Мой двор и первые пробы пера

Детство мое прошло на заднем дворе одного из людных и шумных, со множеством магазинов, столичных переулков в самом центре Москвы. Но двор был удивительно тихий, провинциальный, забытый богом и людьми, со своей замкнутой жизнью, правилами и играми, со своей дворовой компанией, футболом, голубями, картежной игрой в  задних «черных» подъездах и пластинками по вечерам. Все это вместе взятое, как-то незаметно переходило в строчки стихов.
Мои ранние стихи были связаны с этими первыми впечатлениями от дворового детства и от прочитанных книг, главным образом из мира путешествий, приключений и фантастики. Они носили наполовину книжный характер, а наполовину порождены детской фантазией.
Стихами я мучился всю свою сознательную жизнь. Правда, вначале я очень много их прочитал. Пытаться же рифмовать сам я начал гораздо позже, кажется, лет с 12-13, долго писал риторические, в духе героико-романтических баллад, подражательные стихотворения, а затем тоже подражательные, но уже под знаменем «высокого реализма» стихи. Потом стали складываться довольно «бунтарские» стихотворения, правда проникнутые каким-то не слишком осмысленным духом борьбы, протеста против неведомо чего и неведомо кого. В общем, молодость брала свое и дерзила. Вот образцы этой дерзости уличного мальчишки, бродяги, странника, каким я тогда, если и не был, то хотел казаться.

                Улица 
    
Я иду по улице.                С будничною спешкою
Мокрый снег и грязь.                Мне родней Москва. 
Зимний месяц хмурится,                Здесь звучат насмешкою      
На кого-то злясь.                «Умные» слова.

Серо все и буднично                К черту «академиков». 
В свете фонарей… .                Вот мои друзья:
Только ветер уличный                Жизнь – моя полемика,
Для меня бодрей.                Улица моя.
               
Были и первые почти лирические стихи трудящегося юноши, возвращающегося рано утром с ночной смены из экспедиции Моспочтамта, где я тогда работал, то ли экспедитором, то ли грузчиком, отвозя мешки с почтой на вокзалы и аэродромы, переполненного, выпирающим изо всех пор наружу, сознанием трудовой гордости и беззаботным оптимизмом.  Идешь по утренней, еще малолюдной, улице Кирова, по асфальту, влажному от утреннего полива, к  метро, смотришь по сторонам и сочиняешь.               

                С ночной смены

Поутру, когда еще в городе           С веселым почтением кланяюсь
Деревенская тишина                Старушкам и старикам,
И воробьев чириканье,                С торговками перебраниваюсь
И голубей воркотня,                За семечек теплых стакан.

Иду я домой с работы,                Стою перед пестрой афишею:
Беспечный, совсем простой.              Разглядываю ее.
Какой я еще работник,                Срываю портрет с актрисою:    
В работе я рядовой.                Сегодня влюблен в нее.

                Навстречу девчонка хорошенькая
                Пройдет, отведет глаза.
                И хочешь сказать ей хорошее,
                Но почему-то нельзя… 

Мой почтовый патриотизм, кстати, тоже выразился в соответствующих стихах.

                Тройки почтовые               
          
                Были тройки почтовые
                У России – тоски.
                Лихо мчались бедовые
                Ее ямщики.      

                И широкая, грустная
                Часто песня лилась,
                Говорила, что чувство
                И огонь не погас.

                Ах, навек нам останется
                Символ русской тоски:
                Песня – вольная странница
                И ее ямщики.   

Особенно много стихов, очень дорогих мне, было связано со двором, дворовой жизнью, улицей, и со школой. Они были чем-то вроде личного дневника, куда записывалось самое сокровенное. Это были лирические монологи, исповеди, в которых я пытался передать смутную поэтическую атмосферу тех бесконечно прекрасных лирических вечеров в дни беспечной юности, окружавшую меня, моих друзей, одноклассников, сверстников, юных москвичей  в те годы. Особенно любил я бродить по вечерним улицам: Горького, Дмитровке, Петровке, которые были совсем рядом с домом.
                Вечерней улицы
                Огни и путаница…
                А мне здесь нравится,
                А мне любуется.

                Витрины лунные
                Над тротуарами
                И пары шумные
                Проходят тайнами.

                Девчонки милые
                Шуршат нейлонами
                И с каждым под руку
                Костюм бостоновый.

                Проходят мальчики,
                Костюм с иголочки,
                И с каждым под руку
                Девчонка в лодочках

                И снова улица
                Вечерней путаницей.
                А мне здесь нравится,
                А мне любуется.

Мы ничего не знали о том, что происходит вокруг, мы жили, как птицы, как маленькие зверьки, вне пространства и времени, полнокровной органической жизнью, не замечая бедности и неудобств, радуясь самому своему существованию, теплу, воздуху, свету, излучавшемуся на нас.

