Типы личностей мужчин. Юморист

    Он не ищет легких путей. Он ищет подвохи. Его взгляд — это не орлиное зрение, видящее цель, а зрение грифа, выискивающее в ландшафте мира все, что уже умерло, разлагается или носит в себе семена собственного разложения, чтобы указать на это точным, метким словом. Он — юморист, но его стихия — не смех, а его предвестник: разочарование. Его оружие — не юмор, а его обоюдоострая, ядовитая разновидность: сарказм. Он строит свою крепость из осколков разбитых идеалов, а бойницы в ней — это его насмешливо прищуренные глаза.
    Он входит в комнату, и напряжение, если оно было, тут же растворяется в ядовитой, но такой спасительной пелене шутки. Он не решает проблемы. Он их обесценивает. Он находит в самой серьезной, пафосной или трагичной ситуации ее абсурдное ядро, ее слабое место, тычет в него пальцем, и она сдувается, как проколотый воздушный шар, с жалким и смешным визгом. Он — санитар языка, прочищающий заторы пафоса и глупости едкими ремарками. Он обладает древней, почти магической привилегией дурака — говорить правду, прикрывая ее колпаком с бубенцами. И все только посмеиваются, не понимая, что только что услышали приговор.
    Его юмор — это не жизнелюбие. Это форма перманентной критики, способ существования в мире, который не устраивает его своей неидеальностью, жестокостью и глупостью. Он смеется не потому, что весело. Он смеется потому, что если он перестанет смеяться, ему придется плакать. Или кричать от ярости. Его остроумие — это клапан, через который он стравливает пар своего разочарования в реальность. Он король без королевства, единственная власть которого — это власть над смехом толпы. И он правит ею с ироничной жестокостью деспота.
    Он мастерски владеет искусством самоиронии. Он всегда готов ударить первым — по себе. Он будет рассказывать о своих провалах так виртуозно и смешно, что вы даже не заметите, какую именно боль он только что казнил своим рассказом. Он выставляет напоказ свои шрамы, предварительно раскрасив их в цвета клоунады, чтобы никто не догадался, что они все еще болят. Это гениальный тактический ход: он обезоруживает потенциальных критиков, делая их работу за них. «Хотите посмеяться надо мной? Да пожалуйста! Я сам дам вам поводы, и смешнее, чем вы придумаете!». И в этом акте добровольного самосожжения на костре насмешки есть странная, извращенная гордость палача, который сам взошел на эшафот.
   С ним легко и невыносимо трудно. Легко — потому что он превращает скучную вечеринку в кабаре, а унылое совещание — в стендап-выступление. Он — душа компании, тот, кто всегда «на позитиве». Но его позитив — это не свет солнца, а свет люминесцентной лампы, холодный, безжизненный и немного мерцающий. Невыносимо — потому что за его колючей проволокой юмора невозможно дотронуться до чего-то настоящего. Любая попытка искренности, нежности, серьезного разговора натыкается на новую шутку, на новый барьер. Спросите его: «Как ты на самом деле?», и он ответит: «Как в телевизоре». Вы оба посмеетесь, и разговор на этом будет окончен. Он строит вокруг себя неприступный замок из острот, и мост через ров с крокодилами шуток поднимается каждый раз, когда кто-то пытается подойти ближе.
    Он боится тишины. Тишина — это пространство, где боль, которую он так успешно глушит смехом, поднимает голову и начинает тихо скулить. Поэтому он заполняет паузы словами, часто — едкими комментариями. Молчание для него не золото, а угроза, провал в бездну собственной, неозвученной печали. Его монологи — это заклинания, которыми он отгоняет злых духов собственной меланхолии.
    В любви он — самая сложная загадка. Он будет очаровывать блеском своего ума, осыпать комплиментами, завуалированными под изысканные насмешки («Ты сегодня выглядишь сногсшибательно... похоже, тебя действительно сносило ветром?»). Он будет идеальным партнером для легкого флирта и бессмысленных отношений. Но стоит вам захотеть подойти ближе, коснуться его настоящего, как сработает защитный механизм. Вашу искреннюю попытку поговорить по душам он примет за слабость и пронзит шуткой. Вашу нежность — высмеет как сентиментальную чепуху. Он бежит от глубины, как черт от ладана, потому что на глубине его ждут все те же демоны, которых он усмиряет своим цирком на поверхности. Его любовь — это вечный карнавал, где запрещено снимать маски.
    Его женщина должна быть либо такой же шутихой, с которой они будут вести изощренную дуэль остроумия, либо бесконечно терпеливой и понимающей, которая сможет различить за насмешкой — крик о помощи, а за колкостью — попытку защиты. Она должна научиться слышать его настоящий голос, который говорит: «Мне больно», когда он шутит о своем провале. И «Я тебя люблю», когда он подтрунивает над ее привычкой пить чай в три приема. Ее главная задача — не смеяться в ответ, а однажды, в самый неожиданный момент, молча прикоснуться к его руке, давая понять, что маска может быть снята, что за ней будет кому оказаться.
    Его величайший кошмар — быть всерьез. Быть понятым буквально. Быть разоблаченным в своей искренности. Его трагедия в том, что он отчаянно хочет связи, но его единственный язык для установления связи — это язык дистанции, отстранения, бегства от реальности. Он хочет любви, но способен выразить это только через шутливый подкол. Он хочет быть принятым, но показывает миру только нарисованную улыбку, пряча настоящее лицо. Он — монах ордена иронии, давший обет насмешки и соблюдающий его с фанатичной строгостью.
    В моменты настоящего, неконтролируемого горя его защита дает сбой. И тогда происходит страшное и завораживающее зрелище: шут замолкает. Маска трескается, и из-под нее выглядывает израненное, потерянное лицо мальчика, который не понимает, почему мир такой жестокий, и почему его шутки больше не спасают. В эти минуты он бывает самым настоящим, самым уязвимым и самым красивым. Но долго быть в этом состоянии он не может. Он спешно, с видимым усилием, собирает осколки своей маски и снова надевает ее, делая очередную шутку о собственном крахе. Это похоже на то, как после падения клоун отряхивается и раскланивается перед публикой, — его боль становится частью шоу.
    После него останется наследие — но не дела, не дети, а множество историй, анекдотов, язвительных замечаний, которые будут повторять, уже не помня, кто их автор. Он растворится в своем же остроумии, станет частью того самого фольклора, который он так любил создавать. Его последняя шутка — это он сам. Человек-парадокс, который смеялся для того, чтобы не сойти с ума, и в итоге стал заложником собственного смеха. Он так и не понял, что королевство, которое он искал, не нуждается в шуте. Ему нужен король. Но он слишком боялся снять колпак и надеть корону.