10. Ветер в глазах - Праздник

Ожидание
Всё ещё немного ошарашенный, я стоял у кабинета дяди Вани, пытаясь понять, что значит это его «ко мне», и что значит «повеселится»?
— Мне нужно кое-что закончить, — воспитатель присел на корточки напротив меня. — Давай ты подождёшь тут. Не будешь убегать?
— Не буду, — я шмыгнул носом так, будто хотел засосать его внутрь. — Можно я на улице побуду? — спросил честно. Воздуха было мало, прямо катастрофически.
— Можно. Только куртку надень, а не вот так, — он взялся за рукав моего джемпера. — Я думал, ты толстовку напялишь. Нет?
«Чёрт.»
«А чего я её снял?»
«Потому что страшно испачкать, вот зачем.»
— Страшно же испачкать! — я тут же отвернулся, как обычно делаю, когда стыдно.
— Обязательно испачкаешь. И порвёшь когда-нибудь обязательно. Это нормально, Тём, — он усмехнулся.
Почему-то именно эта фраза моментально меня убедила.
— Хорошо, сейчас одену!
— Отлично. Давай, бегом, — он встал и легко подтолкнул меня в спину.
Я рванул в комнату, схватил зубную щётку. Хотелось избавиться от этого мерзкого привкуса во рту — он будто цеплялся. Почистил зубы быстро, но тщательно.
Я достал из «секретного места» спрятанные толстовки, выбрал одну и надел.
Поднял воротник, надел капюшон и подошёл к зеркалу.
Свет упал как-то особенно. Волосы стали ещё темнее, мягче, глаза — ярче. И тут я заметил то, чего не видел раньше.
На груди, ровно по линии сердца, аккуратная вышивка: тонкие кленовые листочки. А над ними слово, которое я не понял: VISIONARY.
Красивое, ровное, будто отпечатанное светом.
«Визион… что?»
«Какая-то странная надпись. Но… красивая.»
Пальцы сами коснулись ткани — вышивка была шероховатой, тёплой, будто живая.
«Наверное, дядя Миша специально такую выбрал…»
Мысль была глупой, и я тут же оттолкнул её.
«Да кому я нужен, чтобы он там выбирал что-то?»
Но взгляд всё равно возвращался к этому слову.
И к листочкам.
Кленовым. Как фамилия. Как будто… как будто это не просто толстовка.
Я опустил воротник, полностью открывая своё лицо. Нос — курносый, как кузнечик. Глаза — слишком зелёные. Щёки — будто розоватые. И в отражении всё это странным образом сочеталось с вышивкой.
«Красивый.»
«хихихихи.»
Да. Красивый.
И эта толстовка… тоже красивая.
И почему-то от всего этого стало тепло — такое, которое приходит не сразу, а как будто проходит сквозь ткань и кожу, медленно, уверенно. Как объятие, которое сначала не понял, а потом оно само тебя нашло.
Наверное, именно от этого тепла я вдруг снова ощутил, что без носков.
Фух… ну класс, красавчик, Артёмка.
Я оглядел комнату, взял тетрадку, тяжёлую синюю ручку — ту самую, гладкую, «взрослую» — закинул в рюкзак, вытряхнув на стол все учебники, застегнул молнию и побежал вниз, к прачке.
Шум там был вечный, как будто сама комната выдыхала тяжелым, старым воздухом. Машины гудели, стучали, будто кто-то через одеяло долбил по железу. Запах — сладкий, искусственный, но не противный. Просто… не знаю.
В чистой зоне меня встретил дядька, которого я никогда не мог запомнить.
«Опять новый?» — мысль вспыхнула в голове как искра от бенгальского огонька.
— Можно мне носки, пожалуйста, — спросил я.
— Фамилия. Группа, — морщины, седина, взгляд умудрённый. Всё смотрело на меня.
— Клён, 12-А.
— Сейчас. Жди тут.
Он ушёл вглубь склада, а я остался у двери с узким окошком. Изнутри были видны чёрные металлические стеллажи, деревянные полки, коробки с цветными метками. Он открыл одну — с белой линией.
— Тебе сколько пар?
— Одну! — голос у меня звякнул так, что сам подпрыгнул.
— Вот ещё. Ты мне тут каждый день собираешься приходить? — он уже шёл ко мне с пакетиком.
— Держи.
Я вышел обратно к прачке и сел прямо на пол. Стянул ботинки.
Пакет. Целый. Запаянный.
«И че это ещё за уровень сложности - Босс?»
Я начал открывать. Шурша, хлопая, мучая, теряя свой облик.
«Неловко… неловко… неловко…»
«Зубы?»
Да, отличная мысль, браво, чемпион. Я подпёр пакет и попытался прогрызть дырочку.
— Ну п… — он запнулся, будто хотел выругаться.
Я вздрогнул так, что уши загорелись.
— Прости, не хотел напугать. Дай сюда.
Он подошёл, взял пакет — даже не глянув на него! — просто повернул в своей руке, нашёл линию и открыл. Плавно. Как будто пакет был его родной ребёнок.
И отдал мне.
«ууууууу… ваааащеее…» — пронеслось в голове.
На лице у меня, кажется, проявилась кожица как у помидора, только ярче.
— Спасибо! — сказал я, а пакет тут же вывернулся и всё вывалил мне на колени.
— Да. Ладно. Дальше сам, — он кивнул немного неловко и ушёл.
Я натянул носки, остальные закинул в рюкзак.
Хотелось быстрее обуться. И убежать. Куда угодно.
«Это же нереально»
«КАК я не понял, что он просто… открывается?!»
Я сунул ноги в ботинки, вскочил — и почти бегом выбежал из комнаты позора… прямо в комнату побега.
В голове шуршало:
«хихххихихи» — как ветер, который носится где попало, врезается в всё подряд, срывает правила-лепестки.
И тут же добавилось:
«Как шаловливый котик-ветерок в лесу послушания… ух ты… ххихихи! Точно описал!»
Я уже проходил мимо дядь Коли, направляясь на улицу.
Сев на лавочке так, чтобы видеть вход в здание и не пропустить дядь Мишу, я достал тетрадку с ручкой и решил поиграть с «котиком-ветерком», создать… может какой-нить стишок. Мне было спокойно, уверенно и очень игриво и хотелось передать это ощущение…
В лесу я послушанья — шаловливый котик-ветерок,
Влетаю как попало, — обрываю правил лепесток.
