9. Ветер в глазах - Тело не враг

Телефон валялся на столе. Компьютер — слабый, не игровой, но верный: стихи, музыка, Древняя Греция — всё моё — стоял тихо, будто не хотел меня пугать. Я никогда не понимал ребят из игровой: «Погнали в танки», «Пошли в доту». Да ну… В лесу лучше. Ветер всегда умнее любой игры.
Проверил сообщения. Пусто.
«А что я вообще надеялся увидеть?»
Внутри стало так пусто, что даже смешно. Горько-смешно.
15:12.
…
…
«Я ЧТО, ПРОСПАЛ СУТКИ?»
Мысль ударила тупо, как по деревяшке. Вторая прилетела сразу, уже с остриём:
«А Денис где?»
Он должен был уже быть здесь, висеть на мне, тащить куда-то, строить планы — а его нет. Тишина стояла странная, как будто комната держит дыхание.
Переживать? Лень. Да и нечем — внутри вата. Я это состояние знаю: в такие дни можно идти гулять хоть два часа, хоть пять. Ты просто идёшь. И всё.
Я спустился на первый этаж, как заводная игрушка.
Там — шум. Голоса. Сладкий чай. Картошка. Жареное мясо. Запах столовой… но он будто разливался отдельно от меня. Я сам — отдельно. Никакого голода. Только старая, спрятанная тревога: «Просить есть нельзя. Нельзя. Никогда».
— Артём, ну наконец-то! — тётя Валя увидела меня первой. Голос был как всегда уверенный, рабочий — будто нажимает кнопки на плите, включить-выключить. — Сейчас всё подогрею. Иди, садись.
Я кивнул. Взгляд скользнул к охраннику. Тот только поднял бровь. Понял без слов: не поем — не выйду. Их работа — чтобы я, чего доброго, не разучился есть совсем.
«Ладно. Сегодня — просто ем. Не думаю. Не боюсь. Не слушаю этот старый холод в животе. Просто — механизм с ложкой».
Я натянул улыбку и подошёл к своему столику.
— Вот, супчик, — тётя Валя поставила тарелку. В её глазах было что-то мягкое, такое, что лучше бы я не видел — от этого внутри всё съёживается. — Ах да! Хлеб забыла!
Она вернулась с ломтём хлеба и положила рядом. — Держи. А я пока второе подогрею.
Я смотрел ей вслед, в эту светлую полоску дверного проёма кухни, и внутри всё стягивалось в тугой узел.
«За что? Почему так сразу? И суп, и хлеб, и второе?»
Она пыталась накормить меня как больного котёнка — не понимая, что каждая такая тарелка — это бой.
Я посмотрел на суп. Картошка. Капуста. Морковка. Мясо. Жёлтый бульон.
Для них — еда.
Для меня — проблема, от которой хочется исчезнуть в щель под батареей.
«Всё. Ем. Не думаю».
Я зачерпнул ложку. Проглотил.
Замер.
Горячо. Соль. Мясо.
Оно… вкусное?
Бульон — вкусный. Настоящий.
Я закрыл глаза. Тепло медленно спускалось вниз, прожигая ледяную пещеру внутри.
Вкус. Я вспомнил вкус. Это было как найти старую игрушку в снегу — потерянную много лет назад.
Я ел. Ложка за ложкой.
И вдруг — тарелка была пустой.
Вокруг тихо. Я будто провалился в свой маленький мир, где всё существует отдельно от людей.
Тётя Валя стояла в дверях. Не двигалась. Смотрела осторожно, как на дикого зверя, который внезапно подошёл сам.
И тут…
Желудок скрутило в тугой узел. Мир закружился, как карусель на максимальной скорости. Тошнота поднялась из живота, обжигая пищевод, словно раскалённый пар.
«Только не здесь…» — пронеслось в голове.
Я рванулся к раковине, но ноги подкосились, будто из них вытащили все кости. Опустился на колени, чувствуя, как земля уходит из-под ног.
Еда хлынула наружу неудержимым потоком. Ничего героического — просто унизительная реальность.
На полу растеклась противная жижа. На мне — слабость и стыд, тяжёлые, как свинцовые гири.
Грохот шагов. Тётя Валя уже рядом, на коленях, лицо искажено страхом.
А я… увидел охранника. Он смотрел на меня так, будто впервые понял, насколько хрупкими бывают дети.
— Не двигайся, малыш! — голос дрожал, как натянутая струна. — Коля, аккуратно!
Дядя Коля поднял меня, словно я был сделан из стекла.
— Что это за чертовщина… — прохрипел он. — Кости одни. Совсем худой. Вот беда то!
