Хранитель сна

Я люблю детей, но Богом клянусь: к такому жизнь меня не готовила.

Я сидел в просторной гостиной дома семьи Инжеватовых и ждал подопечную. Её папа, Александр, — сотрудник МИДа. Мама, Александра, — менеджер среднего звена в крупной госкорпорации. Они сразу мне понравились: мягкие, вежливые, простые, но без фамильярности. И, главное: я уловил тёплые колебания воздуха между ними.

Так я вижу любовь: что-то вроде марева над раскалённым асфальтом, без цвета и запаха, но зримо искажающее видимый спектр. Это для вас, людей, любовь — абстракция. Для меня — измеримое излучение. Но даже если б я был таким же слепым, как вы, я б не мог не услышать бесконечную нежность в их голосах, когда они обращаются друг к другу: он к ней — Шурочка, она к нему — Сашечка. Немного старомодно, на мой взгляд, но так мило. При моей обострённой эмпатии о лучшем и мечтать не стоило. Я так думал, пока не увидел их дочь.

Потянуло затхлым холодом, в дверном проёме появились тёмные, едва заметные, прозрачные амёбы, они роем окружали очаровательную девочку лет трёх. Маленького белокурого ангела с бледной кожей и глубокими тенями под глазами. Сутулясь и шаркая ногами, малышка вышла на середину комнаты и зевнула. Шурочка озабоченно посмотрела на дочь.

— Солнышко, гляди, кто к нам пришёл. — сказала мама, пряча тревогу за показной весёлостью.

Девочка повернулась и увидела меня. Её глаза расширились от удивления.

— Это — Леонид, детка. Он будет охранять твой сон.

Малышка подбежала ко мне, и амёбы обеспокоенно заметались вокруг её головы.

— Он — Лео! — сказала она, обхватив меня. — А я — Лия, — прошептала она мне в ухо.

Я не возражал, Лео — красивое имя. Главное — контакт. Но до того, как Лия уткнулась лбом в мою грудь, я успел заметить серый муар на белках её глаз. Лию что-то мучает, не даёт ей спать. И эти амёбы меня беспокоили. Ни о чём подобном я никогда не слышал. Они не жглись, не жалили, только хаотично вились над ней. На пробу я втянул одну из них в себя — и ничего не почувствовал. Что они, зачем они? Я этого понять не мог.

Так начался первый день моей службы. Чем она закончится, я тогда не догадывался.

***

Вечером Шурочка прочитала дочке сказку и, уходя, потянулась к ночнику.

— Мамочка, пожалуйста, не выключай свет! — взмолилась Лия.

Шурочка погладила её бледную щёчку.

— Милая, — сказала она ласково, — ты и так плохо спишь.

— Нет, мама, в темноте я совсем не засну! — Мама застыла в нерешительности. — Ну пожалуйста!

Устало вздохнув, Шурочка посмотрела на меня. А что я мог ей сказать, если сам ничего не понимал?

Она оставила свет и вышла, аккуратно прикрыв дверь. Амёбы над головой девочки замедлили движение и опустились ниже. Лия зевнула, и пара призрачных тварей влетели ей в рот.

— Спокойной ночи, Лео, — сказала она.

— Спокойной ночи, Лия, — ответил я, — и сладких снов.

Девочка закрыла глаза, и вскоре дыхание выровнялось. Странные существа продолжали свой медленный танец. Лия повернулась на бок и сунула кулачок под щёку. Движение амёб ускорилось, они закружились крохотным смерчем и в мгновение ока исчезли в ухе. Какое-то время ничего не происходило: девочка заснула. Она дышала ровно, и я почти успокоился, но вдруг задрожали ресницы, под закрытыми веками забегали глаза. Морозное облачко, поблескивающее ледяными кристалликами, вырвалось из приоткрытого рта вместе с дыханием. Я знал, что это: ужас. Смертельный, парализующий ужас.

Я подался к ней, ухватил его краешек и потянул. Осторожно, как тянут ветхую, расползающуюся в руках ткань. Горло опалило страхом, я чувствовал, как прилипает к нему язык, как ледяное крошево забивает лёгкие. Время шло, а он не кончался, и тогда я решился. Я отключился от всего окружающего, заставил себя забыть о неприятных ощущениях в пылающих ледяным огнём лёгких. Я рванулся к ней, слился в единое целое, но вместо ясности почувствовал, как проваливаюсь в зыбучие пески.