А для чего они шуршат, дразнясь на моём пути?
Могли бы отойти… мне не удержаться взаперти!

Я — первый луч рассвета, дотронусь до Земли,
И нежно так травинки — коснусь, не пробудив.
Решенья принимать мне? — ещё не доросли!
И потому беспечный — и немножко шаловлив.

Я читал свой стишок — и мне становилось хорошо.
«Пусть не идеально», но… разве правила важнее, чем передать то, что внутри?
«Вообще ни разу!» — с этой мыслью я глянул на качели.
Сложил тетрадку, убрал синюю ручку в рюкзак и пошёл кататься.
Ветерок действительно был как котик — заигрывал со мной, будто благодарил за то, что я его придумал. Я сел на качели: голубые, с зелёным сиденьем. Цепи держались на мягкой шероховатой пластиковой оболочке — слегка зеленоватой, тёплой на ощупь. Держаться за них было приятно, почти уютно.
Котик-ветерок давал мне те самые моменты… мои любимые.
Это был почти полёт. Не обычный — другой.
Как когда прыгаешь с мостика в озеро, и есть тот один миг, когда ты уже в воздухе, но ещё не коснулся воды.
Тело лёгкое. Душа — ещё легче.
Сырой запах земли и листвы наполнял лёгкие так глубоко, что я закрыл глаза и просто утонул в этом мгновении.
Свободы.
Настоящей, ничем не замутнённой свободы.

Дорога
Скрип, хороший… но обычно я его боялся. Не знаю почему. Возможно, где-то глубоко внутри — я вспоминаю, как услышал его впервые? Моя память… эти проклятые коробочки памяти. Для Дениса и ребят память — просто картинка. А для меня почему-то по-другому.
«Чтобы мучался…» — пронеслось в голове. Лёгкая грусть. Я уже привык.
Я помню не картинку — а всё, что её сопровождало: запах, вкус, цвет, эмоцию… весь момент целиком.
Скрип превратился в хлопок и вырвал меня из размышлений.
Я замер на секунду, ловя дыхание. Сердце забилось быстрее, пальцы сами сжались в кулаки. У двери стоял дядя Миша и махал мне. Свет падал на него мягко, будто через тонкую прозрачную завесу.
Я вскочил с качелей на разгоне и в припрыжку побежал к нему. Каждый шаг щёлкал в ботинках. Ветер шуршал между деревьев, и даже мой вдох казался частью этой дороги.
— Ну, ты посмотри на него, — дядя Миша улыбался, как герой из мультика: широко и искренне. — Держи лапу.
Я посмотрел на его руку, на свою. Его ладонь — тёплая, уверенная, словно магнит. Странно… мы ведь недавно измеряли у дядь Вани: «Рост: 141 см, вес: 40 916 грамм», — а ощущалось, будто это держание за руку — слишком детское.
Но я хотел этого. Так сильно.
Хотел быть собой. Ребёнком — в их понимании. Беспечным. Живым.
Сердце ускорилось, ладони вспотели, в груди потеплело.
И где-то глубоко промелькнуло: «Так вот оно… нормально».
«Хватайся.»
«Давай. Ты же хочешь.»
Сознание будто само договорилось с телом — я схватил руку раньше, чем решился.
— Хочешь мороженого? — спросил он так, будто я мог отказаться.
— ЧОО? Правда??? — у меня глаза стали как монетки по десять рублей.
— Нет, пошутил, — сказал он на две секунды. Хватило, чтобы я успел обидеться, простить и ещё раз обидеться. — Да шучу я! Конечно правда. Какое хочешь?
— Не знаю… а какое можно? — я поспешил ответить, чтобы он не успел снова пошутить.
— Любое, Тёмка. Лю…бо…е! — его чеканные слоги ударялись во мне настоящим эхом теплоты… и я заплакал.
— Так-так, боец, кто тебе разрешение хныкать-то выдавал? — улыбнулся он, мягко и сочувственно.
Мы стояли у палатки с мороженым, а я никак не мог решить.
С вафелькой?
Без?
С шоколадкой?
А может… С КЛУБНИЧКОЙ!?
А «любое» — это точно любое или… какое любое?
Я сразу посмотрел на дядю Мишу, будто весь мой мир зависел от его взгляда. Один кивок — «да». Любой другой жест — «нет».
— Выбрали? — спросила продавщица в фиолетовом фартуке. Голос громкий, будто сердится… но я видел — добрая.
— У нас тут дилемма, — сказал дядя Миша, чуть дразня меня. — Мальчик выбрать не может.
— Тогда берите с брюссельской капустой! — она выдержала паузу, явно ожидая моей реакции.
Я чуть не задохнулся от ужаса.
КЛУБНИКА превращается в КАПУСТУ?!
— Неееет! — простонал я почти шёпотом. — Можно с клубникой, пожалуйста?
И уставился на дядю Мишу. Его взгляд — единственный судья мироздания: можно это или нельзя. Дорого? Не положено? Вредно?
Я ловил каждое, пусть самое маленькое движение его лица, как ключевой сигнал.
— Можно. Дайте нам два, пожалуйста, с клубникой. — его рука легла мне на капюшон так уверенно, что сомнения просто стекли вниз, ушли в асфальт.

Ветерок снова был как котик — тёрся, заигрывал.
Солнце щипало веки тёплыми иголочками. Закрываешь глаза — и так приятно… нежно.
«Шшшк» — звук как от старого шкафа.
Хруст — как будто фольгу мнут.
Я открыл глаза: продавщица протягивала два мороженых.
«Красиво… наверное вкусно?»
Но рядом сразу вставало другое:
«Это точно мне? Правда?»
Голова знала ответ.
Но внутри жило что-то старое, тяжёлое, что всё равно спрашивало: «Можно ли мне?»
Упаковка сияла розовым, белым и почти фиолетовым — и от этого обещанного вкуса у меня текли слюнки.
— Держи, — дядя Миша протянул. — Заслужил!
Его улыбка была такой настоящей, что внутри что-то мягко перевернулось.
— Спасибо, — выдохнул я, сперва без воздуха, потом набрав его крошку. — Спасибо большое…
«Мороженое.»
