Присутствие

Позволь мне рассказать тебе историю о женщине, которая считала себя центром вселенной, и о мужчине, который решил наказать её тем, что показал ей край этой вселенной.
Назовем её Элеонора. Имя звонкое, пустое и красивое, как хрустальный бокал. Вся её жизнь была коллекцией бликов. Она существовала только тогда, когда на неё смотрели. Взгляд мужчины был для неё фотосинтезом; без него она увядала, становилась плоской, как картонная декорация. Она была мастером поверхностного скольжения. Глубина пугала её, как пугает пловца черная бездна под ногами. Зачем нырять, если на поверхности солнце играет на волнах?
Ее муж, Артур, был совсем другим. Он был человеком корней, человеком почвы и пыльных книг. Он занимался реставрацией древних фресок. Он знал, что под слоем штукатурки 18-го века может скрываться лик святого из 12-го, а под ним — языческий демон. Артур жил в мире слоев и смыслов. Он любил Элеонору не за то, кем она была, а за то, кем он её придумал. Он набросил на неё свой собственный покров, расписанный его надеждами и идеализмом.
И, конечно, случилась ошибка. Банальная, пошлая ошибка, старая как мир. Элеонора, заскучав в тишине кабинета Артура, нашла себе игрушку — яркого, шумного, совершенно пустого человека, политика или, может быть, актера, чье имя не имеет значения, потому что он был не личностью. Он был развлечения.
Когда Артур узнал — а такие люди, как Артур, всегда узнают, потому что они привыкли видеть сквозь маскировку, — он не стал кричать. Он не стал бить посуду. Его месть была изощреннее. Она была философской.
Он предложил ей выбор: остаться здесь, в позоре развода, или поехать с ним туда, где умирает цивилизация. Туда, где вспыхнула эпидемия «сонной лихорадки». Не бактерия, не вирус, а странное состояние, когда люди просто ложились на землю и переставали хотеть жить, врастая в пейзаж. Артур вызвался добровольцем документировать этот процесс, сохранять фрески умирающих храмов.
Элеонора поехала. Не из любви. Из страха. Из ужаса перед тем, что общество увидит её «некрасивой» в разводе. Она поехала, думая, что это игра. Драма, в которой она сыграет роль трагической героини.
И вот они прибыли.
Место это было не просто географической точкой. Это было метафизическое пространство. Жара там стояла такая, что плавила мысли. Небо было выцветшим, белесым, словно кто-то слишком долго стирал с него облака хлоркой.
В первые недели Элеонора пыталась играть прежнюю роль. Она одевалась к ужину, хотя ужинать приходилось консервами при свете керосиновой лампы. Она пыталась вести светские беседы. Артур был вежлив. Убийственно вежлив. Эта вежливость была стеной, о которую она билась головой. Он не упрекал её. Он просто перестал видеть в ней женщину, которую любил. Он смотрел на неё как на поврежденную фреску, которую уже невозможно восстановить — только законсервировать, чтобы не рассыпалась окончательно.
Именно здесь начинается настоящая история. История о том, как спадает покров.
В том месте время текло иначе. Оно не тикало, оно сочилось. Элеонора оказалась лишена своей главной подпитки — восхищенных взглядов. Местные жители, с их темными, глубокими глазами, полными смирения перед смертью, смотрели сквозь неё. Для них её платья, её манеры, её капризы были так же бессмысленны, как жужжание мухи.
Она осталась наедине с собой. И с ужасом обнаружила, что там, внутри, никого нет. Комната пуста. Мебель вынесли.
Это был момент экзистенциального головокружения. Представь себе: ты снимаешь маску, а под ней нет лица.
Артур работал в старом монастыре на холме. Он счищал грязь с ликов бодхисатв, которые улыбались вечности загадочными улыбками. Элеонора начала приходить туда. Сначала от скуки. Потом — от странного чувства, похожего на зависть. Она завидовала этим нарисованным фигурам. Они знали что-то, чего не знала она. Они были спокойны.
