Окопом все казалось мне. Михаил Луконин

В современной лирике немного найдется стихотворений, в которых так пронзительно утверждалась бы духовная связь со своим поколением. И, наверное, не много у нас поэтов, чьи стихи о солдатских подвигах так выстраданы... Конечно, это не единственное, но одно из самых главных и неотъемлемых достоинств луконинской лирики – оно и определяет неповторимые черты его творческого облика”.

МАМА

Я маму не целовал давно...
Маленьким был -
целовал,
душил,
С улицы жаловаться спешил,
Потом торопливо мужать решил.
Думал: "Мужество! Вот оно!"
Думал: "Мужество - это вот:
Прийти домой
и сказать:
"Пока!
Я на войну!.."
Улыбнуться слегка
И повернуться спиной к слезам,
К зовам маминым, -
на вокзал!"

Женщина вырастила меня.
Морщины уже на лицо легли.
Губы сомкнуты. Отцвели.
Но много в глазах моего огня.
Вот фотокарточка.

Изо дня
в день
Я думаю о тебе,
Моей колыбели,
моей судьбе -
Женщине вырастившей меня.
Я маму не целовал давно...
Только бы мне возвратиться лишь!
Мама,
Если меня простишь
Сердцем маминым,
решено:
Я расцелую тебя одну,
Сердце послушаю,
обниму,
Слезы вытру,
в лицо взгляну...
Перед тем как уйти на войну.


ТЫ МУЗЫКИ КЛУБОК

Ты музыки клубок
из разноцветных ниток.
Ты - музыка во мне.
Я слушаю цвета.
Туманный, словно сон, пещерный пережиток
Ты разбудила вдруг, наверно, неспроста.
Ты тень или ты свет?
Меняешься мгновенно.
Ты пересвет такой, что путаю слова.
Ты пестрота цветов и звуков,
Перемена
дней и ночей моих, очерченных едва.
Остановить тебя на чём-нибудь нет силы.
Как будто бы в костёр глядеть не устаю
на беглые огни.
Их дымные извивы
нельзя предугадать,
как молодость твою.
А тем и хороша. И потому загадка.
Поэтому живу на свете в полный рост.
Мы музыки земной космическая прядка,
ты музыка лучей,
протянутых меж звёзд.


СИНЕЕТ НЕБО

Синеет небо.
Падает капель,
И тени голубеют на снегу,
Зелёная, стоит в сугробе ель -
Соединить все вместе не могу.
Ты рядом не такая,
Как вдали.
Я мысленно подальше ухожу.
Молчи,
Я на другом краю земли,
Воспоминаньем смутным дорожу.
Вот вспоминаю всю тебя мою,
Придумываю мысленно опять,
Как ты опять
В заснеженном краю
Не устаешь меня живого ждать.
Твое письмо давнишнее беру:
«Благополучно всё. Пиши. Привет».
Приписываю твоему письму
Всё то,
О чём в письме
Ни слова нет.
Я мыслью дом домой перенесу,
В мечте
Письмо в свиданье претворю,
Все яблони твои
В моём лесу
Я поселю
И разожгу зарю.
Все строчки истолкую, как хочу,
Из равнодушья твоего слеплю
Любовь.
За эту вольность я плачу
Тем,
Что из нас двоих
Один люблю.
Но я устал от выдумки своей,
Фантазия устала, не могу.

Летит капель с заснеженных ветвей,
И голубеют тени на снегу.


ВЛАСТЬ ЕЁ НЕ ИЗУЧЕНА

Власть её
не изучена,
значительно преуменьшена,
пока что во всяком случае –
всесильна над нами
женщина.
Водительство пресловутое,
нам данное от рождения,
наше главенство дутое –
чистое заблуждение.
Укоренилось ложное
представленье привычное.
Женщина –
дело сложное,
явление необычное.
Эта простая истина
не каждому открывается.
Застенчиво
и таинственно
женщина улыбается.
Приходим, бедой отмечены,
подвигами небывалыми,
мы всё равно для женщины
детьми остаемся малыми.
На взлёты и на крушения,
на все наши игры шумные
смотрят, даря прощение,
Женщины – люди умные.
Спорится или ссорится,
любится или трудится,
забудется или вспомнится –
женщину надо слушаться.
Она одарит надеждами,
осмеивает сомнения.
Врачует руками нежными
тягостные ранения.


