Осколки мозаики, Глава 21. Осколки меланхолии

Глава 21. Осколки меланхолии

Тени Алфеи

Печальный призрак отшатнулся от встречного взгляда Алфеи. Зеркальный занавес закружил, но не открылся, не раскололся, не рассыпался, не запотел от ее дыхания. За ним стынут свечи, стынут в неминуемом ожидании катастрофы. Катарсис строфы, открывающий иные способы существования. Извечные обрывки мыслей, презревших условности материального, ускользают в неизвестность ея Я.
Несуществующие тени былого, сорвавшего завесу в иное измерение, где пыль и тлен. Там годы осядут морщинами на бессмертном лице. Это не зеркала, не трещины на них, не воображение, собирающее мозаику – это Меланхолия.
«Не закрывай глаз души, Странник», – шепнула она, или автору показалось.
Хаос пустыни и миражей, где нас еще нет, только досада и ночь.
Сон – единственно возможное обиталище душ, призрачный миф о целостности. Неудержимое светлейшее блаженство, где никто из посторонних не заметит ничего предосудительного, ибо время остановилось и для них.
Между любовниками тысячи лиц и лет, но они прикасаются друг к другу, уловив синхроимпульс. Некуда спешить, им известно о часе вечного покоя, где не властвует реальность. Там соединяются для жизни. Герои выросли, изменились, набрали скорость.
«Я вижу тебя и отправляюсь в другой век», – проворчал автор.
«Мы не сгинем, а исчезнем – растворимся в пространствах, и ты вспомнишь небывшее», – ответствовал призрак.
Головокружительные всполохи тают в стекленеющих гранях интуиции.
Существует интуиция времени, Странник!
И возвращаются неузнаваемыми тени. Их спасает движение, перемещение в зеркалах.
«Я безудержно стремлюсь к тебе, спешу, падаю, бегу навстречу и просыпаюсь. Мне мешает ветер непременного быта. Я чувствую на себе несовершенство внешней оболочки, сдерживающей наши возможности. Я закрываю глаза всё чаще», – записал Поэт.
В этом свете нет счастья, а лишь претенденты
Так страшно потерять себя, только смутная память...
Уединение в кошмаре творческой бессонницы не может быть непрерывным, внешность требует восстановления.
Маски добродушны и обманчивы. Коварные персонажи.
Алфея отдыхает, вырываясь в прошлую безграничность. Она помнит весь этот бред.
Обыденность. Ее прикосновение обжигает.
Ты и я – жестоко.
Мы неразделимы, Странник.
Мы будем искать друг друга в каждую свою жизнь. Я найду тебя во сне. И ты скажешь, как ты остановился, где обитаешь ныне. Сегодня, наверно, семнадцатое, во всяком случае – здесь понедельник.
Сумерки, берег оживает, а тебя еще нет. Каменные лунки лабиринтов разрушенных дворцов, удивительный холод. Я понимаю, ты заблудился, проснувшись…
Высший Суфлёр скомкал рукопись, отшвырнул в угол.
Шелест. Дуновение. Бумаги зашуршали, выпрямляясь.
Алфея распрямилась струйкой дыма, пытаясь быть хмурой, спросила:
– Что-то не так, Странник?
– Меня раздразнила пыль на зеркалах.
– Это с другой стороны... пыль, – она обошла стол, вытянувшийся вдоль одной из многих стен, просматривая рассыпанные листы. – Зачем ты звал меня?
– Мне плохо без тебя.
– Я всегда с тобой, – возразила она, удобно вытягиваясь на столе, устремив взор ввысь. Мечтательные лучики пересеклись со светом звёзд, теряясь в бесконечности черного цвета.
– Я искал истоки, начало Существования, но всякий раз приходит она – тайна закравшейся ошибки. Она невыносима! Я позволял себе предположить, что и Я (впервые) появился на полях первой рукописи и продолжал жить в поисках Автора. Она умела понять, но...
– Но порой этого бывает мало, – она вздохнула и потянулась внезапно исчезающей дымкой.
Автор задремал…
Когда-нибудь я растаю в отражении зеркал, и это станет победой над разумом. Он прижался лбом к видимой глади, созерцая смуту. В который раз он подходит к зеркалам в сумерках, протирая их рукавом. Но ткань более прозрачна, чем манящая поверхность, ограничившая его обращение к непознаваемому.
Кто Ты, приходящая внезапно?
