Перстень с гранатом

«Перстень с гранатом»

Город дышал славой и тревогой. Цезарь, провозглашённый диктатором пожизненно, шагал по форуму в тоге с пурпурной каймой и золотой вышивкой, а в домах патрициев шептались о свободе и предательстве. На холме Эсквилина, за стенами с рельефами лавровых венков, стоял дом Декима Фульвия, бывшего военного трибуна, ныне управляющего поместьями Лацио.

Деким был сыном старого рода, чьи предки служили консулами при Сулле. Он воевал в Галлии, получил ранение под Алезией и вернулся в Рим с честью, но уже без огня в глазах. Первая его помолвка с Авленой, дочерью его командира Гнея Ветурия, не состоялась. Отец Декима, опасаясь связей с «старой аристократией» в эпоху диктатуры, запретил брак. Деким повиновался, как подобает сыну и гражданину.

Отец, видя, как Цезарь казнит или изгоняет всех, кто носит имя из старых фамилий: Ветуриев, Сергиев, Клавдиев, запретил брак.

— Ты хочешь, чтобы нас всех стёрли с лица земли, как Сулла стёр дом Лентулов? " — спросил он сына перед святилищем Ларов, не глядя тому в глаза.

Авлена, не вынеся позора разрыва, умерла. Смерть записали как горячку. Но в Риме редко верят писцам.

Деким не простил себе этого. Год спустя он женился на Флавии Лицинии, девушке из уважаемого, но не знатного рода, известной скромностью и чистотой нрава.

Флавия была молода, стройна и прекрасна. Лицо её напоминало юную Лунацию с фресок в храме Венеры. Но Деким смотрел на неё без страсти. Он обращался с ней почтительно, щедро одаривал, не позволял грубости даже в слове. Но между ними лежала невидимая стена. Она молчала, как учили мать и кормилица. Жена не должна требовать, только принимать.

Одним утром, когда в атриуме ещё пахло благовонией из кипариса с вчерашнего подношения Лару, Флавия вошла в кабинет мужа, чтобы проследить за уборкой рабами пыли с восковых масок предков. В ящике письменного стола, за восковыми табличками с отчётами о доходах, её пальцы случайно коснулись чего-то твёрдого. Она вынула перстень.

Золотой ободок, а в нём гранат, тёмно-красный, как запекшаяся кровь. На внутренней стороне выгравированы слова: «cui vivo non credidi, mortua non derelinquam», «Кому при жизни не доверял, мёртвой не покину».

Сердце её сжалось. Она слышала от старой ключницы, бывшей вольноотпущенницы из дома Ветуриев, как звали ту, первую: Авлена Ветурия. Говорили, что Деким подарил ей обручальное кольцо, но забрал его, когда брак разорвали. Неужели это оно? Но зачем такая надпись, если он сам отказался?

Вечером, за трапезой из яиц, салата, рыбы, вина и пресного хлеба, Флавия решилась.

— Мой супруг,  — сказала она, глядя в пол,  — я нашла в столе перстень с гранатом.

Деким положил ложку. Взглянул на неё, не гневно, но пристально.

— Я знаю, где он лежит.

— Надпись… — замялась Флавия. — Она о ней?

Он молчал долго. Потом встал, подошёл к нише, где горел масляный светильник перед статуэткой Гения семьи.

— Перстень заказал я. Подарил ей при жизни. После её смерти сделал гравировку, не ей, а себе. Чтобы помнить: я не доверил жизни её слову, не защитил её чести… Так что мёртвой я не покинул. Лишь потому, что не смею.

Флавия подняла глаза.

— Ты винишь себя?

— Я был слаб. Ослушался сердца ради долга перед отцом. Но долг истинный, перед тем, кто тебе верит. Я его нарушил.

Она поднялась и подошла к нему. Не касаясь, лишь встав рядом.

— Я не Авлена. Но если ты готов нести вину, позволь нести её с тобой. Не как должник, а как жена.

Деким криво усмехнулся.

— Ты не понимаешь, Флавия. Это не бремя для двоих. Это позор, который я заслужил один.

— Позор — не в том, что ты не уберёг невесту,  — тихо сказала она, глядя на него. — Позор — в том, что ты позволяешь прошлому задушить настоящее. Ты чтишь прах, но забываешь живую. А ведь настоящий долг римлянина, не в скорби по мёртвым, а в заботе о тех, кто с ним дышит одним воздухом.

Он замер. Эти слова… Они не были из тех, что учат матрон в атриумах. Это было сказано не как просьба, а как суждение. Так мог бы сказать глава семьи, защищая честь рода.

Деким посмотрел на неё, впервые без холодности. В его глазах не было любви, но появилось нечто большее, уважение.

Наутро он вымыл руки, как перед жертвоприношением, и переложил перстень не в стол, а в фамильный ларец, рядом с прахом предков и свитком завещания. А через неделю, в шестой день до мартовских ид, он вручил Флавии браслет из золота с тремя гранатами, как три клятвы: хранить, чтить, не забывать.

— Это не искупление,  — сказал он. — Это обет. Жить, не в тени мёртвых, а в свете живых.

Флавия надела браслет. Не как украшение, а как знак.

За стенами дома гремели колесницы, кричали торговцы, шли легионеры с Галльского рынка. И все они несли в себе семя грядущей бури. Но в доме Фульвиев, где горел светильник перед его Гением и покоился перстень в ларце предков, наступила тишина. Не пустота, а покой, рождённый гармонией.