Звонок на тот свет

Смято, втоптано, смешано, сбито –
Все. Навсегда. Непоправимо.
(Зинаида Гиппиус)



1

   Звонок. Холодные пальцы набирают давно знакомый номер.
   Гудки.
   Ту-ру-ту…
   Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети…
   Ту-ру-ту…
   ... please call back later.
   Ту-ру-ту…
   Он грустно улыбается и нажимает отбой. Кладет телефон рядом с собой на подушку и засыпает уже привычным тревожным сном. Сегодня ему приснится жена. Она снится ему целый месяц. Приходит, тихо садится рядом на кровать и, печально улыбаясь, проводит нежной рукой по его волосам. Как только он хочет дотянуться до нее, она исчезает. Поэтому он привык смирно лежать, подавляя в себе желание обнять ее, до самого утра, когда легкая дымка рассвета сама заволакивает милое сердцу видение. Он будет спать, а она что-то говорить своим прозрачным певучим голосом, растягивая слова к окончаниям. Что она говорит? О чем рассказывает? Там, во сне, это кажется очень важным и ясным, но стоит проснуться, и нельзя вспомнить ни слова. Поэтому он лежит и просто слушает ее голос, кивает в ответ, любуется ее золотистыми локонами, ниспадающими на хрупкие плечи, большими светлыми глазами с длинными ресницами и тонкими мраморными пальцами. Он счастлив.
   А потом наступает утро, его жена плавно встает и, кивнув напоследок, тает в утреннем сумраке. Он просыпается, недовольно щурясь от слабого серого света, проникающего сквозь неплотно закрытые шторы, и идет умываться отрезвляющей холодной водой. И все снова кружится вокруг него ярким хороводом жизни. Летят мгновения, вьются лестницы и переходы метро, мчатся по кругу поезда, мечутся вверх-вниз бескрылые лифты, хлопают двери поездов, автомобилей, кабинетов… Все спешит, гудит, трезвонит, кричит, рвется, скалится. Мешаются запахи кофе и бензина, денег и нефти, едких духов секретарши и пыльных библиотечных книг. Слышатся недовольные визги машин и свист чайника, скрип колес на повороте и грубый звон разбивающейся чашки, цокот каблуков в коридоре и нудный стук клавиатуры. Звуки, запахи, пестрые суетные картинки, люди, бумаги, режущий свет, ненужные должности и глупые обязанности – все лезет, все суется в кипящий котел дневной жизни, перемешивается до равномерной массы и, неостывшее, вливается в глаза, уши, ноздри, проникает до самого мозга, забивая все мысли, чувства, желания. И внутри раскрывается гнетущая пустота, куда глухо ухают, проваливаются, всасываются странные, нелепые здесь создания: многоголосая органная музыка, доносящаяся из динамиков соседнего кабинета, запах розового масла, который никак не удается смыть с рук, едва уловимый, туманный след доброты, честности, искренности, благородства. Непонятные слова в этом офисном мире скрепок, документов, пластмассовых котлет и резиновых киселей, сильно разведенных подслащенной водой.
   Вечером он снова возвращается домой и устало опускается на протертое кресло, даже не разувшись. Потом ставит на огонь тусклый, забрызганный чайник, кидает на жирную сковородку пару яиц и несколько ломтиков колбасы. Масло шипит, трескается, брызжет во все стороны, разлетаясь раскаленными осколками боли. Он небрежно сгребает с трехногого табурета стопку газет и кладет их на серый от пыли шкаф. Молча пережевывая пищу, запивая ее спитым чаем, он не чувствует вкуса. Потом, наскоро помыв посуду, он берет очередной бульварный роман или детектив и читает его, не понимаю ни слова. Читает, лишь бы не думать.
   Настенные часы громко тикают, отсчитывая невыносимые секунды ожидания, и вдруг, замерев на мгновение, издают протяжный бархатный:
   Бон-н-н…
   И еще раз:
   Бон-н-н
   И снова.
   Он с отвращением захлопывает книгу, нетерпеливо смотрит на часы, считая про себя «бон-н-н». Потом быстро подходит к портфелю и достает телефон.
   Ту-ру-ту…
   Аппарат абонента выключен или находится...
   Ту-ру-ту…
   ... please… later.