Иллюзия, сон, реальность сновидений?
Но я не закрываю глаз. Немеркнущий огонь напоминает о тебе. Я раскручиваю колесо времён, если становится невыносимо пусто.
Ты чувствуешь это движение?
Он резко оглянулся, застав свое отражение напротив: высок, статен, светел.
– Ты мил, – Алфея поправила его, спадающие на плечи, волосы и, заслоняя собой все, рассмеялась. – Странник, ты становишься философом. Назовем это – память времен.
– Совершенно неуместная игра.
– Не гадай, просто: ты и я.
– Странно, маски необходимы людям, играющим роль, это игра в прятки. Кто они, эти люди?
– «Так не бывает», – скажут они, убеждая нас в том, что нас нет. Болезненная беспамятность – сокрушающий удар. Они найдут себя здесь и уйдут – рано или поздно. Будь добр с ними.
– А ты?
– Это тоже Я.
Он обходил гостей, отвлекая их от холодящих стен, сквозь которые они, уткнувшись лицом и всхлипывая, желали понять мир, покинутый ими. Стенания затихали, пылевая завеса не пропускает свет исходящей печали.
Голубой призрак Земли гаснет.
– Высший Суфлёр – это Бог? – кто-то тронул Поэта за край балахона, робко улыбнувшись.
– Суфлёр?! – впервые он растерялся. – Это придумали люди, малыш?
– Но я шел к Нему, а встретил ее. Она показала мне путь. И вот я здесь, – юноша озирался в недоумении, выискивая сочувствие у других, рассеянно плутающих в непривычной обстановке.
Их стало чуть больше, они спокойно проникали в зеркальный лабиринт.
– Я... я ничего не знаю. Вы можете уйти, если знаете куда, – он вспомнил предостережение и добавил: – Располагайтесь, дышите музыкой снов, наслаждайтесь светом. Наверно, еще рано идти к Нему, располагайтесь, пища на столе.
Сквознячок забвения слегка покачивал кресла…
Странник поднял перо, мучительно рассматривая острие, он уже не хотел вспоминать: где и когда это было. Но ведь было же! «Не закрывай глаз, душа моя, не забывай», – он же узнал ея голос.
«Люди, а не годы, не серые будни, не века, но люди», – догадался он и вышел.
Ветерок, не ранящий, не опаляющий коснулся его. Редкие путешественники отвечали на его поклоны. Уже ночь.
«Что есть судьба и что есть глупость?» – спросил он себя и тихо рассмеялся над своим побегом.
На берегу лунного моря ночь оживает призраками, шепотом и снами о ней, замкнувшей круг его заблуждений. Остывал раскалённый песок, засыпая сливающиеся тени, возносящиеся в безграничность мерцающего космоса.
***
Алфея заметила свечи, осмотрелась: какая долгая жизнь.
– Я был убежден, что нас уже не будет никогда.
– Смотри, а все ушли бесследно. Ни строчки.
– Действительно, только чистые листы и свежие чернила. Я заточу перо и начну всё с самого начала, остановиться можно на любом слове, потому что мы смертны, – бодро заговорил Поэт.
Она раскачивалась в кресле, грустно улыбаясь в ответ. Он торопливо писал, зачеркивал, в сердцах отшвырнул скомканный лист.
– Что-то не так?
– Ты и Я – глупо, нелепо?
– Просто. Не видеть меня, философ, слишком просто. – Алфея медлительно отворачивалась, поправляя спадающие волны волос, собираясь раствориться в отражении.
Он впитывал увлажнившиеся перемены на ее лице – единственном во вселенной, впитывал остывающий взор за зеркалом.
– Не уходи, душа моя. Я знаю, что было потом, но...
Дыхание остановилось внезапно, дрогнувшие губы не приоткрылись, не прошептали, подтаяв обжигающей льдинкой. В мерцании очей закрытых Автор расслышал Высшего Суфлёра.
Алфея осталась, предпочла остаться неузнаваемо-непостижимой.
Алфея была в его жизни. И потом она приходила в особенно удавшихся местах.
Медлительные сумерки за окном грозили наполнить стёкла отражениями. Он задернул шторы, охотно добавил свечей, и чад дружеской беседы не замедлил вознестись к непознаваемому – к небесам.
Иногда споры длились до утра, но не сегодня, он понял ее.
– Нет-нет, не сейчас, – кивнула она, возмущённо поднимаясь из глубокого кресла.
