Дед Тырнет ч. 1

Серота

А сейчас мы перенесёмся в то стерильное изображение, когда дед Тырнет ещё не был дедом, и не имел той прославленной бескрайне натопленной бани, можно сказать, что вообще никакой бани он не имел, так как не из чего было её построить, ибо не было в округе не только ни одного строительного магазина, но и самого понятия строительства и самого понятия магазина, а также всех остальных понятий. Не было ничего кроме голого парня по имени Тырнет, а откуда он сам взялся в той пустоте, никто не знал кроме неё самой. Скорее всего, имя она ему и дала, ведь больше некому было это сделать в этом тоскливом вакууме.
И вот сидел парнишка Тырнет на воображаемом стуле, а вокруг него была только белизна или, скорее, серизна, потому что похожа она была на беспросветное октябрьское небо, заполонившее собой всё - и сверху, и снизу, и сбоку, хотя ни неба, ни земли, ни октябрей тоже ещё не наблюдалось. Но нам же нужно как-то описывать, то что происходило, поэтому и пользуем эти воткнувшиеся уже опосля занозами в язык словечки.
Сидел, значит, он голый и думал: «Я есмь, есмь я, сначала было слово, потом - дело, слово-дело, дело-слово, и создал он… нет, я ничего не могу создать, ибо я не бог, но что же мне, всю жизнь тут так и прозябать в этой сероте? И поговорить не с кем, и пойти некуда. Тоска одна, и даже не зелёная. Был бы телефон, позвонил бы кому-нибудь, новостишки бы полистал, сообщения бы посмотрел, сериальчик какой-нибудь полётный включил бы, музончик-рэпчик толковый нашёл бы, похавал бы чего-нибудь, да хоть семки пощелкал бы. Наташкон позвонила бы, я бы с ней замутил бы приключения на весь вечер и ночь, друганы Митряй и Кулька бы объявились, я бы с ними гульнул бы по полной программе. Ан нет, одно только «бы» мозги колит, пустота сраная всё заполонила. И какая Наташка, какие Митряй с Кулькой? Не существуют они больше, падлы. А я тогда здесь зачем вообще нахлобучен?»
Никто не отвечал его серым мыслям, ибо не было вокруг никого и ничего способного их прочитать.
- Серота казанская, может, ты хотя бы со мной поговоришь?– крикнул Тырнет в пустоту, накачав голос отчаянием. - Объявись уже, говнила, сколько ждать мне тут ещё твоей милости. Да и читатели скоро заскучают и уйдут, если чего-нибудь не поменяется. А нехай терпят, заразы, им-то там хорошо у себя в тепле да в изобилии предметов, пусть на моём месте побудут, строчкожуи. Пусть почуют, каково это в сероте жить. Здесь даже посрать нельзя, ибо жрать нечего и всё стерильное, наклиненное, твою мать. Кстати, а откуда я взялся, серота? Где родители? Может ты и есть мать моя? А где тогда отец? Сделал дело и умчался? Почему молчишь, поговори уже со своим сыном уродским!
- Не мать я тебе, ушлёпок, - прозвучало откуда-то сверху, снизу сбоку, в общем, со всех сторон, и может быть, страшно сказать - даже изнутри Тырнета.
- Голос у тебя женскинский, только трубный слишком, умерь громкоту. Отозвалась наконец-то, молодца, а то я уже здесь почти страницу высидел один в тоске, даже блевануть нельзя. Ну, давай, рассказывай, скучила, почему я тут, как муха на белой простыне, и как мне отсюда выбраться в нормальное положение.
- Ты слишком грубый, и мне неприятно с тобой разговаривать. А читателю - читать твой говно-стиль противно.
- Тоже мне тут, расфуфырилась, где я тебе здесь антеллигентности нажрусь, когда одна твоя серота вокруг. Подкинь мне что ли книжонок каких-нибудь, уму-разуму набраться, а лучше панельку телевизионную, чтоб смотреть канал «Культура» и прочих скучил. Но только чтоб потехе время, а делу – час было.
- Ничего ты не получишь, потому что из книжных листов ты сразу самолётиков для квакушек понаделаешь, а в телевизоре какой-нибудь дрекодетективный-сериал найдёшь или что похуже.
- Я тебе больше скажу…
- Не надо. Зачем только заговорила с тобой… Знал бы, как ты мне надоел, бездельник голодранный.
- Одёжу хотя бы дай, жмотина. А то я сейчас достану чего-нибудь…
- Не надо, бери, одевайся.
Из пустоты появились темно-синие портки с белыми лампасами фирмы «Абибас», трусы семейного свойства с узором битвы сперматозоидов за место под жестоким солнцем, футболка с психоделическим портретом Мэрилин Монро, где у неё вечно полуоткрытый рот; еще выпали зеленые носки-крокодильчики и чёрные кеды партизанского происхождения.
Тырнет схватил тряпки в охапку и внимательно принюхался к ней.
- Кажись, стиранные шмотки-то. Молодца, серота, так держать. Прикид, конечно, не фартовый, но лучше, чем ничего. Слушай, раз ты так можешь, как фокусник Акопян из пустоты, то бишь из себя, вещицы доставать, может, мне целый мир вытащишь и людей заодно накидаешь, чтоб всякой твари по паре там было и Натальчика и Митряя с Кулькой, и…
- Нет, это я тебя одела, чтобы не так противно на тебя смотреть было. Хотя лучше бы я тебе костюм хороший дала, да только ты же из него всё равно своё прикидство накромсаешь.
