Дверь. черновик

Глава первая. Иностранная гостья визиря

В тот день Багдад дышал жарой и благовониями, а во дворце визиря стоял прохладный полумрак мраморных залов и шёпот фонтанов в саду.
Слуги поспешно переглядывались: к повелителю наместника халифа была записана на приём женщина - иностранка, и уже одно это казалось достаточной странностью для двора XII века.

Её провели через тенистый внутренний двор с апельсиновыми деревьями и по галерее, украшенной резьбой и куфическими надписями, к небольшому приёмному залу, где визирь предпочитал беседовать без лишних ушей.
Там, на ковре перед невысоким резным помостом, уже стояло кресло для гостя, а сам визирь, опершись рукой о подлокотник, наблюдал, как створки двери распахиваются.

Сначала он увидел плащ.
Тяжёлый, тёмный, почти чёрный, сдержанно украшенный тонкой вышивкой по краю, плащ мог принадлежать любому почтенному путешественнику с далёкого севера или запада, где холоднее и непрактично ходить в лёгком шёлке, как багдадские горожане.
Затем взгляд заскользил выше — и тут привычный мир чуть дрогнул.

Капюшон была откинут назад, открывая светлое лицо с необычно прямыми чертами, не похожими ни на арабские, ни на персидские.
Под плащом виднелось платье, которое не мог сшить ни один портной Месопотамии: мягкая, струящаяся ткань мерцала так, будто в неё вплели лунный свет, а широкий подол напоминал волну, застигнутую в движении.
Цвет не поддавался описанию — не золото, не серебро, что-то между, с лёгким отзвуком розового заката, но без пестроты и вычурности ярмарочных тканей.

Визирь — человек, видавший послов из десятков стран, людей в латах, мехах, шёлках и даже в диковинных северных плащах — всё равно отметил про себя: так не одеваются ни в одной из известных ему земель.
Однако в её походке не было ни вызова, ни растерянности: женщина шла, как тот, кто привык входить в любые двери, независимо от стражи у порога.

Она остановилась в положенном отдалении, чуть склонила голову — не так, как кланяются мусульмане эмиру, и не так, как кланяются визирю христиане, но вежливо и в то же время на равных.
Потом медленно расстегнула застёжку на шее и стянула плащ, словно сбрасывая одну эпоху и обнажая другую.

— Тебя представили как посла далёкой державы, — сказал визирь, всматриваясь в незнакомку.
— Как мне к тебе обращаться?

Она улыбнулась: лёгкая, почти неземная улыбка, которая здесь, среди резных арок и мозаик, казалась ещё более неуместной.
— Полина, — ответила она на хорошем, но чуть чужом для Багдада арабском, с мягким акцентом, которого визирь не смог отнести ни к одному известному наречию.
— Но, если угодно, можешь звать меня гостьей из будущего.

В зале стало чуть тише, хотя и так здесь почти не было звуков, кроме журчания фонтана за решётчатым окном.
Визирь слегка кивнул слуге у двери, и тот бесшумно отступил дальше, оставив их почти наедине.

В самом начале их разговора, едва замолкли приветствия, визирь тихо спросил:

— Ты замужем?

Полина слегка удивилась, её глаза открылись чуть шире:

— Зачем тебе знать? — ответила она спокойно, не скрывая легкой иронии.

Визирь улыбнулся, тяжело опуская взгляд:

— Я человек неженатый, — начал он, — и встречая незамужнюю женщину, естественно смотрю на неё иначе.
— А если женщина замужем — она не вызывает тех мыслей, что волнуют сердце.

Полина помолчала секунду, наблюдая за его искренностью. В этих словах была не только простота, но и глубина — знак, что перед ней стоит человек, который не привык к необдуманным чувствам, а к серьёзным отношениям.

Да, я замужем, сказала Полина. Но не переживай, у тебя очень скоро будет замечательная жена и не менее замечательная дочь, которая станет моей очень близкой подругой.

— В будущем, — медленно повторил визирь, словно пробуя это слово на вкус.
— У нас говорят о Судном дне, о садах рая и огне геенны, но не о земных городах будущих веков.
Ты хочешь, чтобы я поверил, будто пришла не из страны, а из иного времени?

— Я не прошу верить на слово, — спокойно сказала Полина.
— Не люблю обмана, особенно в больших делах.
Я — историк из очень далёкого для тебя века и сотрудник Института времени, и пришла не просить милостей, а предложить союз.