«Беда — это я».
«Я и есть беда».
Мир возвращался кусками. Тошнота отступала медленно, слабость отпускала тело. Но стыд остался, тяжёлый, как могильная плита, давящий на грудь.
— Позови Иван Сергеевича, я пока с ним посижу, — тётя Валя взяла командование так уверенно, как капитан корабля, только что увидевший шторм. — Петрович, не тормози, живее!
Она поставила передо мной стакан с водой. Хотелось пить невыносимо, будто вся пустота внутри ожогом напомнила о себе. Я залпом выпил всё.
И тут — всё провалилось.
«Как же стыдно…»
«Какой же я придурок…»
Ноги поднялись сами. Я даже не почувствовал этот момент — просто встал.
Комната на секунду поплыла, но я уже шагал. Тихо, но быстро. Почти бегом. Мимо столов, детей, взглядов, которые теперь казались прожекторами.
Я не видел никого.
Ничего.
Только дверь.
Выход.
Свобода… или бегство. Какая разница.
И тут — дверь открылась. Спасение.
Я рванул вперёд, не разбирая дороги, и с размаху врезался во взрослого.
Знакомые руки удержали меня.
«Дядь Миша».
«Ну всё. Конец».
«НЕТ. ТОЛЬКО НЕ ПЛАКАТЬ СЕЙЧАС!»
Но тело предало. Слёзы уже лезли. Я Поднял голову.
Он слушал. Слушал до конца. Ни одного резкого движения. Только чуть сильнее сжал плечи.
— Артём… Ты чего от меня убегаешь? Что случилось? — тихо, но уверенно.
Я молчал. Горло сжато.
— Я… мне стыдно.
Слова вырвались сами. Глупые, ребячьи. Жгли внутри.
— Стыдно… — повторил он осторожно, подтянув ближе. — За что, заяц?
— Я… обед испортил…
Он наклонился ещё ближе. Лбом почти упёрся в капюшон.
— Не ты испортил. Это твоё тело так реагирует. ТЕЛО. Оно не враг, понял?
Хотелось крикнуть «не понял!» «НЕ МОГУ!» Но я смог только кивнуть.
— От меня убегать нельзя. Никогда. Я не тот, кто сделал тебе больно. Я — другой. Понял?
В словах «Я — другой» было что-то, что нельзя было не услышать.
Не просьба. Не давление. Знание. Факт. Взрослая уверенность, которая не пугает.
Меня будто подрезало внутри. Снег под сердцем треснул.
— Если тебе плохо — ты идёшь ко мне. Всегда. Ты не обязан справляться один.
Я кивнул. Снова. Губы задрожали. Всё, что было льдом внутри — треснуло. Из трещин хлынули слёзы. Тихие, облегчающие.
Я больше не убегал. Стоял. И плакал.

Я поднял голову ровно в тот момент, когда увидел, как Иван Сергеевич идёт к нам быстрым, коротким, каким-то даже сердитым шагом. Не злым — тревожным. Узнаваемым.
«А, ну всё, попал», — пронеслось внутри.
Он подошёл, но ничего не сказал. Только взял тётю Валю за рукав и отвёл в сторону. Они стояли чуть поодаль, и по их лицам было понятно всё: она волнуется, он слушает, собирает картину, прикусывая губу.
Дядя Миша… как тот Пекарь тогда… вытер мне слёзы с лица рукой. Фокус сменился, и я посмотрел ему в глаза. Те же самые, полные заботы и просто… просто обычной любви. Не за что-то, ни почему-то. Просто.
Через минуту дядя Ваня подошёл к нам.
— Опять бегаем? — поправил очки, этот жест будто ставил запятую в разговоре. — Мы же с тобой давно с этим боремся.
Мне хотелось провалиться в землю. Или раствориться. Или стать полоской света на линолеуме — чем угодно, только не собой.
— Артём! — в голосе появилась та самая интонация. Звонкая, твёрдая, но добрая.
И я автоматически поднял глаза. Потому что я уже знал: если не посмотрю — он всё равно дождётся. Это его способ показать, что правда существует, что она здесь, между нами, и не кусается.
— Ты молодец, что скушал всё, — говорил он чётко, словно вбивал кирпичики смысла в мою рассыпающуюся голову. — Но то, что тебя стошнило — это нормальная реакция. Ты меня понимаешь?
— Нет. — честно сказал я. Без эмоций. Без драматизма. Просто правда.
Но звучало так, словно волк рыкнул на зайца. Сам услышал, что аж вздрогнул внутренне.
Иван Сергеевич кивнул. Не обиделся. Не вздохнул. Не закатил глаза.