- Это верно. А чем ты смотришь? Глаз-то у тебя нет. Или где-то спрятаны? Учти, найду, дак повыколю. Кинь мне красок что ли и кисточку, буду тогда раскрашивать эту унылину твою.
Пустота молчала. Молодой Тырнет попытался ещё повзывать к её пустой совести, попинать её прозрачное тело, ничего не помогало. Тогда он принялся изучать свою одежду, и вдруг в кармане портков обнаружил нечто твёрдое.
И ты, неуважаемый читатель, конечно же, хотел бы знать, что там лежало… Что? Тебе плевать. Ну, тогда - конец истории, и я тебе не скажу, что за предмет находился в кармане  тырнетовых «абибасов», а без него он не смог бы никогда стать дедом Тырнетом, обзавестись бесконечной баней и угробить твой мир, потому что добрая тётя пустота никуда бы его не отпустила, но увидев в руках у парня зажигалку, ай, вот я и проговорился, она закричала:
- Не смей щелкать! Если появится пламя, мы взорвёмся!
- С какой стати? Тут же ничего нет, нечему взрываться, глупая.
- Ты надышал уже достаточно отвратных газов, а они взрывоопасны! Так ты угробишь и себя и меня.
- Ага, в вакууме надышал… С удовольствием бы сделал это, да себя жалко. Что ж ты не прошмонала одежку как следует? Я теперь тебе буду диктовать свои условия, а не согласишься, спалю здесь всё к едрене бабушке.
- Диктуй свои условия.
- Значит, слушай. Хочу я, скупрдяйка пустозвонная, сначала поесть нормально. Меню будет такое: жареный поросёнок с корочкой на блюде, а вкруг него фрукты разные разноцветные, там виноград, персики, груши…
- Никакого меню не будет. Нажрёшься, а потом мне тут всю чистоту изгадишь. Не позволю.
- Тогда выпить дай.
- Аналогично.
- Ладно. Тогда бабу мне надо.
- Да к тебе такому шлынду ни одна дева не пойдёт.
- А кто их будет спрашивать, ты просто сделай брык, и вытащи её из пустотищи своей занудной. Значит, баба должна быть такая, - Тырнет начал рисовать фигуристую фигуру в воздухе или газах, которые он якобы надышал.
- Не будет бабы, испоганите вы мне всё заведение, да и читателю плохо станет. Не допущу.
- Так, кто у нас тут условия диктует, я или ты? Ладно, отставить бабу. Давай тогда телефон хотя бы.
- Пожалуйста, а ты мне зажигалку брось.
Они обменялись предметами: в руках у парня появился смартфон, а зажигалка, будучи подброшенной, исчезла в пустоте.
- Ух ты, включился! А я думал, обманешь. Только что-то нету тут ничего акромя приложения «Сбербанка», которое к тому же надо обновить, а интернет тут, сама понимаешь, где. Всё-таки обманула, шкода, пустой телефон дала.
- Какой мир, такой и телефон.
- Дак давай его наполнять, тогда и телефон нагрузим, скруджиха ты старая.
- Ты больше не можешь мне диктовать условия, так что успокойся.
- Э, нет. Знала ли ты, дурья голова, что телефон тоже можно использовать как зажигалку. Надо просто контакты переклинить и всё. – На самом деле, молодой Тырнет не знал, как это сделать, но решил блевануть, извиняюсь, блефануть. Блевануть - это уже если только на читателя.
- Ладно, - сдалась пустота. – Диктуй дальше, но не наглей.
- Хочу, чтобы мои читатели все в такой же сероте оказались, пусть узнают, что я тут чувствую.
- Я, что тебе - рыбка золотая, а ты  - уже дед с неводом?
- Во, кстати, дай мне рыбку такую и вали. Хотя не надо, она тут сдохнет быстрее, чем мои желания выполнит. Помыться я хочу, вот чего мне надо. Баню, давай, ставь. И чтоб внутрях всё было - и парилка, и печка и тазики-веники и дровишки и дым из трубы.
- Ты меня совсем за дуру принимаешь или сам ещё дурнее? Какая баня во взрывоопасном месте?
- Дай мне мир нормальный!  Чтобы всё в нём было - и занятие, и бабы, и кони, и природа на полную катушку с травой-травищей. Я всегда мечтал пожить в деревне, но и город озверительный тоже, чтобы где-то рядом был, ежели надоест вся эта зелетень.
- И это всё за один телефон?
- За жизнь твою пустую.
- Весь мир я дать тебе не могу. Умом ты слишком слаб для такого. Могу дать тебе одну деревню, а вторую потом сам сделаешь, как сможешь. Там и занятие у тебя будет, и еда и бабы и всё, что захочешь.
- Договорились. Лови свой телефон. И чтоб помыться я там мог нормально, не забудь.
- Иди в баню. Не нужен ты мне такой. Устала я тебя восстанавливать. Каждый раз ты всё глупее и глупее получаешься. И других, включая читателей, такими же глупыми делаешь.
- Чтобы ты не расстраивалась, я свою деревню Умниловкой назову.
Молодой дед Тырнет закрыл глаза, а когда открыл их, обнаружил себя посреди деревни, по улицам которой ходили люди с вёдрами. Мужик в красной рубахе и сапогах-косоворотках, проходивший совсем рядом, зачерпнул чего-то вязкого и пахучего из ведра и залепил им по абибасовым лампасам Тырнета, а потом ещё и ещё, с обеих сторон, пока полос совсем не стало видно.

