Опасные улыбки. глава 4

А потом было вот что. Теперь, оглядываясь, она понимала, что могла бы рассказать эту историю куда проще: столкнулась с ловеласом в одном кабинете. Раньше она таких распознавала сразу — по особой пластике, по взгляду, скользящему чуть дольше необходимого, — и безжалостно обрывала ниточку. А тут... Тут они часто оставались вдвоем в опустевшем офисе, где пахло старой бумагой и остывшим кофе. Он взялся ее подвозить, был подчеркнуто галантен, и оказался на редкость талантливым собеседником. Подобные ей почти не встречалось: он мог с одинаковой увлеченностью говорить о «Братьях Карамазовых», о соционических функциях, об альпинистских маршрутах и природе нарциссизма. Знал многое про манипуляции и газлайтинг, называя вещи своими именами. Он медленно, исподволь втягивал ее в свою орбиту, и ей, привыкшей к интеллектуальному одиночеству, было невозможно сопротивляться. Ему удалось-таки пробудить в ней давно забытое чувство — не просто интерес, а мучительную, нарастающую волну влечения.

И вот однажды, когда сумерки сгустились за окнами и они снова остались одни, в кабинете повисло странное, звенящее напряжение. Он скованно развернулся к ней за своим столом. И тогда случилось нечто, чего она никак не могла ожидать. Он сидел так, не поднимая на нее глаз, и его пальцы с видимым усилием, почти дрожа, потянули за край футболки. Медленно, застенчиво, он задрал ее, обнажив гладкую, упругую кожу живота. Его рука легла на нее не в сладострастном жесте, а в неуверенном, почти робком поглаживании, как у девочки, впервые предлагающей себя и страшащейся отказа. Он смотрел на нее снизу вверх — жарко, вопросительно, с обнаженной уязвимостью, от которой перехватило дыхание.

Это была не наглая демонстрация, а исповедь. Жест отчаяния. Призыв.


Но сама она, столь же несведующая в проявлении инициативы, потому что этого ей никогда не приходилось делать, как это случается с красивыми и холодными в юности девушками, — сжалась в ледяной комок. Ей стало до боли жаль его и одновременно страшно за это детское, беспомощное обнажение. Ее окатило волной мучительной нежности, но гордость и страх одержали верх над желание.

— Мне пора домой, — прошептала она, пробираясь к двери, чувствуя, как бьется сердце.

Он молча отступил, и на его лице мелькнула тень стыда и растерянности.

Сбежав, она долго не могла прийти в себя. Она пыталась понять: хочет ли он ее? А если да, то почему будто ждёт чего-то от нее, вместо того, чтобы как-то более понятно выражать свои намерения? Это было словно он предлагал ей не себя, а свою наготу, свою уязвимость, словно моля: «Возьми, сделай со мной что хочешь, только не отвергай». А она хотела, чтобы ее завоевывали. Чтобы ее боготворили. Чтобы он доказывал свое право на нее, а не ждал, что она на него набросится, как лишенная достоинства оголодавшая баба.

Их нарциссизм столкнулся, как два зеркала, бесконечно отражающих друг в друге боль и неспособность сделать первый шаг. Она не могла принять его жест отдачи — это унижало ее ценность. Он не мог предложить большего — это унижало его достоинство.

В любом случае, Татьяна по себе осознавала: он не оставит ее отказ безнаказанным.

А потом, через несколько дней, он подошел к ее столу, облокотился и тихо, с подспудной дрожью в голосе, спросил, глядя куда-то мимо нее:

— Ну что, Татьяна, мы и дальше будем продолжать нашу маленькую войну? Или... я тут посажу молоденьких девушек, или...

Он не договорил, но фраза повисла в воздухе, ядовитая и беспомощная одновременно. Намного позже, она поняла, что это была не угроза, а крик о помощи. Признай меня. Останови меня. Не дай мне запустить этот жалкий механизм саморазрушения, эту машину по производству боли, где я буду ранить тебя, чтобы просто чувствовать, что ты еще жива.

Но Павел говорил с зеркалом, способным только отражать его же.

Так началась их странная, изматывающая дуэль.