2


   Нет, он умеет неплохо готовить. Уборка не представляет для него особого труда - он любит, когда все чисто. Он презирает бульварную литературу, «попкорн», и ценит умственный труд. Он никогда не унывает и стремится поддерживать людей в их горе, помогать им, и люди благодарны ему и платят взаимностью. Но вот умерла его жена, и все стало как-то бессмысленно и бесцветно. Незачем улыбаться и думать, вкусно готовить и убирать дом. Для кого, когда не для кого? Единственный человек, смысл жизни, счастье жизни, сама жизнь!.. Для кого, если не для кого? Конечно, иногда его навещают друзья, пытаются приободрить, рассказывают анекдотические истории и даже пытаются с кем-то знакомить. Он приветливо кивает, улыбается, как марионетка, и им кажется, будто все прошло. Будто можно забыть и продолжить жить как ни в чем не бывало. Он рад, что они так думают, ему легче, чтобы они так думали. Он знает, оставаться наедине со своим горем – хуже некуда. Но ему так проще, когда никто не хлопает по плечу и не поджимает сочувственно губы. Они вполне искренни, но ему не нужна эта искренность. Он, кажется, боится осквернить их искренностью память о ней. Он, конечно, не прав, и он понимает это. Но он старается не думать об этом и забивает голову ненужными делами и лишней суетой. Чтобы не думать.
   Но разве можно о ней не думать, когда все вокруг, сама квартира, сам мир, постоянно напоминают о ней? Руки до сих пор пахнут розовым маслом, которое она так любила, и которым он намазал ей лоб и руки прежде, чем положить в гроб. Губная помада, духи, зубная щетка, расческа с ее волосами лежат нетронутыми на своих местах. Ее любимое платье каждый раз резко режет глаза, когда он открывает шкаф, чтобы достать чистую рубашку. Как он может убираться в доме, где все пахнет, все дышит ею? Ему причиняют боль ее вещи, но он получает какое-то мазохистское наслаждение от этой боли, упивается ею. Он знает, что однажды все придется убрать, спрятать, аккуратно переложить в ее шкаф и запереть его на замок. Навсегда. Он знает, что однажды может придти другая женщина, и он снова влюбится, и опять на полочке у зеркала появится губная помада. Но уже какая-нибудь другая, не красно-золотистая, а розовая или лиловая. Такое знание – кощунство над памятью о ней. Друзьям кажется, будто он близок к самоубийству, но он лишь смеется над этим. Он никогда, ни разу за свою жизнь и за те долгие два месяца, что нет рядом его жены, не думал об этом. И не подумает впредь. Скоро все будет по-другому. Иначе. Он это прекрасно знает и понимает. Но это будет потом. Позже. Потом…
   А пока есть только девять часов вечера. Час икс, в который он всегда звонил ей из командировок или с дачи, звонил, когда ее не было рядом, чтобы услышать ее смеющийся, беззаботный голос.
   Час икс.
   Звонок.
   Ту-ру-ту…
   Аппарат абонента…
   …later.
 
3

   Друзья снова знакомят его с какой-то девушкой. Она мило улыбается, скромно потупив взгляд, опустив длинные ресницы. Легкий румянец смущения выступает на ее пухлых щеках. Она несколько полновата, но это только красит ее. Она напоминает русскую красавицу из древней волшебной сказки, где все всегда кончается хорошо. По спине змейкой спускается упругая русая коса. Девушка застенчиво поглядывает на него исподлобья, когда он отворачивается, и все больше молчит.
   Пожалуй, она даже нравится ему. Впрочем, он все сейчас видит в дымке, будто укрыт плотной прозрачной простыней, приглушающей восприятие. Уже пять месяцевнет той ясности и простоты, которые шлейфом тянулись за его женой, обволакивали его и кружили голову. Но уже стало легче. Совсем чуть-чуть. На пять месяцев.
   Жена навещает его теперь реже, раза два-три в неделю, и почти не разговаривает. Ее будто тяготит что-то, она все время задумчива, и он волнуется за нее. Каждый сон с ней он бережно хранит в сердце, даже если не помнит, о чем он. Иногда ему кажется, будто она снится ему, но это всего лишь фантазия. Больное воображение. Он похож на наркомана, которого принялись лечить и для начала уменьшили дозу. Ему нужно видеть ее, слышать ее, дышать ею, а она так редко радует его своими визитами. Каждый вечер ложась спать, он хочет упрекнуть ее в этом, но когда она, наконец, приходит, печальная и задумчивая, упрек песком слетает с губ.
   Он боится рассказать кому-то об этом. Он знает: ему не поверят. Он знает, что похож на сумасшедшего. Да он и есть сумасшедший, помешанный! Ему смешно от этих мыслей, и он вдруг заливается громким смехом, в котором слышатся истерические нотки безумия.
- Что, - начинает бормотать он, уставившись невидящими глазами в свое отражение в чайнике. - Что, думали я умру? А я жив! Я ведь говорил, что я буду жив! А вы не верили, хотели тащить меня к психиатрам. А я жив! Сам себе психиатр! Не настолько же я глуп, чтобы не понять, что происходит со мной и что с этим делать. Вон психиатра! Это моя жизнь, и я буду жить ее! Слышите? Слышите?!!
   С бессильной яростью, в исступлении он кидает фарфоровую чашку на пол. Она разлетается множеством мелких белоснежных осколков, слегка царапает босую ногу, переливается в страхе, пытаясь нырнуть, спрятаться в мелкую лужу разлившегося по линолеуму чая. Это была ее любимая чашка. Из ее любимого фарфорового сервиза.
   Разбилась.
   Вдребезги.
   Ту-ру-ту…
   …вне зоны действия сети…
   …later…
   Ту-ру-ту…
 