Опять Умниловка

Новоприбывшему молодому деду дали на возмездное проживание старый дырявый сарай, крышу в котором уже пару раз успели пробить запущенные катапультой младенцы. К счастью, все они выжили, потому что крыша была из бересты, а под ней их ждала куча сена на полсарая. Воняло в сарае нещадно, и тырнетовы мечты о том, чтобы помыться пересиливали все остальные желания о еде, бабах и подвигах. Но была одна проблема: в Умниловке никто никогда не только не мылся, но и не чистил зубы, так как это дело считалось зловредным грехом, ибо только грязное, покрытое коростой тело могло защитить человека от нечисти, а также от потери ума. Откуда взялся этот предрассудок, Тырнет так и не смог выпытать у местных. Большинство вспоминало старую легенду о премудром Гаргамеше, к которому за советами приходила вся деревня, но однажды тот так напился горькенкой, что упал в водопойное корыто для скота, а там, на его краю еще соблазнительно стояли разные шампуни и мылы и мочалки и гель-души, и Гаргамеш, не удержавшись от соблазна, подстроенного, несомненно, нечистью, всё это хозяйство применил на себе, выйдя из корыта прекрасным юношей, хотя прежде все считали его древним старцем. Но вышел он совершенно глупейшим умниловцем, не способным дать ни одного нормального совета, как эффективно доить мух, например, или как правильно консервировать и засаливать мысли. После того злосчастного случая Гаргамеш только и делал, что любовался собой в отражениях окон домов жителей деревни, а однажды так увлёкся самолюбованием, что его сбила насмерть самая старая корова, которая убегала от деревенских в назначенный день, потому что была в ту пору председателем Умниловки.
Соответственно, к великому разочарованию Тырнета, найти баню в деревне было бы страшнейшим святотатством. Хотя, думается мне, что женщины Умниловки всё-таки втихаря где-то мылись, ибо иначе катапульта перестала бы работать, и прекратился бы прирост населения деревни.
Захаживала к молодому деду в сарай Наталиндрия, незамужняя бабёнка, по всей видимости, положившая глаз на, появившегося из сероты, беднягу. Приносила она ему поесть копчёных шишек в  моторном масле, освященном иконами святого Трактора, да жареных скалопендриков, которые никогда не умирали. Но молодой Тырнет только отмахивался от её подношений, настроение у него было наипротивнейшее и излагался для Наталиндрии он непонятно:
 - Эх, зачем я только напросился на эту сраную деревню, - говорил он, глядя не на гостью, а на дыры в потолке, через которые было видно ухмылявшиеся звёзды.– Сидел бы сейчас в сероте, пусть абсолютски скучной, но зато чистой-чистой, как зад Мойдодыра, и душа у неё была, наверное, тоже стерильная, и не такой уж дурой она была, а я не таким грязным. Значит, говоришь, Наталиндрия, нет у вас тут бань в деревне.
- Упаси тракторово. Как бы мы чесались каждый день, как бы зубы крошили, как бы мы нечисть отгоняли, как бы ум сносили свой? – говоря это девушка держалась на некотором расстоянии от молодого деда, и правильно делала.
- А речка у вас тут есть какая-нибудь или озерцо поблизости?
- Речки никак нет, ко счастию. А озерцо есть, мы в него навоз свозим, чтобы никто помыться в нём не вздумал.
- Что ж вы за идиоты-то все такие, а ещё умниловцами называетесь, от издёвки что ли?
- Не, мы хорошие, Тырнуша. А вот тебя, скажу по секрету, хотят первым дурнем на деревне объявить. Сейчас это место занимает Махоня.
Молодой дед приподнялся с сеновала.
- Махоня? Где живёт, покажь.
Махоня жил в хижинке, сплетённой из длинных стеблей травы-пожирайки. Видать, не вся трава сдохла, и некоторые её головки кусались, но Махоне это нравилось, так как разум его обременён был изрядной долей садо-мазохизма. Наталиндра подвела Тырнушу к забору, сплетённому из такой же травы.
- Дальше я не пойду. Покумекай с ним сам. Только аккуратней будь, Махоня всякие каверзы любит, -  она многозначительно показала красивый шрам на плече в виде знака доллара.
Махони в хижинке не было видно, но незримо ощущалось его неприятнейшее присутствие.
- Когда-то давно я смотрел сериал «Полицейская академия», там был такой лейтенант Махоуни, - громко обратился к неизвестности молодой дед, разглядывая в небольшой комнатке плетёные из травы-пожирайки предметы - корзинки, стол, стулья, холодильник и магнитофон, - вы случаем ему не родственник?
Никто не ответил. Тогда Тырнет взял стул и сел, совершив тем самым поправимую ошибку, ибо трава-пожирайка, вплетённая в сиденье стула тут же вцепилась несколькими головками молодому деду в ляжку. И пока дед бегал по комнате, отдирая от себя стул, он и заметил Махоню, затаившегося в тёмном углу хижинки с кнутом наизготовку из всё той же травы-пожирайки.
- А вот и хозяин. Я слышал, что ты первый дурень на деревне, а значит, надеюсь, не такой идиот, как все. Хотя, похоже, я тебя переоценил.
Махоня с нескрываемым сожалением, что каверза удалась лишь частично – только в первой фазе, вышел из угла.
- Выглядишь ты, как скопец, которому яйца пришили обратно в другом месте, потом снова оскопили, потом снова пришили в другом месте, потом снова оскопили, и так много раз. Так и было задумано? – снова обратился к нему Тырнет.
- Чаю будете? – Махоня отвернулся, пряча кнут под кровать.
- Чай тоже из травы-пожирайки? – Тырнетыч посмотрел на плетёный чайник. – А есть что покрепче, горькенькая, например?