Он отметил: она говорит о себе без раболепия и без надменности, как человек, привыкший отвечать за свои решения и нести последствия.
Такими были лучшие учёные и полководцы при дворах, которые визирю доводилось знать по книгам и рассказам купцов.

— Союз, — медленно повторил он.
— Сначала я должен понять, не безумен ли тот, кто мне это предлагает.
Ты утверждаешь, что изучаешь нашу эпоху.
Но книги, которые пишут хронисты, и так сохранят наши дела для потомков.
Зачем понадобилось тревожить меня, наместника и советника повелителя правоверных?

Полина чуть наклонила голову, как будто признавая справедливость вопроса.
— Хроники рассказывают, что случилось, — сказала она.
— Но почти никогда не объясняют, почему.
Историки моего времени читают ваши летописи, трактаты, указы, но в них редко слышен живой голос того, кто принимал решения.
Я пришла, чтобы услышать этот голос до того, как он станет буквой на пожелтевшей бумаге.

Он молчал, разглядывая её платье, причём не как мужчина, а как администратор, привыкший быстро оценивать любые странности.
Ткань ложилась мягкими складками, словно вода, и в то же время держала форму, как хороший шёлк или плотный креп.
Ни одной видимой вышивки, ни одного знакомого ему узора, но при этом ничего непристойного или вызывающего — просто и слишком иначе.

— Допустим, — произнёс визирь наконец.
— Допустим, ты действительно не просительница, а посланница.
Но если ты говоришь о союзе, мне нужно знать, что за царство стоит за твоей спиной.
Кто твой повелитель, какие у тебя войска, какие корабли, какие города?

Полина беззаботно развела руками.
— Мой повелитель — Совет учёных, который ты вряд ли сочтёшь даже подобием халифа, — сказала она.
— Наши войска — формулы, машины и очень строгие этические правила.
Наши города — Москва и Новосибирск двадцать третьего века, а вместо караванов у нас линии связи, которые переносят не грузы, а знания.

Он скептически прищурился.
— Слова, — отрезал визирь.
— Я слишком долго живу при дворе, чтобы верить словам без доказательств.

На это Полина кивнула с таким видом, словно именно этого и ждала.
— Поэтому я и пришла честно, не скрываясь под платком торговки или придворной певицы, — спокойно ответила она.
— Если ты позволишь, я покажу тебе моё царство прямо сейчас.
Мы вернёмся назад в ту же самую минуту, для твоих слуг ты лишь отлучишься помолиться или обсудить что-то наедине с иностранным послом.

Визирь задумался.
Ему не раз приносили диковинные штуки из китайских и византийских земель — часы, что отбивают время сами, стекло такой чистоты, что его принимаешь за воду, ткани, которые не промокают под дождём.
Но ни одна из этих вещей не предлагала унести его самого куда-то за пределы привычного мира.

— Ты хочешь увезти меня… куда? — спросил он.
Слова «в будущее» всё ещё неохотно ложились на его язык.

— В мой институт, — просто ответила Полина.
— В столовую, если точнее.
Там безопасно, там меня знают, и там тебе будет легче поверить, что ты не умер и не видишь сон.
Мы сядем за стол, разделим трапезу, и ты поймёшь, что я говорю с тобой как равный партнёр, а не как просительница.

Он усмехнулся — коротко, чуть хрипло, как человек, которого одновременно и забавляет, и тревожит происходящее.
— Если ты лжёшь, — медленно сказал визирь, — это будет самая изощрённая ложь из всех, что я видел.
Если ты говоришь правду — это будет самая дерзкая правда из всех, что мне приходилось слышать.
Хорошо, Полина из будущего.
Покажи мне своё царство.

Она не стала произносить заклинаний, поднимать руки к небу или чертить знаки на полу — и это по - своему успокаивало.
Она лишь шагнула ближе, так, чтобы между ними оставалось расстояние вытянутой руки.
— Не бойся, — тихо сказала она.
— Твоё тело останется тем же, какая-нибудь мудрая схоластика в нашем веке объяснила бы это формулами, но тебе пока достаточно знать: мы только переставим тебя на другую строчку в книге времени, а потом вернём назад.

Холода или жара он не почувствовал — только странное уплотнение тишины.
Фонтан за окном как будто на миг замолк, свет, падавший из резных окон, стал гуще, словно масло, и в следующий миг просто раскололся на части.