Он напряженно проследил ее перемещения по комнате. Он боялся зеркал, друзья заметили это и, когда она скрылась на кухне, переглянулись.
– Поздравляем, старик, – они стали прощаться, – да-да, увидим, в другой раз.
– Я только хотел сказать, что конфликта, как такового, ведь и нет.
Алфея сидела, вытянув ноги на подоконник, упираясь подбородком в колени, созерцая ореолы фонарей над огромным бездумным городом.
– Нам не будет скучно в этом мире, – прозвучало оправданием.
– Нет, не будет. Там еще осталась посуда? – бесцветно справилась она.
– Может быть – я сам?
– Я вымою. Это тоже лекарство от тоски. Ее можно разбить.
– Тоску или посуду? – удивился он.
– Не всё ли равно, одно переходит в другое и наоборот, а результат всегда непредсказуем.
– Они расстроили тебя?
– Нет, они просто не верят в мое существование. У них мысли столь зависимы от материи. Всё понятно и обыденно. Можно мыть посуду и витать в облаках – сочинять сюжеты.
– Послушай, но когда я пишу, надеюсь, я абсолютно свободен. Уверен, это именно так. Но записанное вне меня, от меня независящее, словно кто-то надиктовал новый текст.
– Любой текст – будущая реальность, не иллюзия, всё исполнимо. Ты откликаешься на зов.
– Мне?! Но я поясняю, сие от меня не зависит, следовательно, я заблуждаюсь.
– Нет-нет. Острое ощущение полета лишь напоминает о несовершенстве пут, в которые вы все заключены.
– Это и есть повод для твоей грусти?
– Вероятно. В мире всё спит, пора.
***
Он склонился над ее лицом, излучающим в темноте неземной, но теплый свет. Ресницы не дрогнули, не приоткрыли тайны.
«Где ты?» – спрашивали осторожные прикосновения, очерчивая изысканные линии. Пытливая ласка рук исполнилась любования. Ему хотелось говорить о вечности красоты. Нет, это не плоть, это выше. Красота не передается по наследственности. Очертания, формы, движения выбирает личность. Именно человек выбирает внешние проявления своего «Я», образует телесную оболочку, столь совершенную, но не вечную. О том, что я вижу – не должно говорить вслух, это личное, интимное познание мира.
Истинную реальность люди склонны искажать, не верить ей, превращая всё в игру. Кровное родство – чисто земное, иное и грубое, примитивное познание.
Красота духовна. Красота тела, красота тонких чувств.
Любовь неотразима, она сильнее страданий. Города и миропорядки поглощаются веками, века поглощаются пылью.
Остаётся она или мечта о ней.
Меланхоличный взгляд в бездну. Неторопливый жест в постели очарователен. Она есть. И безразличен мир внешний и его суета. Она свободна и вольна уйти.
Он вздрогнул, поднимая упавшие покровы, озираясь на зеркала. Их слишком много и много пыли на них. Он никогда не будет готов к прощанию. За окном стынет звезда, стынут свечи, перекликаясь за зеркалами.
Он вернулся к столу, к манящей белизне листа, востревоженного бессонницей.
Еще один день прожит в ожидании катастрофы. Нет повода, но есть строчка, к ней примкнула другая, немного неуклюжая, он не звал их.
Конфликта нет. Интуиция?
Интуиция – знание, рассеянное во времени.
Или наоборот? Время, сокрытое в пещерах памяти.
На пыльной поверхности он вывел: «Ты...».
Он что-то хотел сказать ей сегодня, но не помнил – что же... Добавил: «…и Я!»
Поздно. Как приятно сказать себе: уже поздно, пора на покой и отказаться от притягивающего пера. Он замер, остановился – почувствовал.
Острые коленки вынырнули, откинув одеяло. Балетная вытянутость мысочков в поисках тапок. Скрывая ноги, спадает полупрозрачная туника. Она застывает изваянием у зеркала.
Лишь краткий миг безумья моего?..
Я не готов, так скоро, милая?
Но что я говорю?! Это незыблемо – непреходяще, неразделимо: Ты и Я.
– Ты молчишь, – Алфея не взглянула на него, задувая догоревшие свечи.
Он скомкал написанное, мечтая только об одном, забыть, навсегда забыть эту строфу: «Любовь уходит, не прощаясь, едва лишь в мыслях предаем. Любовь уходит, завещая печальный призрак... За окном».