- Такого добра не держим. Алколоиды боль притупляют, - пояснил Махоня.
- Скажи-ка мне, Махоня, глядя на то, что ты не так сильно воняешь как все, я делаю вывод, что ты всё-таки где-то святотатствуешь. Признавайся где, пока я тебя сам там не утопил.
- Я сознаюсь только во время самых изощрённых пыток, -  Махоня совсем сгорбился и был похож на старуху под невидимой горой хвороста на спине.
- Не дождешься, - молодой дед взял уродца за шкирку и вынес из хижинки. – Показывай, где моешься, пока я не начал с тобой вежливо, со всем уважением - на «вы» разговаривать.
- Хорошо, хорошо, Тырнетыч. Неси-неси меня так за шкирку на юг, к краю деревни. Там старая заброшенная баня есть, замаскированная под книжный магазин, в ней я и моюсь тихонечко изредка, раз в месяцок так примерно.
Вот так они и шли по деревне, а Наталиндра семенила вслед за ними в фиолетовом кокошнике, да потерявшем под грязью цвет сарафане с подносом в руках, на котором в глиняном потрескавшемся блюде копошились жареные скалопендрики.

Баня
- А почему под книжный магазин она замаскирована? – спросил Тырнетыч у висевшего у него под мышкой Махони.
- Ну, это и ослу понятно. Кто ж у нас в деревне в книжный по доброй воле пойдёт? Разве что Бармандея свихнутая. Дак она знает про баню и молчит, не выдаёт меня, себя, и кучу остальных баб, которые туда втихоря ходют, уж явно не книжки покупать.
- И ты, Наталиндра, ходила? - оглянувшись подивился молодой дед. – А что молчала? Зачем мне был этот уродец для допроса, если ты знала?
- Не могла я в таком святотатстве признаться, Тырнеша. Святой Трактор меня бы во сне своими сияющими гусеницами изъездил.
Вспомнив о читателях и брезгливо покосившись на Махоню, Тырнет сказал:
- Кстати, Махоня, ты знаешь, что у них там, у читателей, всякая срамотная пропаганда запрещена, ты в курсе? И тебе со своими садо-мазо интересами надо бы сгинуть где-нибудь в траве-пожирайке навсегда.
- Не, не. Я это делаю только с женщинами, а они - со мной. Вот и Наталиндра докажет, а сие законотворчествам не противоречит, а значит - дозволительно.
Наталиндра потупила взор своих мутных глаз, а Тырнетыч всё равно замахнулся и забросил Махоню далеко в траву, ибо стояли они уже у самого липового книжного магазина на южном крае Умниловки.
К месту этому вела не слабо утоптанная дорожка, да и траву-пожирайку здесь почему-то чаще других окраин косили. Женщины деревни говорили, что на южной стороне, трава более яростная и поэтому косить её, особля у книжного магазина нужно очень, очень нужно. А вот и любительница почитать выскочила из магазина, румяная-счастливая, без единой книжки в руках, но зато с мокрым полотенцем.
- Привет, Ольхивия! – хотела замахать ей рукой Наталиндра, но вовремя вспомнила, что у нее руки были заняты подносом со скалопендриками.
Кстати, читатели, можете угоститься этими тварями, пока Наталиндра их не выбросила. Будучи никогда не умирающими, они прочистят вам кишки и вылезут невредимыми наружу через ваши задние проходы, и будут слоняться без дела, пока их снова не поймают, не сварят или не зажарят.
- С лёгкой книжкой. Но как так, из книжного и без книжки, - непроизвольно подфлиртанул Тырнетыч, среагировав на смазливое личико Ольхивии, которое теперь после бани стало видно в его естественной красе.
Дело в том, что женщины Умниловки пока не помоются, а моются они, сами видите, очень редко и под грифом секретно, грязь на своих лицах пытаются скрыть толстым слоем макияжа, практически рисуя поверх коросты новое лицо, и далеко не всем из них удается изобразить что-нибудь обнадеживающие. Вот и Ольхивия, будучи инженером, ремонтировавшим катапульту, умела наносить себе на лицо только чертежи, из-за чего выглядела чуть лучше, чем схема московского метро. Она только мило улыбнулась молодому деду, как бы показывая, что он своими шпильками её счастья не испортит, а если попробует испортить, Кузогрил навешает ему таких кузогрилов, от которых тот никогда не станет не только дедом Тырнетом, но вовсе исчезнет в этом тексте навсегда, уступив место другому, более покладистому, герою. Кстати, тебе читатель, если ты мужик, тоже не советую заигрывать с Ольхивией. Кузогрил тебя скрутит в такую баранку, из который ты уже никогда не вылезешь, навсегда сгинув перекати-полем в этом произведении.
- Ну что же, пора и нам прикупить себе какое-нибудь чтиво, - громко произнёс Тырнетыч. – Наталиндра, ты идёшь? Да выброси ты это своё блюдо, не буду я эту дрянь есть.
Наталиндра, оставив поднос у входа на радость выпрыгивающему жаркому, протарахтела короткую молитву, осенила себя шестерным знамением и вошла в книжную баню вслед за молодым дедом.
А там среди книжных завалов на полу и столах, а также, перегораживающих путь дальше – в заветную мойную, шкафов с книгами, копошилась юная престарелица, кстати, уже знакомая не ленивому  читателю. Тощенкая, как будто забытая и оставленная вместе с остальными воблами на все лето болтаться на ветру и солнце под пальмовой крышей новозеландского пляжа, с выпученными глазами той же самой рыбы, и резкими, но точными движениями, как будто бы жила она в другом - более ускоренном времени. Девушка такими темпами укладывала книги из хаотичных куч в аккуратные стопки, стараясь блюсти одинаковый формат, что вошедшие поспевали различать лишь неопределенные размытости на месте рук её и недоумевавшую пыль в воздухе, потерявшую привычное место обитания.