***

Она — это я, мы сейчас неразличимы и неделимы, но мои возможности сильно ограничены. Я — это она. Очень странно и необычно чувствовать себя в теле слабой маленькой девочки. Такого опыта у меня ещё не было. Это как... Как будто кончики нервов торчат наружу сквозь кожу, слух невероятно обострён, нос ощущает множество запахов, — и совершенно непонятно, какие из них настоящие, а какие лишь игра воображения.

Свет торшера потускнел, обрёл вес и плотность. Теперь он медленно полз, растекаясь по поверхности стола, по стенам, по простыне. Он стал слабым, жемчужно-серым, но всё же оставался серым. Всё, что было за его пределами, залила чернота, и в ней шевелилось что-то такое же чёрное и непроницаемое. Ужас, похожий на драную половую тряпку с шевелящейся бахромой, высунулся оттуда.

Я — обманка. Я — фальшивая девочка Лия. Иди ко мне, ползи по простыне, ныряй под одеяло! Запах стылой сырости усилился, край серой рванины коснулся пальцев ног, — и я с трудом сдержался, чтобы не отдёрнуть ноги, не спугнуть тварь, спрятавшуюся за границей света. Ужас накрыл меня влажным саваном, но я терпеливо ждал: не он мой враг. Он — всего лишь щупальце монстра, край его рваной хламиды, старая тряпка… Я начал догадываться, кто пришёл за Лией.

Рваный угол с шевелящейся бахромой высунулся из-под одеяла. Тысячи паучьих ножек волокли за собой ветхую на вид ткань — гнилую, серую от тонн земли и истлевшей органики, пропущенных сквозь неё.

Как только стылая дрянь добралась до моего рта, я вцепился в неё зубами. Монстр в темноте, за изножьем кровати, истошно завопил на одной ноте. Крик — женский, старческий, от её визга закладывает уши. Ножки судорожно напряглись, пытаясь разжать мои зубы, они прокололи язык, разодрали нежное нёбо. Думать об этом у меня нет времени. Маски сброшены, притворяться больше нет смысла. Я вцепился обеими руками в шевелящуюся ткань и ощутил, как перекатываются тонкие и жёсткие псевдомышцы под её суконной кожей. Там, в темноте, задёргалась в панике чёрная тень. За ней стоит платяной шкаф с приоткрытой дверцей: я это знаю, потому что знаю, что порождает таких тварей.

Когда то самое лёгкое марево любви с одной стороны встречает вместо такого же марева бурую мглу равнодушия, начинается реакция. Равнодушие превращает любовь в обиду, обида порождает страх. Обида, смешанная со страхом — разрушение. Оно заразно, оно быстро распространяется и стремится заразить всех, — и тогда плачут и пугаются дети. Их страхом питается монстр, вырастающий из старых ветшающих тряпок в дальних углах шкафов, кладовок и антресолей.

Такой монстр не мог появиться в любящей семье Инжеватовых, тут нет нужных ему условий. Я знаю, потому что не так слеп, как люди с живыми глазами. Он мог только достаться им по наследству.

Знакомый незнакомец... Я вцепился в серую дрянь, потянул на себя, заворачиваясь, как в одеяло, мне нужно пересилить, вытащить из темноты того, кто в ней живёт. Мне и жутко, и интересно, как он выглядит. Я был Лией, слабой трёхлетняя девочка, замотанная в кокон из мокрой серой тряпки, но монстр засомневался. Он заподозрил, что в крошечном теле, под тонкой розовой кожицей, скрывается его самый страшный враг. От испуга начала расползаться ткань, окутавшая меня: так ящерица отбрасывает хвост. Этого я допустить не мог.

Отчаянным прыжком на границу тьмы и слабого серого света я сократил расстояние, перекрутился в воздухе, захватив больше мерзко шевелящейся тряпки, обхватил её обеими руками — и тянул, тянул, уперевшись крошечными пятками в изножье кровати. Жаль, что монстры не приходят к детям постарше и покрепче, с тренированными мышцами и сбитыми на спарринге костяшками пальцев. У таких детей мясо грубое и жилистое, оно пропитано запахами пота и злости. У него нет нежного сливочного привкуса, как у детей помладше: тех, кто плачет больше, чем злится.