«Настоящее.»
«Как у всех.»
И вдруг — неловкость.
«Мне ведь тоже давали. Как всем… только в тарелке.»
«А тут ниточка? Как правильно открыть?»
Я хотел быть обычным. До дрожи.
Хотел увидеть, как он откроет — и повторить. Или самому попробовать…
Но ниточки не было.
«Сволочизм… опять уровень босс.»
Я крутил упаковку, искал. Щупал каждое место. Ничего.
И тут солнце закрылось — тенью дядя Миши. Он наклонился.
— Вот, — сказал он, глядя прямо в глаза. — Видишь эти пирамидки? Потяни здесь. А держи — вот тут.
И лёгким движением всё открыл.
Я вспомнил чипсы. Мы их всегда рвали! А тут тоже пирамидки…
Я повторил за ним — медленно, как в замедленной съёмке. Зато ничего не уронил.
Сердце стучало так, будто я нашёл древнюю мумию.
Мы отошли от палатки, а я развлекал дядю Мишу своей заляпанной, но ЧЕРТ ПОДЕРИ невероятно счастливой мордашкой.
Мне нравилось всё:
сладкая ваниль,
запах клубники,
шершавый рожок,
вкус, растекающийся по языку.
«Вот это…»
«Мне нравится!»
«ОЧЕНЬ нравится!»
Дядя Миша смотрел на меня — я это чувствовал по его смехам и наклонённой голове. Но впервые за долгое время взрослый перестал быть страшно важным. Важно было море-о-же-ное.
И вдруг я подумал вслух:
— Жаль, Дениса нет… вы бы ему тоже купили.
«БЛИН.»
«Блин-блин-блин.»
Я посмотрел на него — стыд накрыл меня.
Но его волнение было не про меня.
— Денис, говоришь? — он лизнул мороженое. — Конечно, угостил бы и его.
— Вы хороший взрослый! — сказал я и тоже лизнул, только подольше зависнув, чтобы насладиться.
— Ахахаха, ну спасибо, — он провёл рукой по моей спине, мягко и уверенно. — Слушай, Тём… а с Денисом у тебя всё нормально?
Что-то он знал. Просто чувствовалось.
— Да нет, вроде всё хорошо. Просто задолбался раскидывать грязные майки, а носки все тратит. Пришлось новые просить.
— Прямо сам попросил? — он даже остановился.
— Ага.
Мы пошли дальше, и я подумал о Лёшке — нашем «братике». У него теперь мама, папа… и сестричка. Настоящая.
Он любил играть со мной в «Гекона и Сократа». Спорили о глупостях — но как же это было круто. Мне его не хватало… Или игры? Но за него я был искренне рад.
— Интересно… как там Лёшка?
— Скучаешь по нему? — спросил дядя Миша.
— Не то чтобы… просто другие так не умеют играть.
— У него всё хорошо, — сказал он и присел рядом, так неожиданно, что я едва не ткнулся мороженым ему в плечо.
— Ой, извини! — он засмеялся. — Слушай, Тём… а другим ребятам ты бы хотел семью, как Лёшка нашёл?
«Чего это он?»
«Проверяет? Добрый ли я?»
«Я ведь никогда не был плохим…»
— Конечно хочу! Мы все этого желаем, дядь Миш.
— Это хорошо, Тёма. Держись этого желания, — он привстал и, прижимаясь щекой к моей, прошептал на ухо: — Это делает тебя замечательным юношей.
Мы прошли мимо нереально красивого ряда деревьев.
Мороженое закончилось, но оно и не нужно, чтобы раствориться в цветах.
Глубокий рыжий… или золотистый.
Листья гладкие, кое-где блестят капельки.
Запах чуть сырой, сладковатый.
Ветер приносит новые порции — будто играет со мной, даёт почувствовать больше, чем я могу удержать.
Я шёл и думал:
Вот она, дорога.
И я — на ней.

Прибытие
Мы подошли к забору дома дяди Миши. Здесь всё было… ну очень красиво.
Сам забор — из чёрного железа с плавными узорами, а между ними — вставки из почти прозрачного стекла. На ощупь — то ли пластмасса, то ли стекло, я так и не понял. Я приподнялся на цыпочки, хотел заглянуть внутрь, но, как всегда, не дотянулся. Обломчик.
В воздухе пахло яблоками, свежей выпечкой и сырой листвой — этим осенним запахом, который цепляется за одежду и горло. Солнце уже уходило в красноватый оттенок и рисовало над улицей розовое свечение.
Мне было… странно.
Страшно. Волнительно. Интересно.
И всё сразу так громко, что казалось, внутри меня устроили концерт без репетиции.
«Вот как это всё может жить во мне одновременно?» — подумал я. И именно в этот момент за забором послышались голоса. Сначала тихие, будто ветер шепчет. Но чем ближе мы подходили к воротам, тем громче становился этот поток звуков — как будто там кто-то уже давно живёт своей жизнью, а я сейчас подойду и… постучу в неё.
Дядя Миша явно заинтригован звуками, что-то приглядывал через забор, улыбался и махал рукой, слегка ускоряя шаг. А у меня почему-то сдавило горло: не хотелось идти к людям, видеть их и не нужно — всё равно слышно, что взрослые.
— Что такое? — он остановился, посмотрел на меня несколько секунд и присел. — Боишься незнакомых людей, да?
Я покачал головой, отвернулся и уставился на шершавый тёмно-розоватый асфальт. «Наверное, из-за неба», — подумал я.
— Тёма, не бойся, там очень хорошие люди, — сказал он, поглаживая меня по капюшону. — Если будет страшно, просто подбегай ко мне, хорошо?
Он начал подниматься, но я схватился за его руку. «Да что со мной?» «Мне страшно?» «Да, мне очень страшно». Я сжал его руку ещё сильнее. Дядя Миша тепло, но глубоко вздохнул и аккуратно взял меня на руки.
«Поздравляю, Тёма. Теперь ты как пятилетка на ручках», — мелькнула мысль.
Я уткнулся лицом в воротник между его курткой и рубашкой. Запах был странный, но сразу такой успокаивающий, что хотелось просто уснуть. Дышать становилось легко. Вдруг я услышал голоса рядом — все поздравляли дядю Мишу.