- Здорового чтения, малопримечательная девица! Какими кувшинами Сулеймана ублажаем голод свой неисчерпаемый к премудрости и успокаиваем душу свою бесприютную? – да, да, именно такие слова Тырнет и произнёс, и случилось это, заметь, полоротый читатель, когда он переступил порог будущей волшебной бани, но пока что, всё ещё прёдтечи оной (загадывай, кстати, желание пошлое, ибо три ё в одном коротком отрезке было).
- Это Бармандея, - шепнула будущему деду Наталиндра, заодно попытавшись тырнетово ухо лизнуть языком. – Книги любит, упасть не встать, но читать не умеет. Её отец, Иван, здесь большущий книжный магазин держал пока не помер. А помер он с расстройства, что никто к нему не заходил кроме Бармандеи и еще нескольких неприметных типчиков, искавших голых баб в книжных картинках.
- Что ж, он свою родную дочурку читать-то не научил? Или и сам не умел?
- Учил, да, видать, бесполезностно. Необучаемая она оказалась, но книги любила, страсть как. Помнится, когда ещё детями были, а она – престарелой девчонкой, ела она их даже, а ещё в землю закапывала, на урожай надеясь, да только почва умниловская для того неподходящая оказалась.
- Бармандей Иванна, а вы уже помылися? Коли да, извольте пропустить нашу скромную делегацию до моечного места, а заодно указать путь чрез чресла сии печатные, как туда попасть.
- Она не покажет, - попыталась добраться до второго уха, но не дотягивалась Наталиндра. – Не любит она, когда мы намываемся тута, даже дерётся иногда скрученными плакатиками.
- Её понять можно. Отцовский магазин почти в бордель превратили. Небось книгами печь банную топят, правильно я угадал? Правильно. Мы для неё здесь создания отвратные. И этот непорядок надо будет исправлять, но сначала я помоюсь. Что ж, коли нет нам помощи извне, добудем путь сами.
Молодой дед Тырнет попытался пробиться через книжные завалы к щели между книжными шкафами, споткнулся о стопки, упал, встал, снова споткнулся, упал, снова встал, матеря всё и вся так неимоверно, что мы здесь цитировать это не будем, ибо сие громогласное сквернословие могут услышать даже читательские дети из других комнат. Добрался до щели, протиснулся, застрял, снова протиснулся, снова застрял, и возможно, так бы там и остался надолго, если бы Наталиндра не помогла ему вытолкнуться в помещение, которое считалось намывочным местом.
А в комнате той находилась кирпичная печь со, встроенным в неё, булькавшим на своём языке котлом, рядом с печью лежали вязанки с книгами, приготовленные к растопке. Тут же стоял большой чан с холодной водой и нервно плававшим в нём полковником, тьфу ты - половником. К стенам лепились склизкие голые скамейки, как будто бы умоляя их не трогать; некоторые участки на мокром полу занимали бузотёристые эмалированные и алюминиевые тазики, а с ними заодно повсюду валялись разноцветные мочалки, презервативы в упаковках и без, обмылки, одноразовые пластмассовые бритвенные станки, шампуньки, подводные очки, уточки, драные веники, пемзы, пучки волос, пластиковые пакеты с непонятными жидкостями, тюбики от краски для волос, кремов и прочие предметы, создававшие у брезгливого наблюдателя ощущение беспросветной банной помойки.
- Что ж вы, умниловцы, за срач-то здесь устроили. Безобразие похуже я видел только у одной соседки по дому, когда её мёртвое тело нашли поверх груды натасканных с мусорок пользительных вещиц, при этом лбом до люстры она достать успела – столько наносила, а значит, миссию свою хламотаскательную  выполнила, посему, наверное, и ушла в лучший мир. Дорогая моя, Наталиндра, будь добра, объясни мне пожалуйста, еще пока молодому несмышлёнышу, как вам не отвратно намываться в этой жопе?
- Это мы специально, чтобы святой Трактор нас проклятьем не раздавил, мыться – ведь грех. А в таком условье как бы и не моешься совсем. Некоторые еще в свои тазики по малому да по большему  ходюют, чтобы уж совсем без греха было.
- Мрак какой-то, вот откуда вонь здесь. С этим Трактором вашим давно уже разобраться надо бы, но это потом – сначала помоюсь.
- До его святотатейство, ты не доберешься, Тырнетушка, он ведь по небу ездит.
- Всё. Сгинь. Мыться я буду, - Тырнет подобрал тазик поболе, мочалку почище, мыльце погуще, бутылку с шампунем непочатую, и принялся расчищать себе место у одной из скамеек.
- А можно я с тобой? Хоть и грех это, но пользительный.
- Сначала баня, потом - бабы. Знаешь такую поговорку? Вот и я не знаю. Выйди, Наталиндра, оставь меня, ежели люб я тебе, дура несусветная.
- Смертельно люб, Тырнеша. Пойду, тогда пока что Бармандейке помогу. Ежели спинку замылить али голову накудрявить надобно будет, зови.
Пребывали силы Тырнетовы да мудрость егоная с каждой напененной да начищенной клеточкой тела старца будущего. И забыл он о читателях, которые могли бы на него голодранного пялиться, да и насрать ему было на них, честно говоря. Подбрасывал он книжицы в печечку для жару пышного, да сливал воду тёмную да наливал новую, благо водопровод был туда проведёненным ещё Иваном-книжником, дабы пыль с товара своего смывать тряпицами нежными, да полы меж шкафчиков обмокривать. Всё в порядочке было у Ивана, да только никому этот порядочек не спригодился. 