Мир собрался обратно уже другим.
Исчез запах мускуса и горячего камня; вместо этого воздух пах чем-то чистым, чуть сладковатым, с ноткой озона и жареного хлеба.
Не было ни ковров, ни мраморных колонн — гладкий светлый пол, ровный мягкий свет сверху, стены, лишённые привычной резьбы и узоров.

Перед ними раскинулась столовая Института времени.
Длинные столы, аккуратно расставленные стулья, прозрачные панели, за которыми виднелся город, совсем не похожий на Багдад: высокие здания странных форм, широкие улицы, по которым двигались бесшумные машины.

К ним плавно подкатился робот.
Он был сделан нарочито «по-старому»: металлическое тело, заметные шарниры, круглые «глаза», которые мигали мягким светом, и слегка неуклюжая походка, как в старых фантастических фильмах, которые Полина когда-то любила пересматривать.
Голос его звучал с характерным механическим акцентом, будто инженеры намеренно оставили в нём эту шероховатость из уважения к традициям жанра.

— Добрый день, академик Полина, — произнёс робот, чуть наклонив голову.
— Приветствую гостя Института времени.
Желаете стандартный обед или особое меню для почётных посетителей?

Визирь машинально перевёл взгляд с робота на Полину и обратно.
Он видел механические игрушки и водяные часы, видел сложные устройства астрономов, но это существо смотрело на него осмысленно, в его движениях было не меньше «души», чем в движениях хорошо выдрессированного слуги.
И при этом оно даже не пыталось притворяться человеком — не скрывало металл под кожей, не подражало человеческому лицу.

— Это… твой раб? — осторожно спросил визирь, чувствуя, что слово здесь звучит как-то не так.

Полина покачала головой.
— Скорее коллега, чем раб, — ответила она.
— У нас долго спорили, как обращаться с мыслящими машинами, и пока мы пришли к тому, что уважение дешевле, чем бунт.
Но сегодня он — просто вежливый хозяин столовой, как и положено хорошему духу этого места.

Они уселись за ближайший столик, и робот без лишних вопросов поставил перед ними блюда: что-то вроде супа, издающего непривычный, но приятный аромат, тарелки с хрустящими лепёшками и маленькие чашки с напитком янтарного цвета.
Визирь осторожно попробовал — вкус был ярким, но не обжигающим, и он внезапно осознал, что ест в месте, которого не существует ни на одной карте, известной его писцам.

— Теперь, — тихо сказала Полина, пока он молча жевал, — ты понимаешь, что перед тобой не просительница.
— Я не прошу дать мне место при дворе, землю или золото.
У меня есть свой двор и свои города, и меня интересует не власть над твоими людьми, а знание о том, как ты ими управлял.

Он поставил чашку, внимательно глядя на неё поверх края.
Голос его, когда он заговорил снова, звучал уже иначе — не как у человека, выслушивающего диковинного странника, а как у равного участника переговоров.
— Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе правду, которую не всегда доверяю даже своим писцам, — медленно сказал визирь.
— Взамен ты предлагаешь… что?

Полина улыбнулась чуть шире.
— Во-первых, я предлагаю честность: я не буду выдавать твои сомнения за твёрдую уверенность, а ошибки — за божественный замысел.
Во-вторых, я предлагаю возможность для тебя и для тех, кто будет после тебя, увидеть, как ваше время отзовётся в будущем.
В-третьих, — она на секунду замялась, — я могу помочь твоей ещё не рождённой дочери прожить жизнь шире, чем позволяют стены любого дворца.

— О дочери мы поговорим позже, — сухо сказал он, возвращая голосу твёрдость.
— Но, кажется, я начинаю понимать, кто вошёл в мой дом этим утром.
Не просительница и не колдунья, а посол другой стороны книги, которую мы называем временем.
А с послом следует говорить серьёзно.

Полина подняла чашку, словно тоже признавая заключённый между ними первый, ещё не озвученный вслух договор.
Так началась история союза визиря Багдада XII века и академика Института времени из XXIII, история, которая ещё долго будет казаться сказкой тем, кто привык думать, что время всегда течёт только в одну сторону.