И тут какие-то руки коснулись меня сзади. Сердце замерло. Казалось, что вот-вот что-то случится.
— Какой ты лёгкий, — седой взрослый с морщинками и коричневыми точечками по лицу улыбался, ловко подбрасывая меня. — Мишань, вы там ребят совсем не кормите?
«Кайфово!»
«Ещё хочу!»
Улыбка сама расплылась по лицу, и стало так приятно.
— Нет, это просто наш Артёмка, пап, я же тебе рассказывал, — дядя Миша говорил спокойно, словно дедушка сделал что-то забавное.
— Ааа, так вот ты какой герой побегов и приключений! — седой взрослый смотрел на меня с честностью и невероятной добротой.
Я всё ждал, когда покажут, что он обычный взрослый, может быть, обманщик. Но по его лицу было видно только одно: он ждёт моей реакции. Я расслабился, и, наверное, он это почувствовал.
— Вооот, отлично. Пойдём, дам тебе тапочки. — Я обвил его шею руками, а в голове крутилась мысль: «Что за бред? Почему я уже у второго взрослого на руках?!»
— У тебя очень красивые глаза, тебе говорили?
Я едва заметно улыбнулся и кивнул. Он тоже улыбнулся, наклонил голову и слегка пощикотал меня — и я вдруг поверил, что мне пять лет.
Дом был красивый. Деревянный, но не простой — будто из сказки. Над окнами сидели резные львы, мощные и грозные, а над дверью — уже маленькие львята, смешные и милые. Всё это — на белом фоне, вырезанное так аккуратно, что казалось живым.
«Так… я же у дядь Миши дома.»
«Вау.»
«Надо перестать быть проблемным, у него же день рождения», — мысль пролетела как щелчок, будто переключила что-то внутри.
— Давайте… — я посмотрел дедушке в глаза. И крепче сжал руки. — Я сам пойду? Вам же тяжело. — уже отвернувшись в сторону покрашенного снизу белым дерева.
— Мне? — он чуть надавил ладонью мне на спину, чтобы я повернулся к нему лицом. — С чего это ты взял? Мне отлично! А мальчишку держать умею. Вон, видишь, каким у меня Мишка вымахал?
«Мишка.»
«Чёрт. А мы его Волком называем.»
«А почему?»
«Он же строгий… сильный… с этой щетиной… как дикий.»
«Что я несу вообще…»
— А как вас зовут? — я постарался увести взгляд.
— Зови дедушкой Фёдором, — он улыбнулся, заметив моё удивление. — Что?
«Михаил Фёдорович…»
«Ахахах, Достоевский.»
«Не. Сме. Шно.»
— Достоевский, — вырвалось у меня, и мои глаза, кажется, стали размером с два солнца. Я сам удивился, что сказал это вслух.
— Хмм, книжки любишь? — дедушка прищурился. — А, так ты про Мишку смеёшься?
Я почувствовал, как кровь хлынула к лицу. Точно покраснел, как то клубничное мороженое.
— Ну… да? — пробормотал я.
И в этот момент мне прям показалось — да не, я точно рассмешил дедушку. Какая-то легкость в плечах, а улыбка заставила разжать челюсть.
— Ага, понял, — он отвернул голову и слегка кашлянул, будто скрывал смешок. — Но сравнить моего Мишку… — он выпрямился, придав голосу театральную важность, — с Фёдором Михайловичем… Достоевским… это мог, пожалуй, только ребёнок.
И засмеялся — по-настоящему, тепло. Но внутри меня опять что-то щёлкнуло. Снаружи — вроде просто парень: чуть улыбнулся, выдохнул, успокоился.
А внутри? Буря.
Голоса в доме становились всё громче, дедушка Фёдор нёс меня на руках, а мысль крутилось как сверчок в банке:
«Что они подумают о дяде Мише, который привёл такого… плохого и странного мальчика?»
— Хорошо, давай, разувайся, — дедушка Фёдор остановился в тамбуре. — Тёма, я понимаю, но обувь сам снимай, — сказал он мягко, потрепал меня по волосам и ушёл в большую, светлую и шумную комнату.
«Но обувь сам снимай…»
«А… да… что я встал-то?»
Я присел на корточки, будто собирался развязывать шнурки — которых у меня, конечно, не было.
Поймал взгляд в зеркальной дверце шкафа.
«Вот какой я, да?»
А какой?
Тёмно-синие штаны. Та же толстовка. Волосы чуть растрёпаны.
Но главное — глаза. Я прямо завис на них, словно пытался решить задачу: прочитать самого себя.
«Ого какой…»
«Растерянный. Грустный. Счастливый. Маленький. Взволнованный. Неловкий.»
«Да остановись уже…»
Я даже смутился от такого «самопросмотра».
И тут услышал дядю Мишу — он говорил с каким-то взрослым, и их шаги приближались.
«Ой, надо быстрее разуться».
«Не мешать им…»
Я плюхнулся на попу прямо на пол и начал снимать обувь так быстро, что пальцы чуть не запутались. Рюкзак был у дяди Миши в руках — «блин, сейчас бы тетрадку, ручку и спрятаться куда-нибудь в уголок». Но времени не было. А желание исчезнуть росло вместе с шагами, которые слышались снаружи.
«Всё, поставь обувь к их обуви и побежали».
«А куда ставить? Слева? Справа?»
В тамбуре стояли два аккуратных ряда обуви. Я завис на секунду, как будто решал математическую задачу: куда поставить, чтобы никому не помешать?
«Вот сюда».
Я засунул свои кроссовки в самый дальний уголок.
И быстрее, чем обычно умею, оказался у двери в комнату. Легонько открыл её и прошмыгнул внутрь — как тень.
И… застыл.
Меня встретила невероятная картина.
Справа — огромные окна с тюлем, на котором струился светодиодный дождь.
«Боже…» — у меня даже дыхание перехватило. Это было слишком красиво.
Пол — коричневатый кафель, будто мокрый пластилин, тёплый и глубокий.
Прямо передо мной — лестница: одна уходит вверх, другая — вниз.
Слева, разделяя вход и лестницу, стояли две огромные колонны. Дальше они переходили в стену, а за ними открывалась огромная, светлая комната.