ПАДАЕТ СНЕГ, ПЛЕЩЕТСЯ…

Падает снег, плещется,
вьётся у самой форточки,
В белой крупе мерещатся -
точки,
кружочки,
чёрточки.
Падают вниз на деревца,
на травы, еще шумящие,
снежинки!
Сперва не верится,
как будто не настоящие.
Теряется лето - где ж оно?
Наново всё побелено.
Солнечно и заснежено -
сразу -
бело
и зелено.
А там, за Тбилиси,
вьюжится
над эвкалиптами зяблыми.
Ловят белесые кружевца,
развеселившись, яблони.
Лежит белизна рассветная.
Под снегом теплеют озими.
Дышит земля,
согретая
виноградными лозами.



В вагоне
 

Как странно всё-таки: вагон.
Билет. Звонок. Вокзал. Домой.
И свет и гром со всех сторoн.
Kолёcа бьются подо мной.
Шестнадцать месяцев копил
я недоверие к тому,
что кто-то жил, работал, был,
болел и спал в своём дому.
Шестнадцать месяцев подряд
окопом всё казалось мне.
В вагоне громко говорят
о керосине и вине.
А у меня всего три дня.
Я вслушиваюсь в их слова.
Вздыxaют, горестно кляня
дорoговизну на дрова.
А мне ведь дорог каждый час.
Жилет раскинув меховой,
я по вагону, напоказ,
пошёл походкой фронтовой.
Я был во всей своей красе
(Блестит на левой стороне!).
– Оттуда? – спрашивают все.
– Да, тяжело вам на войне…
Шёл, улыбался и кивал,
молодцеватый и прямой.
– В боях бывали?
– Да, бывал.
– Куда же едете?
– Домой!
– Из госпиталя? На, сынок… –
Беру, жую мякинный кус.
– Kури. – Глотаю я дымок,
соломой отдает на вкус.
– Ложись, устал… Мы ничего,
мы тут пристроимся в углу.
У вас там трудно с ночевой,
мы перебьёмся. Мы в тылу.
– Ложись и спи…
– Слаба кирза,
как они там зимой, в бою! –
Прикрыла женщина глаза,
упрятав ноги под скамью.
– Спи… –
А колёса все галдят.
– Спи…
Все живём одной бедой…
– Спи. Исхудал-то как солдат…
А был я просто молодой.

 

Коле Отраде
 

Я жалею девушку Полю.
Жалею
За любовь осторожную:
«Чтоб не в плену б!»
За:
«Мы мало знакомы,
не надо,
не смею…»
За ладонь,
отделившую губы от губ.
Вам казался он:
летом – слишком двадцатилетним,
Осенью –
рыжим, как листва на опушке,
Зимой, на морозе,
является в летнем,
А весною – были веснушки.
А когда он взял автомат, –
вы слышите? –
Когда он вышел,
дерзкий,
такой, как в школе.
Вы на фронт
прислали ему платок вышитый,
Вышив:
«Моему Коле!»
У нас у всех
были платки поимённые,
Но ведь мы не могли узнать
двадцатью зимами,
Что когда на войну уходят
безнадежно влюблённые,
Назад
приходят
любимыми.
Это всё пустяки, Николай,
если б не плакали.
Но живые
никак представить не могут:
Как это, когда пулемёты такали,
Не жить?
Не слышать тревогу?
Белым пятном
на снегу
выделяться,
Руки не перележать и встать не силиться,
Не видеть,
как чернильные пятна
повыступили на пальцах,
Не обрадоваться,
что веснушки сошли с лица?!
Я бы всем запретил охать.
Губы сжав – живи!
Плакать нельзя!
Не позволю в своём присутствии
плохо
Отзываться о жизни,
за которую гибли друзья.
Николай!
С каждым годом
он будет моложе меня,
заметней,
Постараются годы
мою беспечность стереть.
Он
останется
слишком двадцатилетним,
Слишком юным
для того, чтобы дальше стареть.
И хотя я сам видел,
как вьюжный ветер, воя,
Волосы рыжие
на кулаки наматывал,
Невозможно отвыкнуть
выискивать виноватого,
Как нельзя отказаться
от движения вместе с Землёю.
Мы суровеем,
Друзьям улыбаемся сжатыми ртами,
Мы не пишем записок девочкам,
не поджидаем ответа…
А если бы в марте,
тогда,
мы поменялись местами,
Он
сейчас
обо мне написал бы
вот это.