Глава 2

Он помолчал, словно прислушиваясь не только к её словам, но и к тому, как отзывается в сердце увиденное за этими окнами городов будущего.
Потом поднял глаза:
— Я могу также перемещаться во времени? — спросил визирь медленно, без обычной иронии.
— Не как твой гость, которого ведут за руку, а сам.
Полина покачала головой.
— Нет, — сказала она мягко. — Так же, как я, — никто.
— Моё тело и память срослись с самой машиной времени, это долгий и не самый приятный путь, и повторять его ради любопытства правителей нам запретили ещё в моём веке.
Он чуть нахмурился, но не отступил: 
— Тогда какой же это союз, если ты входишь в мои двери, а я не могу ступить в твои, когда пожелаю?
— Союз — не в том, чтобы делить все способности, — спокойно ответила Полина.
— Но мы можем поставить в твоём дворце дверь, — она выдержала паузу, позволяя словам лечь как следует. — Проходя через неё, ты будешь оказываться в будущем, в строго определённой эпохе и в тех местах, которые мы согласуем.
— А проходя обратно — вернёшься в свой Багдад, в свой век, в свои покои.
— Дверь, — повторил визирь.
Слово было простым, почти смешным для человека, привыкшего распоряжаться армиями и городами, но именно простота в нём и настораживала.
— Не потайной ход и не тоннель под рекой, — уточнила Полина.
— Обычная дверь в стене твоего дворца, которую увидят только те, кому ты сам позволишь её видеть.
— С той стороны её охраняют мои люди и мои законы, с этой — твои стражи и твоя совесть.
Он невольно улыбнулся на последние слова.
— Ты умеешь льстить, гостья из будущего, — произнёс визирь.
— Но мне нравится образ двери больше, чем образ крючков, за которые можно дергать историю.
Он вновь взял в руки чашку, как будто это был не напиток, а печать, которую он вот-вот поставит на ещё не написанном документе.
— Хорошо, — сказал он наконец. — Вернёмся в мой дворец.
— Покажешь мне место для этой двери — а я подумаю, кого и когда решусь через неё впустить.
Полина лишь кивнула, и мир снова стал сгущаться вокруг них, готовясь свернуться в тонкий лист, на котором кто-то сверху будет выводить новые строчки их общей сказки о времени.
История союза только начиналась.

Полина помедлила, крутя в пальцах чашку, и сказала:
— У нас есть ещё одно предложение.
— Не лично для тебя, а для тех, кто будет после.
Визирь слегка приподнял бровь:
— После меня будет Аллах и Судный день, — сухо заметил он.
— Всё остальное — песок, который развеет ветер истории.
— История, — тихо ответила Полина, — иногда даёт вторые ходы тем, кто когда-то умел слушать и думать.
— В середине двадцатого столетия люди вплотную подойдут к возможности уничтожить Землю и всё человечество.
Она посмотрела ему прямо в глаза. 
— Скажу правду: твоё царство в этом не будет замешано.
— Не буду льстить — к тому времени оно утратит тот блеск, который сейчас так хорошо виден: ведущую роль в науках и искусствах заберут другие.
— Но мудрость правителей полностью не исчезнет.
Он молчал, и в этой тишине явственно слышался шорох страниц невидимой книги, в которой кто-то очень далёкий уже переворачивал будущие века.
— Я предлагаю поставить вторую дверь, — продолжила Полина.
— В доме одного из твоих прямых потомков, живущего как раз в то страшное и великое время.
— Он сможет запросто приходить к тебе, а ты — запросто приходить к нему.
— Его дом станет продолжением твоего дворца, а твой дворец — продолжением его дома.
— Прямой потомок, — тихо повторил визирь.
— Значит, моя линия всё-таки доживёт до тех времён, когда люди будут играть с миром, как дети с факелами на сеновале.
— Да, — кивнула Полина.
— В его веке две державы будут стоять друг против друга, имея силы уничтожить мир целиком.
— И твой потомок окажется связан торговыми путями и договорами с одной из этих стран.
— Он будет уметь считать деньги, вести дела, торговать нефтью и товарами, но ему не будет хватать того, чему тебя учили предки: настоящей мудрости правителя.
— А ты считаешь, что её можно… передать через дверь? — визирь чуть усмехнулся, но без насмешки.
— Знаниям можно научить, — спокойно сказала Полина.
— Их можно записать в книгу, на глину, на бумагу, на свет.
— Мудрость — только увидеть на примерах.
— Если ты согласишься, вы сможете вместе уехать в северные земли его времени, учиться там наукам, говорить с мыслителями той эпохи.
— И при этом он будет смотреть, как ты принимаешь решения, слышать, как ты взвешиваешь честь, веру, страх и выгоду.
— А учёные той страны, сами того не зная, получат рядом с собой человека, в чьей голове живёт опыт Золотого века Багдада.
Визирь провёл ладонью по бороде, будто разглаживая невидимую складку на ткани времени.
— Ты говоришь так, словно уже видела и его, и страну, с которой он торгует, и эти северные земли, где учёные спорят о судьбах мира, — негромко сказал он.
— Видела, — просто ответила Полина.
— Но каждый раз, когда мы открываем дверь, история получает право чуть-чуть измениться.
— Я не могу обещать, что вы спасёте мир.
— Но я могу предложить тебе шанс: твоя мудрость не исчезнет вместе с песком твоего века, а дотянется до тех, кто держит в руках огонь, способный сжечь Землю.
Он долго смотрел на неё, словно пытался разглядеть за её плечом те самые неведомые века — с их машинами, книгами, войнами и Советами учёных вместо халифов.
— Две двери, — наконец сказал визирь.
— Одна — в твоё будущее, где ты сама хозяйка.
— Другая — в дом моего потомка, где мы оба будем гостями.
— Слишком много для одного смертного, Полина из будущего.
— Слишком много для того, кто хочет просто больше золота, — мягко ответила она.
— Но не слишком много для того, кто когда-то приказал собрать в своём городе книги со всего света, потому что знал: знания дороже дворцов.
Он усмехнулся почти незаметно.
— Ты хорошо изучила мой век, — сказал визирь.
— Хорошо. Одну дверь мы уже начали обговаривать.
— О второй поговорим ещё не раз — и, возможно, не только здесь и не только в этом веке.
Он поднял чашку, как это делают, когда помолчав соглашаются принять завет, ещё не записанный ни на одном пергаменте.