Потолок притягивал взгляд — он был сделан из уровней, будто слоёный. В центре — углубление, из которого мягко лился свет. А прямо внутри углубления висела люстра: как низенькое деревце, где вместо листьев — лампочки-лепестки.
У меня дух перехватило так сильно, что людей я вообще не замечал.
Глаза сами уехали влево — на стену комнаты.
Там тянулся ряд книжных шкафов, а посередине висел огромный экран.
Сверху стояли игрушки — много разных.
И особенно я завис на небольшом дракончике.
Хотя он был зелёный, он мне сразу понравился.
Громкий топот вырвал меня из моего застывшего мира обратно в живой. Дедушка шёл ко мне, а за ним — девочка, дальше мальчик и ещё один мальчик. Все держались друг за друга — получался настоящий паровозик.
— Чух-чух-чух! — дедушка Фёдор резко остановился. — Остановка! Команда, прицепляйте Артёмку к составу! Отправление через десять секунд!
«Вот же… чёрт».
У меня рот сам открылся. Глаза носились по стенам, по полу, по людям — как будто я искал спасательный выход. Последний мальчик подбежал ко мне и уверенно, крепко взял меня за руку.
«Прям как Денис», — мелькнуло в голове.
У него была такая нагло-озорная улыбка, будто он всю жизнь занимался тем, что хватается за чужие руки и уводит в неизвестность.
И всё — я уже сзади, держусь за него, и «состав» тронулся.
«Что это?»
«Что мы делаем?»
Мы обходили колонну, и меня уносило в центр огромной, светлой комнаты. Стол. Диван буквой «П».
Взрослые, которые смотрели прямо на нас.
И ещё — под столом.
Что-то чёрное.
Большое.
Двигающееся.
«Так. Сейчас завернём… и нужно убежать куда-нибудь».
— Ты дрожишь, — сказал мальчик передо мной.
Я опустил взгляд. Руки действительно дрожали — прям мелкой электричкой.
«Супер. Он всё почувствовал».
— Я… — язык завязался узлом. — Я просто не привык.
— У тебя красивое имя! — не унимался он, будто мы знакомы сто лет.
Мне стало чуть легче.
— Спасибо… а у тебя какое?
— Я Славик! — широко улыбнулся он.
«Глаза как у Дениса».
Точнее — похожее выражение: дерзость, уверенность, лёгкая хаотичность.
Классическая порода мальчишек, которые считают, что носки сами доходят до корзины.
«Он тоже раскидывает майки где попало».
«Ага, сто процентов».
— Тебе скок лет? — спросил он.
— Четырнадцать, — выдавил я, чувствуя, как щёки нагреваются. — А тебе?
— Мне двенадцать, но ты же шутишь? Тебе лет десять!
«Десять».
Это слово ударило, как камень в грудь.
Именно в десять меня забрали от папы.
Число слишком острое, слишком точное.
— Да почему десять-то! — я аж захлебнулся. — Ничего мне не десять!
— Ха-ха-ха! Ещё как похож! Вон Димка — ему тоже десять! — он кивнул вперёд.
Мальчик оглянулся — и…
«Да… он правда похож».
«Не смей. Умоляю. Пожалуйста. НЕ ПЛАКАЙ».
Но тело меня не слушалось вообще.
Слёзы хлынули — быстрые, тихие, горячие, как будто кто-то вылил на меня кастрюлю кипятка.
Стыд ударил сразу.
Молнией.
Так сильно, что будто меня сейчас сожжёт.
Я резко выдернул руки из Славика — и рванул прочь.
Мимо колонны.
Мимо дивана.
Мимо взрослых взглядов.
К лестнице вниз.
Ступени грохнули подо мной, и я практически слетел по ним.
Внизу — дверь. Тёмная, тяжёлая.
Я рухнул у неё на пол, поджал колени, обхватил их руками, спрятал лицо между колен.
И начал покачиваться — машинально, как будто этот ритм мог меня удержать.
«Опять я за старое…»
«Почему я плачу?»
«Позор… ему двенадцать… Диме — десять…»
«А плакса тут — я».
Мысли били, как шершавыми досками по голове.
А дыхание… слишком громкое.
Слишком детское.
«Дракоша… мне тебя не хватает…»
«Чего?»
И вдруг — как тёплая волна — запах.
Какао с молоком.
И бархат.
Тёплый, густой, уютный.
Такой реальный, что кожа под ним будто расправилась.
«Боже…»
Я почувствовал, как Дракоша — мой Дракоша! — будто обнимает меня.
Этими своими маленькими крыльями.
Словно накрывает от всего плохого.
«Всё хорошо. Ты не плохой. Успокойся. А сейчас — соберись».
В носу защипало, но слёзы вдруг… исчезли.
Как будто кто-то внутри щёлкнул выключателем: «Хватит».
«Сколько прошло? Минуты три? Четыре?»
Я выдохнул — медленно, тяжело, как будто выталкивая панический туман из лёгких.
Поднял голову.
На верхней площадке, склонившись через перила, стоял Славик.
Не смеялся.
Не кривился.
Не дразнил.
Просто смотрел — с сожалением и сочувствием.
Чистым.
По-детски честным.
«Вот. Видишь? Всё хорошо. Вставай».
И правда — в его взгляде не было давления.
Только поддержка.
Будто он протягивал мне руку — невидимую, но реальнее многих настоящих.
Я встал.
Во рту вдруг стало мягко, сладко, будто меня напоили тёплым молоком.
«Дракоша… да?»
Коробочка внутри приоткрылась — и я прям вспомнил.
Носик. Глазки. Чешуйка. Крылышки.
«Ё-моё, какой же он у меня крутой!»
И я уже поднимался обратно по лестнице — ещё не зная, что скажу наверху, но абсолютно понимая одно:
Оставаться внизу — тупо.
















Собака
Я сидел на диване в надетом капюшоне, корил себя за то, что не взял наушники.
Из-под стола на меня смотрела морда собаки. Огромная. Голову она положила на две лапы и просто смотрела.
Дедушка Фёдор кинул ей косточку, и я услышал хруст.
Словно она ела не кость, а мою уверенность.
«Да фигня».
«Просто не смотри на неё…»
Я смотрел на взрослых. Их было человек шесть, все сидели и жарко обсуждали, какой дядя Миша молодец.
