Казимеж Ратонь

«Я зарос грязью. По мне ползают вши. Свиней тошнит от моего вида. Струпья и корки проказы покрыли чешуей мою кожу, сочащуюся желтоватым гноем» — так начинается одна из глав легендарных «Песен Мальдорора» французского «про;клятого поэта» Лотреамона (Изидора Дюкасса). Мальдорор — демонический скиталец, «печальный, как вселенная, и прекрасный, как самоубийство», жуткое alter ego Лотреамона. В польской поэзии был свой Лотреамон, и звали его Казимеж Ратонь.

Историки литературы называют Ратоня «самой трагической фигурой на черно-белой шахматной доске польских "про;клятых" поэтов».
Его поэзия— это безжалостная хроника гниения заживо:

Твоё лицо возникает из тьмы
немое, покрытое струпьями,
голое, воспалённое.
Ищет оно другое лицо —
чистое, белое, рождённое светом,
омытое в целебных родниках,
ибо твоё лицо утонуло в гное,
и нет у него ни формы, ни тени.

Перевод Андрея Базилевского.

Артюр Рембо, этот «путник в башмаках, подбитых ветром» (по выражению Верлена), в своих «Письмах ясновидца» писал, что «поэт превращает себя в ясновидца длительным, безмерным и обдуманным приведением в расстройство всех чувств», а для этого ему нужно сделаться «самым больным, самым безумным и самым про;клятым». Ради такого эффекта Казимежу Ратоню не нужно было подвергать себя специальной поэтической «вивисекции» — за него это сделала болезнь: с юности он страдал особой формой костного туберкулеза, который со временем мутировал в туберкулезный менингит, доводивший поэта до припадков эпилепсии и безумия.

Шансы вылечиться у Ратоня были, однако он с непонятным упорством отвергал помощь писательского цеха. Более того, он специально рвал отношения с людьми и, по воспоминаниям современников, был совершенно невыносим в общении. Одиночество — постоянный мотив его лирики; в ней, кроме лирического героя, почти нет других персонажей. А если и забредет какое-нибудь живое существо, то им почти наверняка окажется бездомный пёс: «...заберите этот скулёж / он меня душит и унижает / я не вынесу этого голоса / голоса человеческого» («Да ещё этот пес где-то рядом скулит...»). Если же в мрачной лирике Ратоня появляется женщина, то она обычно носит самую мрачную из всех масок — маску смерти.

Болезнь усугублялась нищетой: у Ратоня не было денег даже на водку, и психотропные лекарства он запивал денатуратом и настойкой на березовых почках (так называемая «woda brzozowa», аналог печально известного «боярышника»). Он умирал заживо в своей запущенной квартире в самом центре Варшавы, на продавленном диване среди пустых бутылок, и покинул этот мир в декабре 1982 года в возрасте сорока лет. В польских литературных кругах долгое время ходили слухи, что пьяный Ратонь насмерть замерз в сугробе. Как бы то ни было, рядом с ним не оказалось никого — Велимир Хлебников сказал бы, наверное, что Ратоня отпели ветра и оплакали дожди:

Дождь над нами, вонзается дождь гвоздями,
долгой тревожной болью
стекает в горящие лёгкие,
огнём течет внутри.

Дождь над нами, дождь непрестанный,
он затопил глаза, он заливает свет.
Дождь над нами, оглушительный дождь.

Перевод Андрея Базилевского.

***

Этой ночью я мог бы изнасиловать женщину
мог бы утопить плачущее дитя
мог бы убить любым инструментом
или взять и всё возлюбить
мог бы истязать зверей
или смилостивиться над ними
мог бы поджечь дома и больницы
или ухаживать за больными
мог бы воздвигнуть тюрьму

Этой ночью я мог бы сделать всё
не сделал ничего
целый мир утерял всякий смысл
не было уже ничего
только смерть ещё была
почуял её запах во всём

из цикла "Себя называю"

Перевод: Ш. Дидаев.

***

Болезненный пейзаж

Болезненный пейзаж воздвигается рядом с тобой
растворённый в слюне нефти и крови
в выделениях с груды тел и в вещах
соединённых муками и состраданием
соединённых для смерти конвульсий тревоги

Испаряется горячка и плывёт всё выше
есть только ночь и ночь без конца
в которой не услышать твоего плача
только этот треск измученного тела

из сборника "Полуночные песни", 1973

Перевод: Ш. Дидаев.

***
Я слеп я окружён
бытием и небытием Бога
ненавистью и любовью к Богу
насмешками над Богом
состраданием к человеку
мучениями человека

Я слеп я окружён
не думаю о жизни
думаю о смерти
не думаю о наслаждениях
думаю о боли
я напуган
тем, что существую
тем, что существовать не буду
ещё жду
ещё чего-то жду
жду любви и ненависти
жду человеческих рыданий
мир проявляется в плаче
мир проявляется в отчаянии
только оно ещё может значение иметь
когда хранит нас от безумия
готовит к спокойствию в моменты агонии

Я слеп я окружён
лежу в тёмном колодце
ожидая слёз
в тревоге о каждой вещи

Перевод: Ш. Дидаев