
— А теперь, если придёт отчуждение, не бойся.
Что такое «придёт отчуждение», я не знал. Знал только, что ноги вдруг перестали ощущаться. Не то чтобы их не было; скорее, они были где-то, а я — где-то ещё. Я всё ещё слышал собственный голос, но не знал, как он идёт из меня. Это было не похоже на обморок, какой я видел у стариков в жару. В обмороке человек проваливается вниз. А здесь кто-то подтягивал наверх.
На «Осе шалом» мы сделали шаг назад. Я ещё чувствовал, как ступни касаются земли, но это было, как если бы ангел в книге описывает, что касается земли — для порядка.
— Теперь «нефилат апаим», — сказал ребе.
Я простёрся ниц, положил голову на руку и закрыл глаза. Обычно в этот момент я чувствовал тяжесть — и тела, и грехов. Теперь же произошло странное: тяжесть исчезла, и я словно повис в воздухе. Не в комнате, не в зале, а между.
Там, между, были корни. Не деревьев, хотя похожие. Каждый корень — словно дорога. Я понимал, что эти корни — мои собственные связи: с родителями, с учителями, с местом, где я родился. Как написано у каббалистов: «от одного корня к другому». Я видел, как одна нить ведёт к другой, выше и выше, и не чувствовал страха. Внизу, далеко, кто-то читал «Ва-анахну ло неда», а наверху кто-то отвечал. Возможно, это был я.
Сколько это длилось — не знаю. Потом чьё-то тёплое прикосновение к плечу вернуло меня. Я поднял голову: комната на месте, стол, книги, картина-пятно, в окне уже начинало темнеть.
— Ты упал? — спросил я.
— Нет, — ответил ребе. — Ты. Но недалеко.
Я хотел рассказать ему про корни, про зал, про голос, но слова не находились. Что-то из того, что я видел, уже начинало стираться, как сон, пересказанный слишком громко.
Ребе остановил меня.
— Не спеши говорить, — сказал он. — Есть видения от избытка еды, есть — от избытка воображения. А есть такие, что приходят, когда человек делает, как положено, а остальное ему добавляют. Те лучше держать в сердце.
Он снова открыл «Тур» и показал строку, которую я уже знал:
— Видишь, — сказал, — «ограничить тело» стоит рядом с «пророчеством». Ты хотел разделить: вот я ограничиваю, а вот он мне показывает. А это вместе. Ты делаешь своё — он делает своё. Нет пассивного без активного, нет активного без пассивного.
— А как же Бешт и Маггид? — вырвалось у меня. Я слышал в йешиве рассуждения, что один всё получал в пассивном изумлении, а другой торжествовал активным восхождением.
Ребе улыбнулся:
— Пусть учёные спорят. Для нас достаточно знать: и у того, и у другого были и подъёмы, и падения. И дни, когда он тянулся, и ночи, когда его тянули. Мы люди простые: нам дали закон — стоять на молитве как будто на небесах. С этого начинаем и этим заканчиваем.

Когда я вернулся к своему прежнему учителю и снова открыл Рабейну Йону, слова уже читались иначе. «Удали из сердца все прелести мира и радости тела». Раньше я слышал в этом запрет, теперь — приглашение: дай место для другого. «Как будто стоит на небесах» — не приказ забыть землю, а дар: даже стоя на полу, можно стоять выше.
Иногда, при «нефилат апаим», я снова это чувствую... Не каждый день. Бывает, неделю — ничего, только скука. Бывает — однажды, как вспышка. Тогда я вспоминаю, что писал один из наших: «Восхождения души часты в этом поколении», и думаю: может быть, и обо мне сказано где-то маленькой буквой.
Сказать ли, что с тех пор я научился ограничивать тело ради души? Нет. Тело остаётся при мне, и слава Богу. Но иногда, когда я говорю «Адоной сфатай тифтах», мне кажется, что не я открываю уста, а через меня открываются двери, и что я стою и здесь, и там — и это и есть то отчуждение, которое не отрывает, а соединяет.
Так рассказывают, а кто я, чтобы спорить.