Я тащил на себя эту гадкую тянущуюся ткань и слышал, как кряхтит враг. Вёл, подёргивая, из стороны в сторону. Чернота передо мной приобрела объём, на её поверхности вздулся пузырь. Он не круглый, а продолговатый, высокий — почти под потолок. Пузырь натягивался, и чем сильнее я его тянул, тем менее чёрным он становился. Плёнка тьмы истончилась, проявились плечи, лоб, руки, судорожно вцепившиеся в серую тряпку страха.

Я решился: дал слабину, чуть согнув колени. Существо в темноте отпрянуло, но я тут же дёрнул всем телом. Затрещала ветхая ткань, с влажным чмоканьем разошлась плёнка, и на меня упала старуха, замотанная в тряпьё.

Она рухнула тяжёлым мешком, полным острых костей. Её лохмотья были похожи на выцветшее одеяние цыганки: многослойное, рваное, лоскутное: индийские огурцы, польский горошек, матрасные полосы, тельняшечная зебра, ситчик в полевых цветах, крепдешин в крупных маках. Тряпки потеряли цвет, истёрлись, зияли прорехами, но они были живыми. Они ползли, оплетали, запелёнывали, душили запахом нафталина. Я задохнулся.

Старуха вцепилась мне в горло бугристыми пальцами и зашептала:

— Где она? Где моя девочка? Я так соскучилась.

Её горячее дыхание пахло лекарствами и ацетоном. Тряпки взлетели над её головой и опадали, накрыв нас обоих.

"Я проиграл" — понял я.

— Ты проиграл, — согласилась старуха.

Её взгляд изменился. Испуг, злоба, торжество — ушли, теперь водянистые глаза смотрели с нежностью на моё лицо: на лицо Лии.

— Моя девочка, я так по тебе скучала! Не вырывайся, дай мне на тебя насмотреться, дай тебе помочь, дай тебя сохранить, дай тебя уберечь...

Её голос можно было принимать вместо валерьянки, он мягкий и успокаивающий, он тихий и усыпляющий.

— Я спрячу тебя среди нарядов, моя малышка. Среди сарафанов, платьев с фонариками, брючных костюмов. Я положу тебя на мягкую подушку с кружевной оторочкой, обложу тебя веточками сиреневой лаванды, она такая красивая, она так приятно пахнет, и отгоняет моль.

Левая рука старухи душила меня, правая ласково поправляла белокурые локоны.

— Я накрою тебя тёплым стёганым одеялом, мягким лоскутным покрывалом, красивым гобеленом с оленями — и ты согреешься, ты успокоишься, ты уснёшь.

Её голосом можно было усыплять больных перед операцией.

— Ты так долго не спала. Ты так исхудала — тебя совсем не кормят, о тебе никто не заботится. Я вижу глубокие тени под твоими глазами. Ты плохо спишь, деточка моя?

Её голосом можно было снимать боль и останавливать кровь.

— Тебе больно, солнышко моё? Сейчас бабушка подует и больно не будет, больше никогда не будет. Будет сухо, тепло, темно, уютно.

Старуха втянула воздух. Раздулась под кружевной ночнушкой тощая грудь, в сморщенной пигментной коже. Если она подует, я усну навсегда, и со мной уснёт Лия. Её найдут утром, холодной и тихой, с нежной улыбкой на губах. Со страшным криком я потащил руку, обвитую шевелящимися тряпками: маленькую детскую ручку с припухлостями и перетяжками. Я рвал ткань, а ткань разрывала нежную кожу. Мне было больно, невыносимо больно, но боль намного лучше смерти. Боль пройдёт, а смерть нет.

Я вцепился старухе в глотку и с силой, которой не может быть у трёхлетней девочки, упёрся ногами во впалый живот. С разинутым ртом, хватая воздух, который не проходил сквозь пережатое горло, старуха перелетела через меня, стукнулись в оконное стекло сношенные тапки. Покрывалами, простынями, медленно опустились на тощие ноги гнилые лохмотья. Пока она не успела прийти в себя, я схватил торшер и перевернул над ней.