Отчасти это помогало: периодически дедушка Фёдор кивал на меня, словно говоря, что забота обо мне — заслуга дядь Миши.
Честно говоря, это правда, и я чуть оправдывал своё право здесь сидеть.
Бабулечка в белом платье с синими цветочками и плоскими синими туфельками подошла ко мне и принесла тарелку с пюре и курицей.
Улыбка её… я не умею такое описывать.
В смысле, я никогда не видел ничего похожего.
Это доброта? Умиление? Радость? Робость? Счастье? Всё сразу.
Но главное — невероятная грация, нежность в каждом движении.
Всё казалось естественным, не попыткой «не напугать странного мальчика».
— Спасибо… — я посмотрел на тарелку, и внутри немного подкатывало тошнотой. — Большое… спасибо!
И, несмотря на страх, на собаку, на новых людей, я почувствовал маленькую искру спокойствия.
Словно мир мог быть одновременно большим и безопасным.
Я посмотрел на дядь Мишу, и он кивнул мне.
Потом я снова взглянул на тарелку — и бабулечка мягко вложила мне в руку вилку.
— Мам, не подталкивай Тёму, — произнёс дядь Миша. — Его и так сегодня стошнило, он ещё не привык много есть.
«Мам…»
«Вот это ему повезло…»
— А, извини, малыш, — бабулечка улыбнулась. — Ты кушай сколько хочешь, хорошо?
Её рука, будто в замедленной съёмке, приблизилась к моему лицу.
Я полностью повернул голову к ней. Рука уже была совсем близко.
Чувствовал тепло. Глаза сами закрылись.
Прикосновение… обожгло меня изнутри, словно нежный ангельский свет проникал в самую тёмную комнату.
Съел две вилки пюре. Так же медленно, как с мороженым. Чтобы, не дай бог, снова… Мне так нравилось!
Вроде бы обычное пюре, нам такие тоже делают. Но тут — словно само молоко вкуснее, картошка слаще, без одного комочка!
Запах курицы был приятным. Но одновременно мысль о том, что я укушу её, снова чуть не вызвала тошноту.
«Да ладно, просто пюре…»
«Просто курица…»
«Кушай, сколько хочешь», — вспомнил слова бабулечки и как-то успокоился.
«Можно и не есть эту курицу…»
Раздался негромкий, но уверенный хлопок — в комнату вошли женщина, мальчик лет восьми и взрослая девочка, лет шестнадцати или старше.
Собака вскочила и ударила стол лапой. Я испугался, резко поднял ноги с пола и прижал к себе.
— Ты чего такой дерганный? — удивился дядя справа. — Пса что ли испугался?
— Ага, — выдавил я, стараясь не привлекать к себе внимания. Просто… не хотел мешать.
— Да он ласковый, ты не бойся его.
— Да, Тём, нашего Барбоса не бойся, — дедушка Фёдор спокойно жевал курицу. — Она детей ни за что не тронет!
«Не тронет…»
«Ну да…»
«Или нет? Нет… она ещё как тронет…»
«Страшно вообще-то…»
— Да блин! Просто улыбнись! — подумал я. И улыбнулся.
Ноги опускать всё ещё не хотел, лишь чуть приподнялся, чтобы посмотреть на собаку.
Она стояла у входа, выше мальчика, нюхая его мокрым носом. А он просто смеялся.
«Фигаси… а ему не страшно?»
Я немного расслабился и просто оглядел людей. Как это описать сразу, всю картину?
Улыбки, бокалы, оживлённые голоса, тёплый смешок за столом… «Тёплые» люди.
Мне нравилось это. Очень.
Пусть я сидел аккуратно, на самом краешке дивана, всё равно — наблюдать было приятно.
— Артёмка! Урааа! — я дёрнулся, пытаясь понять, кто это и откуда. — Пошли скорее наверх, я там такое укрытие сделал! Ты офигеешь! — сказал Дима, таща за руку маленького мальчика.
«Фух… не меня.»
«Прикольно, его тоже Артём зовут.»
Женщина и девочка обошли диван с другой стороны — там, где сидел спиной дядя Миша. Обняли его, сказали, куда положат подарки, и уселись рядом.
И тут — мокро. Скользко. И… шершаво одновременно.
Так я понял, что сбоку оказалась собака, размахивая своим огромным, пушистым хвостом.
Внутри всё сжалось в один горячий, тугой комок.
Голоса взрослых превратились в далёкий гул,
а в висках застучало одно-единственное:
собакасобакасобака
И тут она взяла — и залаяла.
Я дёрнулся так, будто сейчас провалюсь под пол.
В голове будто кто-то специально провёл смычком по струне: визг — и испуг сорвался вниз, распух, стал настоящим страхом.
Собака опять тяфкнула, дёрнулась, и у неё по телу прошла дрожь.
У меня — от ужаса.
У неё — будто от злости.
— Господи, мальчик, прекращай уже дёргаться, — дядька справа раздражённо поморщился.
Собака не останавливалась.
А я уже почти сдавался.
Каждое её движение толкало внутрь — глубже.
«Глубже…»
«Глубже… ещё глубже.»
— Она просто игрива, малыш, — мягко сказала бабулечка. — Не бойся её.
Она погладила собаку, а я, приподнявшись, стал аккуратно выбираться. Хотел выбежать на воздух.
Я посмотрел на дверь… и понял, что не выйду.
Тяжёлая. Непонятная ручка.
И если я подойду — собака ведь побежит за мной.
Так я и стоял на месте.
А злой пёс с огромным розовым языком всё ещё смотрел на меня, пока бабушка гладила его, будто показывая: «смотри, он добрый!»
Я пятился назад, боясь повернуться спиной.
Пока не уткнулся в стену.
Собака подошла ко мне сама.
Внутри всё сжалось.
Дрожь уже не просто фоном — она била: раз… ещё… ещё…
Мир схлопнулся в одну секунду:
в висках стучит, сердце колотится,
глаза почти болят — от того, как крепко я их зажмурил.
«Нужно вдохнуть…»
«ДЫШИ!»
«ДЫШИ, ПРИДУРОК!»
Я попытался вдохнуть — но получилось только наполовину, словно кто-то зажал мне грудь изнутри.