Мои друзья

Госпиталь.
Всё в белом.
Стены пахнут сыроватым мелом.
Запеленaв нас туго в одеяла
и подтрунив над тем, как мы малы,
нагнувшись, воду по полу гоняла
сестра.
А мы глядели на полы.
И нам в глаза влетала синева,
вода, полы…
Кружилась голова.
Слова кружились: «Друг, какое нынче?
Суббота?
Вот, не вижу двадцать дней…»
Пол голубой в воде, а воздух дымчат.
«Послушай, друг…» -
И всё о ней, о ней…
Несли обед.
Их с ложек всех кормили.
А я уже сидел спиной к стене,
и капли щей на одеяле стыли.
Завидует танкист ослепший мне
и говорит
про то, как двадцать дней
не видит.
И – о ней, о ней, о ней…
– А вот сестра, ты письма пpодиктуй ей!
– Она не сможет, друг, тут сложность есть.
– Какая сложность? Ты о ней не думай…
– Вот ты бы взялся!
– Я?
– Ведь руки есть?!
– Я не смoгу!
– Ты сможeшь!
– Слов не знаю!
– Я дам слова!
– Я не любил…
– Люби!
Я научу тебя, припоминая… –
Я взял перо. А он сказал: – «Родная!» –
Я записал. Он: – «Думай, что убит…»
– «Живу», – я написал.
Он: – «Ждать не надо…» –
А я, у правды всей на поводу,
водил пером: «Дождись, моя награда…»
Он: «Не вернусь…»
А я: «Приду! Приду!»
Шли письма от неё. Он пел и плакал,
письмо держал у просветлённых глаз.
Теперь меня просила вся палата:
– Пиши! – Их мог обидеть мой отказ.
– Пиши! – Но ты же сам сумеешь, левой!
– Пиши! – Но ты же видишь сам?! – Пиши!..
Всё в белом.
Стены пахнут сыроватым мелом.
Где это всё? Ни звука. Ни души.
Друзья, где вы?..
Светает у причала.
Вот мой сосед дежурит у руля.
Вcё в памяти переберу сначала.
Друзей моих ведёт ко мне земля.
Один мотор заводит на заставе,
другой с утра пускает жернова.
А я?
А я молчать уже не вправе.
Порученные мне горят слова.
– Пиши! – диктуют мне они. Сквозная
летит строка. – Пиши о нас! Труби!..
– Я не смогу! – Ты сможешь! – Слов не знаю…
– Я дам слова!
Ты только жизнь люби!

 

Хорошо
 

Хорошо перед боем,
когда верится просто
в то,
что встретимся двое,
в то,
что выживем до ста,
в то,
что не оборвётся
всё свистящим снарядом,
что не тут разорвётся,

дальше где-нибудь, рядом.
В то,
что с тоненьким воем
пуля кинется мимо.
В то,
чему перед боем
Верить необходимо.

СПИТЕ, ЛЮДИ

Спите, люди,
Отдохните.
Вы устали.
Отдохните от любви и маеты.
Млечный Путь усеян звёздными кустами,
Ваши окна
отцветают, как цветы.
Наработались, устали ваши руки,
Нагляделись
И наискрились глаза,
И сердца, устав от радости и муки,
Тихо вздрагивают,
встав на тормоза.
Спите, люди,
это просто ночь покуда,
Вы не бойтесь ;
день проснётся, снова жив.
Спите, люди,
Ночь такая ; просто чудо,
Отдыхайте,
Пятки-яблоки сложив.

Я на цыпочках хожу,
и мне счастливо.
Вспоминаю,
Как цветасто спит Париж,
Спит Марсель у знаменитого залива.
И тебя я помню, Прага, ;
сладко спишь.
Вспоминаю ночи Дели и Рангуна.
К пальмам голову ;
некрепко спит Ханой.
И Пном-Пень, устав от солнечного гуда,
Спит на ложе красоты своей земной.
В Таиланде
тихо спит вода Сиама.
Спят плавучие базары. Ночь в порту.
«Тише, тише! ;
Я шептал над ухом прямо. ;
Берегите, люди, эту красоту!..»
Спали в Хельсинки.
Ногами снег сминаю
И хожу так осторожно, словно лось...
Тишина.
Я всё хожу и вспоминаю,
Как в Пекине
что-то очень не спалось.

Вот и ты теперь уснула под Москвою,
Спи, родная,
Спи с ладонью под щекой.
Я взволнован
Красотой
И добротою.
Ты прости мне этот сложный неспокой.
Снова Волгу звёзды крупно оросили,
Здесь, у хутора Глухого, спать пора.
Снюсь я дочери своей Анастасии,
Тише, тише ;
не будите до утра.

Спите, люди, сном предутренним одеты,
Отдыхайте
Для работы,
Для игры,
Привязав на нитке дальние ракеты,
Словно детские зелёные шары.

Чтобы дети и колосья вырастали,
Чтоб проснуться
в свете дня,
а не во мгле, ;
Спите, люди,
Отдохните,
Вы устали.
Не мешайте жить друг другу на земле.