А потом вспомнил молодой дед, что надобно ему и одежу свою постирать заодно: и трусы с вечной битвой за Мэрилину, и ее саму, и лампасы обгаженные навозом со сметаной, а носочки – не тронь!, у мужика хорошего – они всегда и так чистые; да только не мужицкое это дело, тряпьё свое обмыливать. Пришлось позвать на помощь Наталиндру, а сам Тырнет, глаза закрыв да тазом срам прикрыв, на скамеечку прилёгся во блажении великом, ибо и тепло было в книжно-баньке и не видно хлама на полу, и вонь после всех выпотрошенных шампуней на время отступила. И такая благость на него напала, что познал истин множество великое в тот час, и прошедшее событейство и в будущем случившееся и не случившееся. К слову сказать, и Епифания он увидел – дура будущего, по поводу которого мы тут изгалялись ранее зачем-то, всё равно эти лупоглазы не хрена не читали, но так  - мельком, конечно. Главное – увидел молодой дед, что быть на месте этом бане великой. Но были и лакуны в его пониманиях, очень много лакун, занимавших, по-прежнему места множество.
- Слушай, Наталиндра, а почему над псевдобукинистом сим трубы никакой не было видно?
- Упаси тракторово, вдруг кто увидит. Тайну эту беречь надо от глаза завистливого, что коростой зарос, да от всевидящих фар святого Трактора.
- А куда ж тогда печка дым сливает?
- Ясно куда - в землю труба проведена. Во глуби, куда труба ведёт, адово место есть, а там дыму дымово.
- Что ещё за адово место такое? Я думал, что мы уже там.
- Там вся нечисть живёт вместе со своим начальством - доктором Гургенталем.
- А это что за типень?
- Злодей страшнолюдский он. Святой Трактор, масла ему первосортного в бак, нас от него защищает, а так давно бы уже под ним ходили бы – с такой же нечистью заодно.
- Это ведь доктор Гургенталь вам мыться прописал?
- Он самый, и много чего другого в рецептах еретитских у него было. Микстуры жуткие выписывал, чтобы передохли мы все в Умниловке и в чудищ превратились, да только спас нас благословенейший Трактор, аптеку снёс его, вместе со всеми склянками да банками отвратными. Давай-ка лучше тему перевернём, а то у меня мороз по коже от мыслей о злодивце. Вот и постирала я твоё бельишко, Тырнетушка, повесим тут на шкафу, оно и высохнет по-быстрому.
- Спасибствую тебя за всё, Наталиндрочка, помогла ты мне очень сегодня продвинуться в этом кишечном тракте. Тебе бы, кстати, тоже помыться не мешало бы, а то вижу только глаза твои мутные да нос вздернутый, как истребитель, а дальше можно картошку сажать. Так что сымай кокошник и айда в таз.
- И то правда. Обмокнусь немного, только не смотри. Чосов день ведь завтра.
- Что? Опять!


Чосов день
На следующий день пришлось молодому деду набегаться на полную катушечку. Ибо не мог чужепустыш вступать в беспорядственные сношения с бабами Умниловки по одной простой причинушке – все они были в той или иной степени грязными и голота их это свойство ещё больше подтверждала, а будущий старец – был чистым после книгобаньки, как только что изданный Адам, и сверкал как начищенный самовар у гостеприимной барышни. Ему тоже пришлось заголиться, дабы дурнем не прослыть, и пытался он залезать на деревья разные, да были ветки их уже засижены, спихивавшими его, престарелышами, которым, как известно, Чосов день, скорее, на потеху – сверху смотреть на волокитства да ловеласства, чем делать действа непотребственные. Наталиндра после вчерашнего мойства, конечно же, тоже была чиста не только душой, но за ней такую охоту страстногубную объявило местное мужичьё, отродясь таких сияний тела не видавшее, что пришлось ей срочно изваляться в грязях ближайших подзаборных во спасение. Бегал так дед Тырнет, бегал от куста к кусту, в котором зачастую уже кто-то всхлипывал да мычал, бегал от бабьЯ страждущего и совсем уже отчаялся, ибо гналась за ним целая стая их – чосовым днём одурманенных немытых сластолюбниц. И не видел уже спасенья своего, ибо загнали они его в уголок в переулочке и шаг за шагом приближалися, в предвкушении почмокивая да подмигивая, да ручищи свои пыльные к нему протягивая, да пальцами пощелкивая, да друг дружку локтями отталкивая. Как вдруг услышал бедняга шёпот спасительный:
- Пролезай, голодрынь, в щель заборную, я тебе досточку отогнула.
Тырнет подумал, что одна лучше, чем много и сгинул в щель разверзшуюся.
За заборчиком молодца встретила баба пыльная настолько, что прелестей ея разглядеть не удастся тебе, читатель лупоглазый, скажем только, что волос у нея в отличие от белокудрой Наталиндры был чёрным, а глаз – ясным. И, схватив Тырнета за руку, повлекла она его в одну из трёх сараюх, стоявших рядом в ряд, словно вагоны поезда. А внутрях сараюхи – протащила гостя по лесенке на чердачок, где и заховалися они в сене на расстоянии приличном друг от друга. А бабы-схоластницы, тьфу ты, сластоохотницы, тем временем, снесли заборчик телесами своими да в другую сараюху ринулись молодого деда искать.