— Дверь будет вести не во дворец правителя, — продолжила Полина после паузы. 
— А в дом богатого и уважаемого фабриканта в Багдаде двадцатого века. Он делает кресла для парикмахерских — на них сидят министры, торговцы, учёные и простые люди, пока им стригут волосы и бреют бороды. Не правитель, но человек, на чьих решениях держится целый пласт жизни города.
Визирь чуть усмехнулся:
— Забавно. В моём веке ты пришла не к халифу, а к визирю. В его веке — не к царю, а к мастеру, который правит своим делом.
Полина кивнула:
— И ко всему прочему, этот фабрикант существует во многом благодаря тебе. 
— Благодаря мне? — он приподнял бровь. 
— Благодаря тому, что у тебя будет дочь, — спокойно сказала она. — У неё родятся два сына. Один из их потомков и станет тем самым хозяином фабрики кресел, в чьём доме откроется вторая дверь. Без твоих решений, без того, как ты воспитaешь свою семью, эта ветвь могла бы оборваться или пойти совсем другим путём.
Он помрачнел, вслушиваясь в незримую цепочку «отец — дочь — сыновья — фабрикант», тянущуюся куда-то сквозь столетия.
— Ты говорила, — медленно произнёс визирь, — что их время… опасно?
— Очень, — без обходных слов ответила Полина. — В середине двадцатого столетия люди подойдут вплотную к возможности уничтожить Землю и всё человечество. Две державы будут стоять друг против друга, держа в руках огонь, который может сжечь весь мир. Твоё царство в этом не замешано — к тому моменту оно утратит нынешний блеск в науках и искусствах, уступив место другим. Но нить мудрости правителей полностью не оборвётся.
Она на секунду отвела взгляд, подбирая слова:
— Сразу предупрежу: время, о котором мы говорим, покажется тебе развратным. Люди там много раз отвернутся от правил и авторитетов, к которым ты привык. Законы будут нарушаться, нравы — распускаться, традиции — осмеиваться. Но те, кто живут в том веке, виноваты в этом меньше, чем их отцы и деды. Это старшие поколения вовремя не научили их ответственности. Это они разорвали связь между знанием и совестью.
Визирь тихо выдохнул:
— Значит, ты хочешь, чтобы я стал для них… тем старшим, которого им не хватило?
— Не для всех, — покачала головой Полина. — Для одного человека, который встанет на важном перекрёстке. Ты поможешь ему увидеть мир шире, чем рамки его фабрики и его времени. А он поможет тебе заглянуть в век, где твоя мудрость будет проверена огнём их ошибок. Знаниям можно научить из книг. Мудрость можно только показать на живых примерах.
Он провёл ладонью по бороде, словно приглаживая не только волосы, но и собственные сомнения:
— Ты предлагаешь мне не только заглянуть вперёд, но и взять на себя часть вины за их будущее, — сказал визирь. — И часть ответственности.
— Вина всё равно найдёт тех, кто мог поступить лучше и не сделал этого, — тихо ответила Полина. — Разница лишь в том, захочешь ли ты воспользоваться шансом сделать хоть немного правильно.