4

   Недели, дни, часы, минуты… Каждая секунда невыносима. Каждый миг болезненен.
   Часы, недели, дни… Несмотря ни на что, каждое утро вставало солнце и каждый вечер пряталось за горизонт. Какое дело могущественному светилу до людей, до их придуманных проблем и потерь? Оно всегда будет вставать и всегда садиться, точно по времени. Всегда. Точно. Неизменно.
   Минуты, дни, недели… Прошло уже шесть месяцев. Солнце так же верно просыпается на рассвете и засыпает на закате. Люди так же изо дня в день спешат куда-то по эскалаторам, по трассам, по рекам. Спешат с неизменно одинаковыми лицами, выше подняв воротник зимой и расстегнув лишнюю пуговицу летом. Машины так же шумят, заводы так же работают, дожди, снега, зной так же сменяют друг друга. Все так же. Ничего не изменилось. Ни для кого. Только свежая могилка на кладбище, уже припорошенная пылью. Только странная пустота внутри. Только одним человеком меньше. Одним из миллиона. Что с того?..
   Черные ветви сплетаются высоко над головой, образуя иллюзию страшной клетки, преграды, отделяющей этот мир от того. Никто не может пересечь эту преграду между мирами, незамеченным подняться в облака или рухнуть на землю. Паутина ветвей задрожит, затрясется, и на ее середину выскочит огромный паук-хранитель, страж этой грани.
   Он стоит перед темным могильным мрамором, украшенным изморозью. Изморозь искриться в слабых лучах тусклого солнца, и кажется, что камень тоже искриться, наполненный каким-то синеватым подшерстком, глубоким ультрамарином надежды. С мрамора смотрит прекрасная белокурая девушка, чем-то похожая на Констанцию из известного фильма. Девушка улыбается своей легкой улыбкой, ее руки спокойно лежат на коленях, укрытых белой развевающейся юбкой со множеством складок.
   Он бережно протирает маленький овальный портрет на камне, по какому-то дурному суеверию стараясь не касаться тряпкой ее глаз. Кладет у подножия несколько живых ярко-алых роз – она не признавала искусственных цветов – и стоит, стоит, стоит…
   Рядом высится новая могила, поставленная на прошлой неделе. Что это значит? – спрашивает в недоумении он сам себя. Просто идет жизнь –отвечает сознание, - просто прошло уже шесть месяцев.
   Он очень долго стоит над могилой своей жены, до позднего вечера. И потом медленно направляется в холодную одинокую квартиру, бредя по опустевшим улицам, переулкам, сворачивая куда-то, обходя фонари и замерзшие лужи – только чтобы отсрочить момент возвращения домой.
   Едва теплые струи воды тяжело падают на лицо, разбиваются, разлетаются и, собравшись вновь в целые капли, скользят по шеи, по спине, к ногам. Шумит душ, смывая всю грязь с тела. И мнится, будто и с души. Очищая, освежая, даря новую жизнь, шепчет что-то убаюкивающе - ласковое, властное, но не разобрать слов.
   Он откидывает назад волосы, подставляет лоб прохладной воде, открывает глаза. Капли бьются о щеки, брови, смешно застревая между ресниц. Немигающим взглядом смотрит на кафельные плитки и вспоминает, как простоял там, на кладбище, почти весь день, и как ровно в час икс набирал негнущимися, заледеневшими пальцами хорошо заученный номер. Знакомый до боли. Надеясь услышать мелодию, стоявшую на ее телефоне.
   Ту-ру-ту…
   Аппарат абонента…
   Ту-ру-ту…
 
   Звонок.
   Звонок в дверь. В его дверь.