Собака лаяла так громко, что я чувствовал, как дергаюсь каждый раз.
— Артём, — голос доносился словно через свёрнутое одеяло. — Мам, дай полотенце и тряпку!
«Тряпку…»
«Тряпкой больно…»
«Больно будет… Нужно улыбнуться…»
— Артём, слушай мой голос, — я будто летел в каком-то странном полёте. — Всё, успокойся, слушай, я с тобой. Прости меня, малыш.
Я ещё дрожал, но уже начал чувствовать! Сдавливало подмышками, внизу неприятно мокро.
Запах…
«Этот запах…»
«Да, это мой запах. Всё хорошо. Слышишь?»
Словно я уговаривал своё тело поверить мне. Я приоткрыл глаза — и снова было больно от света, но я точно прижат к дяде Мише. Чувства возвращались слишком быстро, кусочками.
Сначала — слух. Я снова различал звуки, не так режуще, а как нормальную речь и шумы.
Потом — мышцы, тяжесть. Потом…
«Почему мокро?»
Я уткнулся в грудь дяди Миши и пытался понять, почему так влажно.
«Обоссался…»
Я ничего не видел, но мысль была фактом, данностью.
Обернулся к стенке — внизу лужа. «Точно описался…»
— Не переживай, — тихо, уверенно сказал дядя Миша. — Сейчас подотрем, никто не увидит, и я отнесу тебя в ванную, хорошо?
Слова были медленными, разбитыми, как будто специально, чтобы я успевал слышать и понимать: всё будет хорошо. Не нужно паниковать. Дядя Миша спасёт.
Я прижался к нему всем телом. Он обхватил меня ладонями за спину.
Я дышал этим странным, непонятным, но успокаивающим запахом воспитателя.
«Я его, получается, сейчас испачкал…» — голос предателя в голове пытался сделать больнее.
Но… прямо сейчас, на руках у дяди Миши, мне было плевать. Мне было спокойно.
Я просто дышал. С каждым вдохом стук сердца становился мягче, не таким острым в голове. Мой нос жадно вдыхал запах у основания шеи дяди Миши.
«Плевать, как это выглядит…»
«Мне нужно…»
«Нужно ещё…»
Я почувствовал, как бабушка приложила что-то мягкое к моей спине. «Полотенце», — пронеслось в голове.
— Всё, иди уже, тут ничего, — её голос был взволнованным, но добрым. — Всё чисто, иди.
Она слегка толкнула меня с удивительной нежностью и плавностью, и дядя Миша пошёл.
В голове я сразу вообразил, что все пристально смотрят на меня… Но их разговоры шли своим чередом, словно никто ничего и не заметил.
— Тёма, ты у меня сильный, ты знаешь это? — шептал он мне на ухо. — Мы почти у ванной, не переживай.
«Ты у меня».
«У МЕНЯ».
«Я… у него».
Почему такие простые слова для меня как какао? Горячие. Правильные. Нужные.
«Нужные. Да».
Он поставил меня в странную ванную. Раздел меня, словно манекен, но всё время говорил: «Всё будет хорошо». Включил воду — горячую, такую, как я люблю.
И тут произошло то, чего я совсем не ожидал: ванная оказалась как маленький домик! С дверьми. Он просто закрыл их снаружи, оставив меня внутри, под тёплой, приятной водой.
— Я пока пойду поставлю вещи стираться, а ты мойся, — услышал я голос дяди Миши, потом — хлопок двери и щелчок замка.

Пар заполнял этот маленький домик.
Тёплая вода стекала по волосам, по плечам. Я закрыл глаза и медленно выдохнул.
Запах мочи уже не бил в нос. Мир будто выдохнул вместе со мной: ничего страшного, никто ничего не увидел… только бабушка и дядя Миша.
И с каждой секундой становилось спокойнее, хотя дрожь всё ещё била, как будто мне холодно.
«Холодно под горячей водой?.. Ну да, нормально…»
Где-то за стенкой сказал что-то дядя Миша — я даже не разобрал.
Щелчок. Дверь открылась.
— Тёма, — голос стал ближе, живой, — ты чего так и сидишь?
Он взял баночку шампуня, вылил мне на голову. Я закрыл глаза.
Его руки двигали мою голову мягко, аккуратно — как ветер двигает ветку. И от этого было легко… и почему-то очень спокойно.
Когда он закончил, он высушил мне волосы феном — а я смотрел в окно: вечер уже передавал смену молодой ночи.
Я зевнул. И понял, как же устал.
— Так, давай вот так сделаем, — он накрыл мне низ полотенцем и снова взял на руки. — Пошли спать, зеваешь уже.
— Хочется… А я не помешаю? — спросил я почти шёпотом. — Может, я дойду до детдома?
Он остановился, отклонился назад, взглянул строго и очень серьёзно:
— Я тебе запрещаю думать, что ты тут кому-то мешаешь. Понял?
Я уставился на него.
И понял одно: нет, я не понял.
Как это я не мешаю? Почему?
— Я же… буду в чьей-то кровати… — мой голос был почти неслышным. — Вот.
— Не переживай, у нас много спален, — он усмехнулся и вздохнул. — Мы любим, когда гости остаются на ночь.
Он занёс меня в соседнюю комнату. Свет с улицы был слабым, снизу, а в окне — верхушки тёмных деревьев на фоне густого, чуть красноватого неба.
Красотень…
Он уложил меня в кровать. Убрал полотенце. Накрыл одеялом.
Прохлада ткани раздражала ровно минуту. Потом стало… тепло.
Очень тепло.
Я уже проваливался в сон, когда он вернулся, сел рядом.
Он смотрел на меня.
— Прости меня. Слышишь? — голос дрогнул.
— Вы-то в чём виноваты?
— Во всём… Прости меня. Прощаешь?
— Да! — я улыбнулся. По-настоящему. Широко. Без стыда.
Он поправил мои волосы, чуть-чуть приподнял их.
Наклонился.
И поцеловал в лоб.
«Чёрт…»
«Как же это тепло».
«Как же это приятно…»

Возвращение
Утро било в окно светом. Я потянулся.
Чувство было слишком… необычно спокойным.
Я снова вжался под одеяло, пряча лицо. Запах — как картошка, дерево и тёплое молоко.