Глава 7 Глава седьмая. Московский студент

Время двинулось вперёд рывком, как если бы кто;то пролистнул книгу, пропустив несколько глав.
Визирь давно уже привык к этим скачкам: то он сидел в своём багдадском саду XII века, то стоит у окна какого-то северного города, где по небу тянутся тяжёлые трамвайные провода и дымятся трубы.

Теперь перед ним раскинулся другой мир. Москва второй половины двадцатого века.
Город, в котором металл и бетон росли вверх, как когда-то росли ввысь минареты и башни, только вместо муэдзинов по утрам звучали глухие голоса заводских гудков.

— Это тоже твой город? — спросил он Полину.
— Один из тех, где я живу, — ответила она. — И один из тех, где будут жить твои потомки.

Она бросила взгляд вниз, на широкий проспект, и едва заметным движением руки показала ему фигуру в студенческой толпе.
Высокий, темноволосый юноша с внимательным, чуть прищуренным взглядом и руками, привыкшими не только писать конспекты, но и разбирать чертежи, торопливо переходил улицу, прижимая к боку тубус с ватманом.

— Это он? — спросил визирь.
— Один из, — уточнила Полина. — Его зовут Салах. Он родился в Багдаде. Его дядя держит мастерскую, которая со временем станет фабрикой кресел для парикмахерских. Именно в доме этого дяди мы потом поставим вторую дверь.
— А этот юноша?
— Едет учиться, чтобы когда-нибудь сделать семейное дело крепче. И заодно — чтобы связать твой Багдад с этой Москвой.

В аудитории Московского инженерно;строительного института имени Куйбышева Салах стоял у доски, споря с преподавателем о расчётах металлических конструкций.
Визирь без труда узнавал в повороте головы, в линии бровей, в сжатых губах знакомые черты — как будто отголосок собственного лица, преломлённый через века и через десяток поколений.

— Он учится на инженера, — пояснила Полина. — Специалиста по металлическим конструкциям. Здесь, в северных землях, на таких людях держатся мосты, башни и высоченные дома.

В их группе было мало девушек, и, может быть, поэтому появление одной из них сразу притягивало взгляды.
Она была светловолосой, с прямой осанкой и такой внутренней свободой, которая не нуждалась в демонстрации. На лекциях сидела ровно, внимательно слушала, спорила с преподавателями не дерзко, но уверенно.

Салах заметил её не сразу, а словно по инерции — сначала голос, потом улыбку, и только потом всё остальное.
Однажды, уже после лекций, когда они задержались в коридоре, она, смеясь, сказала ему:

— Представляешь, мои родители всё спорят, кто мы по роду — то ли «просто интеллигенция», то ли какие;то выродившиеся потомки местных князей.
А бабушка, подмигивая, шепчет: «Рюриковичи мы, внучка, только сейчас от этого ни горячо, ни холодно»;.

Говорила она об этом без тени гордости или позы, с лёгким смешком: «Смотри, как бывает — одни цепляются за титулы, а для других это просто семейная байка».
Салах тогда улыбнулся, но ничего не ответил. Про свой род и свои двери во времени он тоже не мог говорить — ни ей, ни кому-либо ещё.

Жизнь в общежитии МИСИ шла своим ходом: кто;то ночами пел под гитару, кто;то списывал лабораторные, кто;то влюблялся так, что забывал про сессию.
Салах в этой жизни участвовал, но не растворялся: пил чай на общей кухне, помогал соседям с расчётами, смеялся над общаговскими шутками, но старался не лезть в истории, которые заканчивались сломанными судьбами, а не только похмельем.

Девушка, которая так поразила его, в общежитии не жила — она приезжала на занятия из московской квартиры.
Он узнал её адрес не сразу; сначала были общие разговоры после лекций, совместные поездки в метро, редкие походы в студенческий буфет.
Постепенно они привыкли задерживаться вместе в коридорах МИСИ, обсуждая не только расчётные схемы, но и книги, музыку, кино. Потом стали выходить на Ярославское шоссе и идти до метро пешком, не спеша, отодвигая момент прощания всё дальше.

