пубертат

Первая ассоциация у меня с Москвой - это словосочетание «кишки метро». Я его вроде бы услышал впервые у Проханова. Может, где-то еще. Интересно, почему именно параллель между частью организма, всасывающей питательные вещества из переработанной пищи, и городом-мегаломаном настолько четко укрепилась в моем сознании, что каждый раз, садясь в первый вагон на Таганке, в голове колоколом раздается фраза: «Я в кишке»?

Я считаю, что любой институт, любой город, любое устоявшееся образование или даже живое существо (или его часть) можно рассматривать как некоторую систему - она стремится к развитию и постоянству, открыта и обладает своим жизненным циклом. Животное - система, Москва - система. Фундаментальная задача любой системы - выжить и развиться, поддерживая при этом свое некоторое равновесие, и у Москвы это получается замечательно. Москва - гетеротроф, как любит выражаться Шабельников. Причем гетеротроф она скорее метафизический, а не фактический. Платой за пребывание в дутом мегаполисе, чья картинка «самого большого города в европейской части мира» на потеху западному миру и далекой глубинке сконструирована горой инфлюенсеров, является изживание или поглощение индивидуальности его жителей. Школьник семнадцати лет, начинающий специалист-бакалавр или девчушка-побегушка с почти интимным внутренним предвосхищением своего успеха представляют победоносное покорение ядра мира. Колорит фантазий, упоение нахождением в точке бифуркации, ощущение духовного, психического подъема от преодоления силы притяжения Васюганских болот родного уезда - прекрасный десерт для города, где миллион таких же носителей чистоты и амбиций.
Для поддержания собственной постоянности Москва именно что пожирает некоторые надежды приехавших - символический обмен и смерть. Для поддержания фасада города-надежды эту надежду необходимо у кого-то забрать, чтобы ложное «Я» продолжало жить. Усреднение человека до функционера, сглаживание таланта до само собой разумеющегося атрибута, похожесть и отличаемость одновременно. Меня очень забавляло, как Беньямин Вальтер улавливал контрасты Москвы начала двадцатого века, различая разнородности, столкновения социальных слоев и достатков, суперпозицию террора и благоговения. Сейчас этого ничего нет. Если Москва, то только Москва-Майская, где дорогая безальтернативность туманом закрывает веки, а тараканы и крысы кажутся куда более родными по душе, нежели коллеги или соседи, ведь ваши судьбы где-то да похожи.

Здоровой конкуренции не существует, это необходимо выжечь на коже и никогда не забывать. Конкуренция есть дисстрессовая гонка в угоду функциональных критериев системы. Победить, доказать, обогнать, выпороть, задавить, переломить, переключить, высмеять, обесценить, обезглавить, обоссать, сжечь - это и есть конкуренция. Унизительно отстаивать свою субъектность через косвенное и фундаментальное насилие, где насилие - стиль жизни, а не деятельность. Рыночный человек достигает своего апогея как функционер только после перепрошивки и предварительной очистки памяти, что стимулирует его адаптацию и открывает новые горизонты служения. Костюм рыночного человека всегда сделан из человеческой кожи, виниры - из зубов некурящих молодых людей, а в бак автомобиля заливается кровь и слезы скучающих родителей. К единичному акту насилия способен и самый из святых, но позволить насилию влиться в себя настолько глубоко, что каждое движение тела можно назвать злом, - способен только хорошо выглаженный автоматон. Языческие боги всегда требовали подношений.

Именно метро забирает последние полезные вещества несчастного работяги, смешивая его и смещая с пьедестала творца собственной судьбы, - ведь судьбы-то никакой и нет, есть только гомеостаз, и он не должен нарушаться.