- Судя по изображению на вашем лице, - а изображено там поверх затвердевшей пыли было нечто напоминавшее этюд Остроухова «Золотая осень», - достопочтенная мадама, звать вас Вальсилиндрой и имеете вы, как мне говаривали, почётную должность председателя деревни, не так ли?
- Всё верно, только зовут меня Вальсилинарией. И спасла я тебя от чоса бабьева, серотою выброшенный, не столько из жалости, сколько напоговорить хотела.
- О, это уже хорошо, дорогая моя Вальсинария, мне тоже много чего есть тебе высказать. Не хочу, конечно лезть в ваши порядки да устои деревянные, отражающие вашу этнографическую самобытность, но то, что я здесь наблюдаю в вашей деревне, в течение короткого пребывания, меня, мягко говоря, вводит в состояние непрерывной галлюцинации. А этот ваш сраный Чосов день, который вы себе назначаете по настроению чуть ли не каждую неделю, меня просто напросто превращает в анти-самца. Ладно, вы все были бы чистыми, я бы тогда, быть может, на кого-нибудь бы и позарился, вон и Ольхивия - ничего так, хотя её забудем – там Кузогрил, и Мормыла, и Чудасница, и Верлинария, да и Наталиндра, на худой конец, сгодились бы. Но вы себя изуродовали, облепились грязью, и после этого ждёте хорошего к себе отношения. И всё это по воле какого-то Трактора небесного, на которого вы молитесь. И в сероте я сколько голым был, и тут голым бегаю – судьба что ли у меня такая? Заставляете меня, как здорового молодого деда, ходить по вечерам - сворачивать день, который якобы сам не закончится, если это не сделать. А давеча, как вы выражаетесь, мы «тыкали в рожу небу» длинными палками, чтобы дождень моросить перестал, ибо он, мол, нечистоты ваши смывает не вовремя. Баня у вас всего одна, да ни одной на деревню. Кстати, настоятельно попросил бы вас, как председателя Умниловки позаботиться о том, чтобы книжный магазин тот старый очистили от книг и открыли библиотеку что ли какую-нибудь во главе с Бармандеей Ивановной. А то у вас ни одной школы в деревне я не видел, пусть дети хотя бы в библиотеку ходют.
- У них другое занятье есть. Кстати, почему, Тырнет, ты птиц не строгаешь по вечерам, думаешь, что это дело несерьёзное? Дети ж, они дети и есть, ленятся тщательно выстругивать, засыпают некоторые, а потом подбрасывают с крыш поделки свои днём в небеса, чтобы птицы по небу летали, да поделки эти неуклюжие пришибают некоторых.  Так и я вдовицею стала, когда мужу моему Михандрию по голове канарейкой размером с петуха вдарило.
- Соболезную, конечно же, но птиц стругать по вечерам – дело не обязливое, а доброволинское. Обычаи и нравы ваши дикие я переделывать не намерен, дозволь мне хотя бы баню сгородить нормальную.
- Нечестивцем стать решил…
- Слышал я про вашего подземного доктора якобы злодея, подозреваю, что зря вы ему аптеку снесли, лечить он вас хотел от психиатрии вашей.
- Ты такие разговоры еретитские прекращай. Удивляюсь, как тебя блаженный Трактор до сих пор терпит, будь на его месте Каток небесный, что до него в стародавние времена мудрословил, давно бы уже тебя в грунт закатал. 
- Кстати до вашего сизокрылого Трактора мне тоже добраться надо бы. Как к нему на приём попасть, через церкву поди?
- Кишка тонка у тебя, Тырик, до небесов доехать. А во церкву сходи. Преподобный Механик тебя живо на место поставит, а не вставишься, сожжём тебя на хрен на костре инквизиторском в костров день. И скажи читателям своим, чтоб не пялились на меня, я дева целомудрая даже в Чосов день.
- Да кому ты нужна. Они за бабами, что меня ищут смотрют. Вон они уже вторую сараюху разносят, скоро до нас доберутся. Прошу тебя об одном Вальсинария, и тогда не выдам твоей тайны целомудрой о том, что в Чосов день ты прячешься вместо того, чтоб за умниловскими мужиками гоняться, освободи от книжиц вместе с Бармандеей магазин Иванов. А дальше я уже сам там разберусь. Я тебе больше скажу, Вальсинария, ведомо мне теперича многое, что будет и не будет, только что там из этого будет, а что не будет, понять трудно. Но ждёт меня, прямо скажу, судьба незавидная с одной стороны, с другой довольно задорная. Стану я величайшим из великих и поклонятся мне многие из вас, а кто не поклонится, пусть пойдёт в магазин и купит уже себе смартфон нормальный.
Будущий дед ещё долго говорил, а у Вальсинарии был заготовлен отходной путь - по проводу из колючей проволоки скатиться к соседнему чердаку через дорогу, как по канатной дороге в момент её крушения, когда бабы, одуревшие от чоса, в их с дедом сарай ворвутся. Но стая умниловского мужичья, не менее одуревшая, тоже оказалась в том квадрате, и в итоге две компании нашли друг друга прямо на улице. А молодой голый дед Тырнет и голая Вальсинария, зарывшись в сено, друг напротив друга глазёнками зыркали и думали каждый о своём. Дед – о бане, а председательша – о том, что, может быть, и правда, хотя бы одну моечную в Умниловке можно допустить, а то уж совсем нестерпимо у неё спина чесалась, потому что пробивалась из коросты на ней неугомонные ростки травы-пожирайки.