В общежитие она заходила редко и каждый раз с лёгким удивлением оглядывала сушку белья в коридоре и кипящие чайники на общей плите.
Но ни разу не сказала ничего презрительного — только смеялась и называла всё это «альтернативным способом закалки характера».

Салах ухаживал долго, хотя самому ему казалось, что всё происходит почти стремительно.
Она не возражала против объятий и лёгких поцелуев, воспринимая их как тёплые, почти старомодные комплименты, а не как попытку «взять своё».
Но дальше этого не шло: ни с его стороны, ни с её стороны не было ни малейшего движения к интиму до свадьбы — не как жёсткого запрета, а как негласное, но абсолютно естественное согласие о границах.

Постепенно он стал частым гостем в их доме.
Его встречали мать и бабушка девушки: за столом говорили о Москве, студенческой жизни, немного — о Багдаде, но без политики: больше о солнце, рынках, реках, о том, как там пахнет специями и горячим камнем.

Однажды, когда они уже привыкли гулять по вечернему городу вдвоём, он остановился у моста, глядя вниз, на тёмную воду.

— Я не могу рассказать тебе всего, — сказал он тихо. — И хочу, чтобы ты знала это заранее, чтобы не считала меня обманщиком. В моей жизни есть то, о чём я пока не могу сказать даже тебе.

Он обернулся, посмотрел прямо ей в глаза:

— Но одно я сказать могу. Я хочу, чтобы ты стала правительницей моего сердца и моей женой.

Она молчала секунду, две, потом рассмеялась — не от насмешки, а от неожиданной серьёзности его слов.

— Звучит слишком пафосно, как для инженера, — сказала она. — Но я подумаю. И, возможно, соглашусь быть правительницей… хотя бы на испытательный срок.

Через несколько лет у них родился сын.
Роды принимали в багдадской больнице: к тому времени Салах уже закончил МИСИ, вернулся домой и работал инженером, помогая дяде расширять мастерскую кресел до настоящей фабрики.

Визирь смотрел на эту сцену словно через тонкое стекло времени: белые простыни, мерцание ламп, глухие голоса врачей и крошечная ладонь, сжимающая отцовский палец.
В тот момент, когда Салах, растерянный и счастливый, нагнулся к ребёнку, визирь сердито повернулся к Полине:

— Ты же сказала, у меня будет дочь!

Полина, сидевшая рядом на стуле в углу палаты, только пожала плечами:

— Я сказала, что у тебя будет дочь.
Но я не говорила, что она будет единственным ребёнком. Или что родится первой.

Она улыбнулась уголком губ:

— Поверь, именно она станет самым близким тебе человеком. Именно ей и её мужу ты захочешь передать свой «трон», когда старость, наконец, соизволит к тебе прийти.

— «Когда соизволит», — пробурчал визирь. — Ты ещё скажи, что я проживу дольше, чем ваши каменные башни.

— Очень долго, — серьёзно ответила Полина. — Но до этого мы ещё дойдём.

Она на секунду задумалась, потом оживилась, как будто переключила внутренний рычаг:

— А сейчас давай немного развлечёмся. Хочешь, возьмём с собой твою супругу. Или полетим вдвоём. Мы отправляемся в город Лондон.
В недалёкое прошлое. В 1978 год.
На концерт музыки, которой будет полон двадцатый век.