«Странный запах…»
Вчерашний день промелькнул в голове. И я ждал, что сейчас что-то внутри ёкнет, что станет больно, неприятно.
Но нет.
Ни дрожи, ни стыда. Только удивление: как так?
Была лишь одна эмоция — обида на страх.
Не на себя. На страх.
А такое у меня лечится просто: надо написать стишок, выбросить его из себя — и всё.
Я высунул голову из-под одеяла — прохлада кольнула лицо.
Оглядел комнату. Светлая. Обои с тонкими серебряными линиями, будто цветки.
Пол — как дерево, но очень ровное, почти искусственное. Повторы узоров выдавали это, но выглядело всё равно потрясающе.
Взгляд упал на дверь.
У двери — мой рюкзак.
Я вскочил… быстрее, чем мозг успел напомнить, что я вообще-то голый.
Схватил рюкзак, кинул на кровать, снова нырнул под одеяло.
Вытащил тетрадку и ручку. И начал писать.
«Что за страх?»
«Чего я боюсь? О чём он?»
«Собака.»
«Нет… злая собака!»
«Точно.»
Обрывки образов вспыхивали и складывались в картинку.
А свинец внутри — в строчки.
Я собаки дрожью — лая испугался,
Скрипкой нагнетая — страх рождался,
И каждое её движение — я сдавался,
Весь мир отпуская — в себя зарывался.
«Лучше?» — смотрел на строчки.
«Ещё… нужно ещё.»
«Почему меня не понимали? Почему я вообще там остался?..»
Рука сама вывела:
Она же ласкалась — другие смеялись,
Как нервно пытался тихонько уйти.
Но маленький я — куда же идти?
Дыханье зажав — мысли просились.
«А сейчас?»
«Нет… я врал им.»
«Себе врал.»
«Злая… злая собака.»
И рука дописала:
Они говорили: «Собака игрива!»
Сжатые губы, улыбка фальшива,
Бьющейся дрожью била атака,
Так напугала — злая собака!
Я перечитал весь стих.
И искал внутри — есть ли ещё тот мерзкий страх?
Нет.
Теперь просто спокойно.
Легко.
Я захлопнул тетрадку, убрал её в рюкзак и пнул его обратно к двери.
«Блин.»
«Не встану же… я ж голый.»
Я снова зарывался под одеяло. Тепло так упрямо тянуло обратно, что я и не заметил, как вырубился — просто слишком уютно.
Проснулся от скрипа двери и мягкого света.
В дверях стояла бабушка. В руках — аккуратная стопочка вещей. Увидела, что я проснулся, и сразу подошла.
— Вот и хорошо, проснулся, — сказала она, кладя вещи на край кровати. — Держи, я всё выстирала, погладила. Они ещё тёпленькие.
Голос у неё был такой, что им можно было кашу размешивать — тёплый, густой, спокойный.
— А где дядя Миша? — я прижал одежду к себе, как спасательный круг.
— Солнышко, так время уже полдень. Он на работе! — она заметила, как я смутился, и быстро добавила: — Не переживай, тебя Феденька отвезёт. Покушаешь сейчас, и поедете. Ладно?
Я кивнул.
И внутри — ни одной колючки, ни одной тревожной мысли. Словно я тут не гость, а её внук.
Бабушка вышла и закрыла дверь так мягко, будто оставляла мне ещё немного тепла в комнате.
Я начал одеваться — легко, будто это обычное утро… а не утро после всего.
— Галь, — донёсся снизу хрипловатый голос. Мужской.
Сразу понятно — дядя Фёдор.
— Ну как там наш солдатик?
— Да проснулся уже, — ответила бабушка, и послышался какой-то глухой шорох. — Вещи ему отдала, сейчас спустится.
— Ага… тогда я ему тортик достану, — шаги удаляются.
«Мне тортик!»
«ОГО.»
«Тортик — это же… как на День Рождение?!»
Мозг сразу выдал картинку: огромный поддон, свечки, толпа ребят, воспитатель, который орёт, что не толпимся. И я — задуваю, стоя на стуле. И тот самый тортик, которого хватало на всех. Даже на Димку, который всегда ждал самый большой кусок.
Правда, в последний раз… ну да, я взял два кусочка. Хотел оставить один себе на завтра. Спрятал.
А потом Денис нашёл и схряпал.
Ну бывает…
Я огляделся. Зеркала нет, но по ощущениям — вроде вылитый приличный человек. Ну… более-менее. «Да точно!» — хихикнул где-то внутри.
Потянулся за рюкзаком… и вдруг внутреннее «что-то-тяготит» ухватило за шкирку.
«ДА ЧТО ТАКОЕ?!»
«кровать…»
Я медленно повернулся.
И понял: я не могу просто уйти, не застелив её.
Ну как так? Я же не маленький… совсем уж.
В три прыжка подбежал, занавесил одеяло, пригладил рукой. Быстро, на вдохе. Подушка — хлоп! — сверху. Красиво?
«Ну… так… если не присматриваться.»
«ВСЁ МЯТОЕ! УГОЛ ЗАГНУЛСЯ!»
Внутренний перфекционист завизжал…
Но мысль о тортике просто взяла и обняла его за рот.
Победитель тортиков я.
Я выдохнул, взял рюкзак, вышел и закрыл дверь.
Я спустился по лестнице — медленно, будто боялся расплескать то странное спокойствие, что всё ещё держалось внутри. На кухне дед Фёдор уже ставил мне тарелку, а рядом — тот самый тортик, будто маленькое продолжение вчерашнего праздника.
Запахи, голоса, солнечные пятна на полу — всё это ощущалось чужим и родным одновременно. Я ел, слушал, кивал. И удивлялся одному: внутри было тихо. Настолько тихо, что даже мысли шли мягко, без привычных острых углов.
После завтрака дед Фёдор отвёз меня назад. Дорога была короткой, но спокойной — как будто весь мир решил дать мне передышку. А когда я вышел из машины и взял рюкзак, то вдруг понял:
Я возвращаюсь не тем, кем вчера ушёл.
Пусть вокруг всё то же, что и обычно. Но внутри — уже другое. Чуть теплее. Чуть смелее. Чуть правдивее с самим собой.
Праздник закончился.
Но что-то важное — началось.