А тем временем Чосов день подходил к  своему похотливому завершению: Кузогрил ломал через колено мужиков, позарившихся на Ольхивию, Махоню била палками компания из пяти баб, а тот, скорчившись, валялся в пыли дороги и просил ещё добавить, Наталиндрия шевелявилась явно не в одиночестве в кустах шиповника, Бармандея сидела на ветках вместе с бабульками с перевёрнутой вверх тормашками книжкой «Кама-сутра», а преподобный Механик гнался с разводным ключом за парой бабёнок и, скорее всего, нагнал их, но ты, читатель, этого уже не увидишь, ибо пора уже день закатывать да идти спать.
Церква святого Трактора
А теперь пора просыпаться, потому что пришли за молодым дедом мужичищи огромные без пятнадцати шесть утра, вытащили за ноги из сарайки да поволокли за собой день раскатывать обратно.
- Ещё недели здесь не живу, а как уже ненавижу это место. Выспаться нормально не даёте, сволочи.
- Ничего, привыкнешь, Тыр. День раскатаем, а потом можешь снова спать идти.
Это сказал, а точнее прогромыхал так, что пол скрученной деревни разбудил, самый великанистый мужик, которому молодой дед был ростом по колено. Звали его Никандрием, и силищей обладал он такой несусветной, что казалось и его одного хватило бы на раскатку дня умниловского. Может, так оно и было, да только пакость одну он по нечаянности делал каждый раз: во время раскатки рулона дня надо ж было назад отступать так, чтобы день впереди раскрывался во всём своём солнечном пробуждении да цвете, словно ковёр волшебный, да только бедные звёзды при том, бывшие позади Никандрия в ночи тёмной, как камни драгоценные сверкавшие, сослепу нещадно давились его сапожищами, и сколько галактик да вселенных таким образом загубил этот верзила, сосчитать уже никто не решится. Живёт так где-нибудь инопланетник такой бледно-зелененький с антеннкой на темечке, чаёк попивает в своём домике-тарелке, а тут по нему сапожищем никандровским – бац!, и вместе со всей планетой в пыль превращают, умные люди такое непотребство ентропией назвали. Хорошо хоть на умниловский ковро-день никто не гадил. А то, что аглицие собаки прогрызли в чернотине задневной дыру серебристую, это ты, полагаю, знаешь, читатель истории про дурра Епифания, а коли не знаешь, поди живо и прочти об этом, лодырь моргучий.
- Только читатнику своему, как день мы разворачивать будем, не показывай. А то он ещё на Земле своей вздумает планету также испоганить, ибо эти постоянные скручивания-раскручивания трубочки, сдаётся мне, не на пользу обитанию, вона умниловцы, какими идиотами стали. Может, конечно, и от чего другого, но на всякий случай, ты ему глазёнки-то прикрой.
Слушай, Тырнет, ты герой тут, конечно, главный в этой повести, да только позволь уж мне решать, что показывать, а что не показывать.
- Э, нет брат, то что я позволил свой голый зад демонстрировать, вседозволенности твоей шиш даётся. Сейчас как возьму и форматну весь твой текст, да клавушки на ноутбучике старом послипаю, да программку твою заблокирую,ты же знаешь, кто я в будущем буду или не буду.
То есть вот ты как заговорил, старый хрыч, угрожаешь мне! Писать я буду так, как надо мне, а не тебе.
- Вот и писай на здоровье. А буковки, ежели запрещу определённые соединять, не соединишь без моего дозволения, понял, автор сраный. И читателям своим, коих и трёх нет, так и передай – попробуют хоть что-то повторить непотребное, что я тут творить буду, отключу от всемирной сети навсегда. Их дело глазами по строчкам пилькать да картинки разные представлять, твоё - строчки плодить, а моё – в этом сумасшедшем доме выжить. Мужичьё, всё скатали? Никандрий, там опять кто-то верещал за нами, а потом затих. Может, лучше вперёд раскатывать будем? Своих-то давить не так жалко, а? Шучу я, шучу. Всё, бывайте мужики, у меня тут дельце одно есть, сходить к одному пафосному перцу надобно.
И пошёл дрянной молодой дед по сонной деревушке до церквы святого Трактора, уворачиваясь от бумеранговых пташек, что мальчонка, жавороночек умниловский, с пожарной колокольницы раскидывал да во свирельки посвистывал.
- Уймись, гадёныш, дай до точки дойти, а там уж пуляйся поделками своими, сколько хочешь. С такой высоты и зашибить можно. Я твоим родителям на тебя нажалуюсь, короед.
- Не смогишь. Сиротный я. Получай, дяденька, птичкой по шапке, что не носишь, от Скифушки!
- Ух, доберусь я до вас детки беспризорные. Будете в моём дурмане обитаться да глазки свои мелкие прожигать, да за советами ко мне пойдёте, а я вам таких ответов надаю, что уже поздно будет улепётывать. Бабы-ёги Алиска да Сирка вам таких лапшей навешают, а потом сожрут вас вместе с телефонами вашими. Скифушка, это имя знаю я откуда-то из будущего. Подгадил ты мне там где-то не слабо, только в тумане всё, не вижу как умудрился. Ладно, вот и церква замаячила.
(Вы заметили, что молодой дед Тырнет какой-то мерзкий стал? Детям угрожает. Ругается, по чём зря; он и не был конфеткой, но сейчас еще горше стал; может, его того, ну, это… в траву-пожирайку закинуть и историю Наталиндры или Махони развить? Только не говорите это ему, а то он опять на меня ополчиться задумает и что-нибудь нехорошее с аппаратурой сотворит. Скобки-то, как и скрепы, он не видит, похоже).