5

   Девушка, все так же потупив взор, сидит на кухне, крепко зажав в руках чашку горячего ароматного чая. Поджав ноги, она смотрит большими изумленными глазами. Кажется, что она видит все, что ей говорят, понимает и чувствует это даже больше и тоньше самого рассказчика. Но так только кажется: что можно понять из сбивчивой речи, обрывочных воспоминаний и боли, боли, льющейся из каждого слова. Она сидит, обхватив руками обжигающую чашку, и слушает, слушает… И если она сейчас хоть что-то скажет, он выставит ее вон. Но она молчит. И он благодарен ей за молчание, за взгляд, в котором он видит удесятеренное отражение своих чувств.
   А утром он уже пятый раз звонит в телефонную службу поддержки и обращается к оператору все с той же просьбой.
- Здравствуйте, я знаю, что если номер не активен шесть месяцев, вы блокируете его и отдаете другим людям. Но, пожалуйста, нельзя ли сделать исключение? Каждый вечер я звоню своей умершей жене на мобильный, похороненный вместе с ней. Я очень любил ее. Каждый вечер в трубке я слышу одно и тоже: «аппарат абонента выключен». Я все не могу до конца поверить, что она умерла, и надеюсь, что однажды снова услышу ее голос. Это абсурд, я знаю, но я очень любил ее. Если вместо уже привычной мне фразы я когда-то услышу чужой голос, мое сердце разорвется! Этот «аппарат абонента» как некая невидимая ниточка, связывающая меня с ней, я не могу допустить, чтоб она порвалась, я не могу отпустить ее! Я прошу вас, не блокируйте этот номер!
   Оператор тяжело вздыхает. Хорошо, что это не женщина: в прошлой раз оператором была молодая девушка, и он слышал, как она шмыгала носом.
   Оператор молчит и, прежде чем ответить, тяжело переводит дыхание.
- Понимаете… - начинает он неуверенно, - простите, но я ничем не могу вам помочь. Нужно, чтобы с этого номера был совершен хотя бы один звонок или отправлено сообщение. Понимаете?.. Иначе никак. Простите…
   Он слышит это уже ни раз. Он не слушает дальше извинения оператора и молча кладет трубку. В начале он горячо убеждал, вскрикивал, говорил, как это важно... Теперь уже неважно. Он знает, что в службе поддержки ему ничем не помогут. Знает, но все равно звонит.
   Через неделю номер заблокируют. Он будет звонить каждый день.

6

   Ночью ему снова снится жена. Первый раз за этот месяц. И последний. Сегодня она выглядит как-то по-особому торжественно. На ее лице уже нет той тревоги и озадаченности, только легкая веселость, какая бывает, когда уже все решено. Она подходит к его кровати, привычно проводит рукой по волосам. Потом встает на колени и вдруг умоляюще шепчет:
- Отпусти меня, - и смотрит преданными жалобными глазами снизу вверх.
   Он (там, во сне) приподнимается на локтях, чтобы лучше видеть ее лицо. Она сосредоточенно ловит каждое его движение. Он, невольно для себя самого, слегка наклоняет голову:
- Иди.
   Его жена радостно улыбается, встает, целует его в лоб. И исчезает. Напоследок ему удается коснуться ее руки и почувствовать это прикосновение.
   Утром он помнит все. Весь сон. Прикосновение, поцелуй, слова… Он помнит слова! И как-то легко-легко становится на душе, и хочется улыбаться.

   Вечером он по привычке тянется к телефону и снова набирает знакомый до мозолей номер.
   С кухни доносятся аппетитные ароматы: правильно готовить манты – искусство, которым глупо угощать только себя.
   Под окном весело шумят машины, бегает радостная детвора, увлеченно выкрикивая победные лозунги, как-то по-новому, свежо и чисто, щебечут птицы.
   Шкаф тщательно заперт и протерт. Когда-нибудь потом он вызовет грузчиков.
   С замиранием сердца он прижимает телефон к уху. Ему страшно и стыдно услышать привычную фразу. Он звонит будто против воли.
   Гудки.
   Гудки.
   И далекий голос уставшего незнакомца:
- Алло?

   Красуется на полочке новенькая светло-розовая помада – отличный выбор для русых кос.




2017 год