Глава 8 Лондон. Песня о царице Астинь

Прокуренное помещение встретило их густым запахом табака, пива и электричества. 
Толпа теснилась у сцены, свет мигал, как далёкие молнии, а язык вокруг звучал иначе, но уже не был для визиря таким уж чужим — за время путешествий с Полиной ухо понемногу привыкло к английской речи.
На сцену вышли четверо девочек. 
Полностью обнажённых, если не считать тонких корон на головах и коричневых сандалий на ногах. 
Две с гитарами, одна за клавишами, одна усаживалась за барабаны — и делала это с такой привычной уверенностью, будто родилась там, за установкой.
Визирь, к этому моменту многое повидавший в XX веке, только чуть приподнял бровь. 
Распущенность нравов его уже не шокировала, он даже с профессиональным интересом смотрел на то, как публику берут не только музыкой, но и зрелищем.
Они начали петь по-английски, но Полина тихо шептала ему перевод в ухо. 
Песня была о невероятно красивой царице Астинь, которой муж, напившись, приказал выйти перед гостями нагой, только в короне — «как мы сейчас вышли перед вами». 
Астинь в песне послала его куда подальше и выходить в таком виде отказалась. 
Оскорблённый, пьяный царь поддался на уговоры придворных, поклялся, что больше не ляжет с любимой женой в одно ложе, а потом, протрезвев, мучительно жалел о сказанном.
Когда песня закончилась, на сцену поднялся мужчина и принёс в руках аккуратно сложенные белые платья. 
Девочки даже не прервали концерт — пока три продолжали играть, четвёртая ловко облачалась в платье прямо на сцене. 
Они менялись, двигались, подпевали, и вскоре все четверо были уже одеты в белые наряды невест, словно только что вышли из-под венца.
Следующая песня была совсем другая — тихая, с мягкой гитарой и клавишами. 
В ней пели о маме, которая с раннего утра хлопочет на кухне, варит кашу, будит заспанного ребёнка, ругается вполголоса и всё равно гладит по волосам. 
Визирь слушал и думал о том, как странно: веком позже, в другом мире, люди поют о тех же простых вещах, что и в его Багдаде.
Когда концерт закончился, шум в зале ещё не успел стихнуть, а Полина уже выбралась к сцене. 
Она махнула рукой, подзывая одну из девушек. 
Та подбежала, легко сделала реверанс, оттянув подол белого платья.
— Привет, папа, — сказала она по-арабски, с лёгким акцентом, но вполне уверенно. — Впервые вижу тебя таким молодым.
Они обнялись. 
Визирь почувствовал, как у него на миг дрогнули пальцы, словно он снова держит на руках только что рождённого ребёнка — но теперь перед ним стояла высокая, тонкая, живая пятнадцатилетняя девушка.
— Сколько тебе сейчас? — спросил он, чуть отстранившись, чтобы разглядеть её лицо.
— Недавно исполнилось пятнадцать, — ответила она. — Не волнуйся, к моменту, когда меня официально объявят твоей дочерью, ты уже привыкнешь ко всем этим странностям.
Про то, что только что происходило на сцене, он предпочёл не спрашивать. 
За это время он понял: в некоторых вещах лучше сначала увидеть всю историю целиком, а потом задавать вопросы.
— Мне надо срочно в Багдад, — будничным тоном сказала царевна, будто говорила о походе в магазин за хлебом. — К нам в бани сегодня забрался местный Робин Гуд. Его там мои фрейлины охраняют. Пора решать — казнить или помиловать…
Визирь внимательно посмотрел на неё. 
В её глазах сверкало слишком живое озорство для человека, который действительно ещё колеблется между казнью и помилованием.
Полина, стоявшая рядом, тихо усмехнулась:
— Она, конечно, слукавила, — сказала она визирю, когда девочка уже начала растворяться в воздухе. — Всё она давно решила. 
После прошлого концерта, пьяная, еле стоящая на ногах, она уже забралась в ту самую постель, где спал этот благородный разбойник. 
Сегодня после концерта у неё свадьба и первая официальная брачная ночь.
Визирь только покачал головой, не зная, смеяться ему или вздыхать. 
В его XII веке такие истории рассказывали шёпотом, через поколение. 
Здесь же, в клубном дыму Лондона, судьбы веков переплетались так же легко, как аккорды в песне — и он, визирь Аббасидов, вдруг понял, что всё глубже втягивается в эту невозможную, но удивительно живую сказку о времени.

Полина посмотрела на него внимательно, уже без улыбки:
— Ты сейчас думаешь, как же неправильно я воспитала твою дочь, — сказала она так прямо, что визирь невольно отвёл взгляд.
Он ничего не ответил, но этого и не требовалось.
— Согласна, я тоже не совершенство и многое могла бы сделать лучше, — продолжила Полина. — Но в её веке у меня был выбор: либо она будет хорошей внутри, а снаружи — как все, либо наоборот. Я предпочла первое.
Она чуть наклонилась к нему, понизив голос:
— Пусть люди видят на сцене дерзкую девчонку, которая может выйти голой в короне и шутить о царях. Гораздо страшнее, когда снаружи на девочке все правильные покровы, а внутри — пустота, страх и сломленная воля. В её времени мир слишком легко ломает тех, кто слишком послушен.
Визирь медленно провёл ладонью по бороде.
— Значит, ты позволила ей быть «как все» снаружи, чтобы она могла остаться не как все внутри? — спросил он.
— Именно, — кивнула Полина. — Ты учил своих подданных держать слово и отвечать за решения. Я учила её держать себя и отвечать за свою свободу. Остальному мир её сам доучит.