                Весенние приметы

                Профессор, мурлыкающий песенку,
                И старый переулок, влезший на гору,
                И тихая запущенная лесенка
                В подъезде с двумя статуями нагими.

                И девочка, маячащая впереди,
                И медленно текущая река,
                И репродуктор, из окна античного,
                Донесший что-то быстрое, ритмичное,

                И сам я, шепчущий стихи у парапета,
                Мне говорят весенние приметы.


Я уже упоминал, что жил в самом центре Москвы, а именно, в Столешниковом переулке, в доме № 9, знаменитом, между прочим, тем, что в нем жил очень известный в свое время журналист и бытописатель старой Москвы Гиляровский, о чем свидетельствует сейчас мемориальная доска. На тихом, замкнутом со всех сторон, узком и вытянутом, как пенал, заднем дворе этого дома, находилось длинное, невысокое, невзрачное двух этажное здание купеческой постройки, в полуподвале которого мы жили всей большой семьей.

                Монолог
 
                Я – восторженный юноша, 
                Рожденный для стихов
                И голубого неба.
                Я говорю веселые дерзости       
                Простым языком детства
                И ненавижу всякую истину.
                Я – мальчишка драчливых
                Столичных переулков,
                Где шумные магазины
                И удивительно тихие,
                Забытые дворы.
                И когда я иду по вечерним улицам
                Они знают, что я свой.
                Я влюблен в красивых девчонок
                В узких стремительных платьях,
                С небрежной походкой мальчишек
                И ласковыми глазами,
                И ношу грубый вязаный свитер,
                Купленный на толкучке,
                Потому что он цвета весеннего неба,
                Потому что это просто и радостно.

Особенно волнующим, уютным и загадочным, по крайней мере, для меня, двор становился вечерами. Часто ближе к вечеру, когда уже темнело, во двор выносились патефоны, ставились пластинки, и мы всей компанией моих сверстников с упоением следили, как старшие ребята, в числе которых был и мой брат, ни чета нам «мелюзге», приглашали девчонок – старшеклассниц «с фигурами тоньше лотоса» танцевать, или просто шушукались с ними в темноте неведомо о чем.
 
              Московские весенние вечера.
              Как передать их настроение,
              С пластинками, заведенными в темных дворах,
              Когда сердцу и больно и сладко,
              И чуточку одиноко.
              И девушки в узких платьях,
              С фигурами тоньше лотоса
              Танцуют танго «Прощание»,
              Счастливые и волнующие,
              Красивые и притягивающие…

В то время московский двор был особенным, замкнутым, обособленным миром, со своим укладом жизни, где все друг друга знали, как в какой-нибудь захолустной деревне. Меня всегда поражал контраст между шумным, всегда кипящим народом, проходным столичным переулком, со множеством небольших прекрасных магазинов, каким был тогда Столешников, и тишиной, замкнутостью и «забытостью» нашего двора. Часто, посреди двора, вечерами, меня внезапно посещало чувство, что мой двор живет какой-то отдельной от остальной шумной Москвы жизнью, что он находится, где-то в дальнем, тихом, Богом забытом городке, а может быть и в какой-то другой, дальней стране, и мы забыты остальным миром надолго, если не навсегда.               
Позднее, мы как оперившиеся птенцы, стали вылетать за пределы родного двора, нам становилось в нем тесно. Мы стали играть в футбол и соревноваться с соседними дворами по Столешникову переулку и Петровке, выезжать в Ширяево, около Сокольников, где было большое футбольное поле, ездить купаться в Щукино. Но двор все равно притягивал, был нашим отечеством, «малой родиной», опорой, домом. За его воротами начинались чуждые пределы, большой город, большая жизнь. Двор же был своей родной территорией, «малой землей», на котором мы росли, который знали до самых тайных и темных его уголков. Здесь мы чувствовали себя в безопасности.

                Московские дворы
                (Недра города)

Внешность улиц города большого,                Это здесь завязывались судьбы,
Живописный и парадный хлам.                Уточнялись чьи-то цели, путь;   
Но гнездится города основа                По парадным целовались в губы,
По его невидимым дворам.                Узнавали блеск вещей и суть

И выходят «черные» подъезды                И под двадцать где-то уходили
В проходные, задние дворы.                Замуж, в армию и в глушь тайги.
Где вдали от сутолки и съездов                И домой обратно приходили 
Протекает детство до поры.                На исходе жизни – старики.

Где гоняют мяч, играют в карты,                И тогда им вспоминались снова
Голубей разводят и крольчат,                Те дворы, забыты и тихи – 
И соседки, полные азарта,                Недра города, его основа,
Друг на друга, выгнувшись, кричат.                Его судьбы, повести, стихи.