Смерть там была повсюду. Но она не была страшной, как в романах. Она была обыденной. Люди угасали, как свечи. И на фоне этого угасания трагедия Элеоноры — её измена, холодность мужа, её разрушенная репутация — начала казаться смехотворно мелкой.
Парадокс заключался в том, что Артур, желая наказать её смертью (или риском смерти), невольно подарил ей жизнь.
Однажды она зашла в барак, где лежали больные дети. Не потому что была добра — она не была добра, — а потому что ей нужно было хоть чем-то заполнить свою пустоту. Она начала помогать монахиням. Стирала белье, носила воду. Грубая, физическая работа уничтожила её маникюр, но странным образом начала лепить её душу.
Она заметила, что Артур наблюдает за ней. В его взгляде появилось что-то новое. Не любовь, нет. Любовь умерла, и труп её уже остыл. Это было удивление. Словно ученый, изучающий примитивный организм, вдруг обнаружил у него признаки сложного интеллекта.
— Почему ты это делаешь? — спросил он однажды вечером.
— Потому что больше нечего делать, — честно ответила она. Она разучилась лгать, потому что ложь требует зрителя, а здесь зрителей не было. Были только свидетели.
В этот момент между ними промелькнула искра понимания. Не прощения, а именно понимания. Они оба были заложниками своих иллюзий. Он придумал её ангельский образ, а потом возненавидел за то, что она оказалась человеком. Она придумала себя в образе королевы, а оказалась просто женщиной, испуганной и одинокой.
Философия этого места просачивалась в неё. Она поняла, что весь мир, который она знала — Лондон (или Париж, или Нью-Йорк), салоны, интриги, мода — это узорный покров, наброшенный на бездну. Ткань, расшитая золотыми нитями тщеславия. Мы ткем этот покров всю жизнь, чтобы закрыться от простой истины: мы одиноки, мы смертны, и смысл не дается нам извне, он рождается только внутри, в муках.
Артур заразился. Это было неизбежно. Человек, который искал смерти, нашел её. Или она нашла его.
Его угасание было быстрым. Элеонора сидела у его постели. В последние часы, в бреду, он не звал её. Он звал ту, другую Элеонору, которую он выдумал. Он говорил с фантомом. И настоящая Элеонора, сидящая рядом, держащая его сухую, горячую руку, вдруг ощутила не ревность, а пронзительную жалость. Жалость к нему. Он был так умен, но так глуп. Он любил образ, а не живое существо. Он потратил жизнь на реставрацию мертвых фресок, но позволил живому человеку рядом с собой страдать.
— Собака... — прошептал он перед концом. — Собака умерла.
Она не поняла тогда, что это значит. Может быть, это была цитата. А может, он имел в виду себя — верного пса, который загнал себя до смерти в погоне за призраком.
Когда он умер, она не плакала. Слезы — это вода, а воды в том месте было мало. Она чувствовала странную легкость. Словно с неё сняли тяжелые доспехи, которые она носила, не замечая их веса.
Она осталась одна. Но это было другое одиночество. Не тоскливое отсутствие кого-то, а  присутствие всего.
Вернувшись в «цивилизованный мир», она посмотрела в зеркало. Но женщина в стекле оказалась незнакомкой. Она видела морщинки в уголках глаз, видела следы солнца и пыли. И впервые она нашла это красивым.
Она встретила своего бывшего любовника — того самого, из-за которого началась эта одиссея. Он говорил те же слова, улыбался той же улыбкой. Но теперь Элеонора видела не мужчину, а механизм. Заводную куклу. Она видела нити, за которые дергает его тщеславие.
«Покой, — подумала она. — Единственное, что имеет значение, — это покой».
Она не стала святой. Она не ушла в монастырь. Она просто научилась жить с открытыми глазами. Она поняла, что жизнь — это не поиск счастья и не бегство от боли. Жизнь — это прохождение сквозь. Сквозь иллюзии, сквозь страх, сквозь себя.
Иногда, сидя в саду и глядя на цветок, она вспоминала желтую пыль той долины. Она думала о том, что красота цветка так пронзительна именно потому, что он скоро увянет. Вечность не в длительности. Вечность — в моменте полного присутствия в настоящем.