— Миш, веди его ко мне, — коротко, но мягко. — А остальные чего тут встали? Я не музейная экспозиция! А ну, разошлись! Быстро! — и щёлкнул пальцами.
Толпа ребят мгновенно зашуршала к выходу. Тётя Валя уже шла навстречу им, размахивая рукой, как пастух палкой:
— А ну марш в классы, в кружки, куда угодно! Чего глазеть встали, как на пожар невидимый?! Быстро, сказала!
А я стоял, вцепившись в рукав дяди Миши, чувствуя, как его ладонь поддерживает меня между лопаток — уверенно, спокойно, так, будто даже если под ногами откроется ледяная трещина, он удержит.
Удержит.
И вот мы уже стоим перед дверью с табличкой:
«Психотерапевт. Соловьёв Иван Сергеевич» — и нелепым гномиком-грибом рядом.
Каждый раз, когда я здесь — где-то внутри маленький такой же гномик умирает со смеху.
«Вот как взрослые видят детей. Жесть».
— Заходи, — сказал дядя Ваня, повернув ключ. — Давай.
Он толкнул дверь, и я вошёл.
Комната обычная, тёплая… ничем не примечательная.
Но объяснять не нужно — дядя Ваня самый хороший взрослый из всех.
И это не случайность.
Когда меня закрыли в больнице — потому что я уже думать не мог… просто организм голодал — он сидел со мной, не выходя. Шесть недель. Шесть.
Две недели я вообще с ним не говорил.
Он снял ремни с рук и сказал:
— Не трогай трубки. Это опасно. Я рядом. Никто тебя не обидит.
Я видел ложь сразу.
Тогда ложь для меня вообще не делилась — я просто знал, где она.
Но по факту он пытался использовать метод «доверительное присутствие». Я потом узнал.
Но какое мне дело до их техник? Мне нужно было, чтобы кто-то сидел. И он сидел.
А потом… я помню, как ему стало плохо. Просто резко. Он вышел из палаты, говорил с кем-то за стеклом, и я видел, как его лицо меняется.
Его главная эмоция стала такой же, как моя: боль.
Мне стало его жаль.
Я сказал:
— Я вижу, что вы врёте. Можете не тратить время. Меня ничто не заставит говорить. Идите, погорюйте. Вам это важнее.
И этими словами я… сломал всё. В хорошем смысле.
Он снял маски. Стал просто взрослым человеком.
Через два дня я болтал с ним так, будто он — главный человек во всей Вселенной.
Вот и сейчас всё свелось к тому, что я рассказал ему про пекарню, про срыв около магазина, про потерю сознания, про утро… и про сон.
И он… он был рад.
Это настолько странно, что я даже внутренне хмыкнул.
«Дядя Ваня радуется?»
«Да бред же…»
— Хорошо, ты большой молодец, Тём, — он взял конфету, ту самую, которую сосёшь, а в конце — убийственно вкусная начинка. Это всегда значило одно: сеанс закончен. — Миш, зайди к нам.
На первом этаже вид был лучше: окно сухое, воздух спокойный, ни один листочек не дрогнет.
А за забором кипела жизнь.
И меня тянуло туда. Там — направо. К школе. В лес. На мою лавочку.
Щелчок. Скрип. Зашёл воспитатель.
— Да? — он кинул на меня тёплый, даже ласковый взгляд. — Что такое? Не слушается? — подмигнул.
— Нет-нет! — оторвался от бумажек дядя Ваня. — Наоборот, у нас большой прорыв.
Он повернулся ко мне:
— С едой всё понял? Начинай с малого. Пару ложек, потом семь-восемь. Постепенно. Тело привыкнет.
Дядя Миша явно был рад.
А я… не мог отвести взгляд.
И он это заметил. Присел на корточки напротив.
— Вань, а можно я возьму сорванца с собой? — сказал он, не отводя от меня глаз. У меня в груди будто НЛО зависло. Глаза кричали от волнения и ожидания, словно сейчас должно произойти чудо.
— Куда? — врач поднял голову, поправляя очки движением, которое я видел миллион раз.
— Да к себе хочу взять. На праздник. Пусть повеселится, а?
— У меня нет возражений. Договаривайтесь сами, — махнул рукой дядя Ваня. Жест был таким: «Всё, всё, отпускаю вас, идите уже, у меня отчёт горит».
Дверь захлопнулась, а я всё ещё не верил.
Это чувство внутри. Что я чувствую? Радость? Волнение? Ожидание? Нет… Это всё вместе, и я стою в коридоре, словно заколдованный, глядя на него. На… уже моего? Нет. Конечно нет. Или да?