Серый тяжёлый свет потёк вниз, коснулся её лица, заструился по щекам, залил глаза, ноздри, рот с запавшими губами. Старуха закричала, но было поздно. Кожа, истончаясь, обнажила мышцы цвета провяленного мяса — серый свет разъедал их, в дырах проступили желтоватые кости. Тряпки взвились вокруг в предсмертной агонии и опали. Ткань превратилась в прах, прах — в пыль, пыль закружилась золотистыми мушками в первом луче солнца

Дрожащий и обессиленный, я упал на кровать рядом со стремительно осыпающимся скелетом. Из щелей между рёбрами, глазниц, распахнутых челюстей вылетел рой призрачных амёб. Они закружились над моим лицом, закручиваясь в воронку.

Я в панике перевернулся на бок, накрыл ухо подушкой, заткнул свободной ладошкой рот и нос. Тонкий, извивающийся хвост смерча завис передо мной. Он замер и вдруг вонзился мне в глаз, ввинтился в череп, я наполовину ослеп. Оставшимся глазом я смотрел, как втягивается в меня рой прозрачных тварей. Голова онемела. Боясь потерять сознание, я оттолкнулся от Лии и упал на коврик у её кроватки.

Я сделал, что мог, девочке больше ничего не грозит. Она будет жить спокойно и безмятежно в этом красивом доме, полном любви. Здесь больше нет и никогда не будет монстров. Они не выживают в человеческом счастье. А мне стало грустно: я вспомнил, как купался в тёплом мареве в гостиной Инжеватовых всего несколько часов назад. Как бы мне хотелось остаться здесь навсегда…

***

Шурочка тихонько приоткрыла дверь. Дочка спала, скинув одеяло на пол. Она разметалась по кровати, маленькие ручки сжались в кулачки, но девочка улыбалась во сне. Мама подошла к кроватке и склонилась над дочерью. На обычно бледной детской коже проступил лёгкий румянец. Сегодня Лия не кричала, не звала родителей, не жаловалась на бабайку в шкафу. Первая спокойная ночь за последнюю неделю.

Босая нога Шурочки уткнулась во что-то мягкое. На коврике у кроватки лежал плюшевый кролик Лео, которого они купили Лие накануне. Один пластмассовый глаз потерялся, лапа почти оторвалась, из подмышки торчала вата. Шурочка подняла игрушку с пола и поморщилась: на ощупь она была влажной. В чуткий нос, привычный к нюансам винных букетов, ударила вонь немытого холодильника.

С кроликом в вытянутой руке, брезгливо сморщившись, она вошла на кухню кролика двумя пальцами, она вошла в кухню. Сашечка листал планшет, потягивая кофе.

— Ого, — сказал он удивлённо, — по нему что, трактор проехался?

— Не знаю, — вздохнула Шурочка. — Вот такое качество, можешь себе представить? Танки, значит, строить умеем, а плюшевого кролика сшить так, чтобы он не развалился за одну ночь, — нет.

Она открыла дверцу и выбросила игрушку в мусорное ведро. Торопливо вымыла руки с мылом и понюхала пальцы.

— Фу, — сморщила она носик. — До сих пор воняет этой затхлой мерзостью. Сашечка, пока Лия не проснулась, давай съездим в магазин и купим новую игрушку, только хорошую, фирменную, а не этот ужас. Кролик Леонид! — она покачала головой. — Ну кто до такого додумался?

***

Там, где я открыл глаза, было темно и плохо пахло. Амёбы жужжали в моей голове, или это вились мухи над мусором. Под левой лапкой лежал недоеденный кусок торта. Под правой — газета с картофельными очистками. Над головой — узкая полоска белого света. Она стала шире, возникло багровое лицо с заплывшим глазом. Лицо улыбнулось беззубым ртом, и грязная рука вцепилась в моё ухо.

Она — это была женщина — принесла меня в подвал жилого дома. На продавленном матрасе сидела чумазая девочка.

— На, — сиплым голосом сказала женщина, — это тебе. Играйся!

Девочка взяла меня на руки и нежно погладила.

— Я буду звать тебя Ваней, — сказала она. — А я Варя, — шепнула она мне в ухо.

Я посмотрел в её усталые глаза с тяжёлыми синими тенями, и амёбы в моей голове возбуждённо зажужжали. Впереди была трудная ночь. Боже, дай мне сил!