Мальчик. Часть 4

Часть 4

— Мужики, а кто помнит Касого?—  водка зажурчала по стопкам, а Костин взгляд бегло проскользил по лицам товарищей.

— Это художник, что ли? —  жуя луковое перо, уточнил Мишка.

— Ага.

— Да что его помнить? Вон он, как жил, так и живёт себе в своей избушке на курьих ножках, — Мишка потянулся за салом.

— Да, ладно. Ему уже тогда было лет пятьдесят. Это сколько ему сейчас? Лет сто? Да не, не может быть? — Костя поднял стопарик. — Хорошая банька вчера была. Давайте, пацаны.

— Да, недурственно отдохнули, - опрокинув, Шурупов довольно хрюкнул.

— А ты, Валера, его знал?

—  Не доводилось пересекаться. Но наслышан. А что ты вспомнил вдруг про него?

— Да так, просто. Всегда было интересно, что там на уме, в голове у этих самых художников. Он же этот, как его, местная легенда. Нелюдимый. Живёт в какой-то хибаре, без семьи, ни с кем не общается. На что он там живёт? Неужто так можно прожить, рисуя что-то там. Бабка моя вообще говорила, что он колдун местный. Баба Вера, ну, та, что с Антонихой дружила, помнишь, Миха? Так она говорила, что его цыгане в детстве украли. И он с ними полстраны объездил, пока тут не очутился. Вроде как сбежал, а кто его здесь приютил, я теперь и не вспомню.

— Так вроде Ефросинья, её семья его и взяла к себе.

— У неё уже сын был - Толян, он ещё потом того, ну, короче, что-то он там с бабой своей не поделил, ну, и, в общем, нашли его в петле.

Мишка и Костя замолчали, Шурупов потянулся к бутылке, чтобы начислить по-новой.

— Что-то вы тему какую-то выбрали, парни, совсем не праздничную. Сдался вам этот Касой. Ну, живёт и пусть дальше живёт. Кто тут остался-то в этой дыре? Считай, никого. А ежели у человека здоровье есть, силы есть, чтобы как-то выживать в наши дни, так за него порадоваться надо. И выпить!

— Так мы что, мы ж не против. Давайте выпьем. Может, ещё и в гости сходим, вдруг чем помочь надо. По хозяйству, - Костик внезапно взбодрился.

— Вот это правильно, — поддержал Мишка. — Хотя не уверен, что у него там хозяйство. Крапива, да лебеда по пояс, наверное, как и везде. Но, если крышу чинить, я не полезу. Сами, без меня.

— Ему тогда лет тридцать было, от силы. Он просто выглядел плохо, пил много, курил. Поэтому казалось, что он старик уже, —  Мишка решил вернуться к теме. — Косматый, не стриженый. А мы что? Мы же совсем соплячьё, нам и казалось, что он взрослый, старый. А на самом деле, ну, что такое тридцать лет? Особенно сейчас. Тогда вон родители в тридцать лет уже были ого-го какие зрелые.

— Да, была деревня, да сплыла, — Костя отправил в рот смоченный в растительном масле кусочек хлеба на вилке. На столе ещё оставалось немного водки, красивого полосатого сала, селёдки в пластиковой плошке, золотистой жареной картошки в тяжёлой чугунной сковороде на деревянной досточке вместо подставки, яркими штрихами оживлял весь этот натюрморт зелёный лук.

— Да какая деревня? — встрепенулся Мишка. — Деревня ещё тогда, в те годы уже загибалась. Дачники какие-то ещё строились потихоньку, чисто по-соседски. Были новоделы, ещё как-то жили. А потом после пожара, может и правда поджог был какой, дачники всё побросали, а деревенские кто как мог, старожилы, как этот Касой, они тут повымерли потихоньку. Просто уже не разобрать было где халупы древние от старой деревни, а где дачный аппендикс. Всё едино поросло, заброшено.

— Кто курить? — спросил Шурупов.

— Дыми здесь. Там поди холодина,  — предложил Костя.

— Не, не люблю, когда в избе воняет.

— Ну, пошли, я с тобой, - лениво Мишка выбрался из-за стола, набросил старый ватник, протянул Шурупову такой же со скамьи. Оба заскрипели досками, выходя в сенки. Костя тоже поднялся, чтобы пошурудить в печке. День обещал быть холодным и ветреным. Изба, в которой они обычно останавливались, была единственной более-менее сохранившейся на всю деревню. Побелка внутри уже успела потрескаться и местами отвалилась, проводка совсем иссохла, но лампочка в большой комнате ещё теплилась.

— Ну, а Ялочку ты хоть помнишь? — прикуривая сигарету у Шурупова, спросил Миха.

— Ялочку помню. Кто ж не знал Ялочку? Где она, кстати, куда пропала потом?

— Помнишь, как она всё за Касым бегала? От Фроськи, от бабки, ругулярно ремня получала.

— За что?

— За то, что Фроська боялась, как бы чего не случилось с ней, чтобы не обрюхатил кто. Она же ни на кого из своих не походила, как белая ворона. Я помню, мы маленькие бегали к речке смотреть, как она купается. Место было такое вон там, небольшой мысок и камыши, заросли такие, не пробраться, так просто к воде не подойти. И она вечером любила туда ходить. Голая купалась, совсем без одежды. Ну, чисто русалка. А мы нарочно ещё возьмём да камень бросим в заросли. Она услышит, обернётся, как зыркнет глазищами своими, как углями, аж не по себе. Мы визжим от страха, она хохочет. Вот так и бегали вечерами. А потом она искупается, и к Касому на отшиб в гости, до ночи сидят на завалинке. О чём они только говорили, неизвестно. Мы всё ждали, когда он её домой к себе позовёт, но они никогда не скрывались, а до темна сидели и говорили или просто молчали.

— Само место помню. И Ялку помню, - затянулся Валера.

***

Очнулась Лена дома, входная дверь была заперта, с той стороны, то есть на площадке было тихо. Аккуратно, стараясь не производить шума, она выглянула за дверь. Выскользнула и быстро дёрнула дверную ручку соседской квартиры, чтобы убедиться, что та закрыта. Так оно и оказалось. Выдохнув, Шурупова вернулась в кровать. За окном уже с утра царила мрачная мартовская безысходность, когда кроме седой берёзы и клочковатых облаков с полуоблезлыми многоэтажками глазам зацепиться не за что, а солнце не спешит выдавить из себя хотя бы каплю жизнеутверждающего и спасительного сока.

Набрала в поисковике «Черкасов», загрузилось всё, что угодно, страницы соцсетей и биографии однофамильцев, но художника среди них не было. Перед глазами всё ещё стоял ослепляющий светом холст. Потом она ощутила жар и лёгкую ломоту в теле. «Неужели заболела? Этого ещё не хватало». Она снова набрала мужа, но получила всё тот же ответ про недоступного абонента. Совершенно ничего не хотелось делать. И тогда, словно ведомая каким-то внутренним голосом или неизвестной силой, Шурупова вылезла из постели и прошла к шкафу, где наряду с книгами хранились старые семейные фотоальбомы. Взяв первый попавшийся, толстый, в неприметной серой, потёртой обложке, она раскрыла его почти в самом конце и наткнулась на несколько неприбранных, не оформленных в рамки чёрно-белых фотографий. Не особо разглядывая каждый снимок, она остановилась на единственном кадре, в который попала белобрысая худенькая девушка, с едва заметной ухмылкой вместо улыбки. Она обернулась, будто шла куда-то в тот момент, когда её и щелкнули. Больше всего Шурупову поразили её чёрные, огромные глаза, так жёстко контрастирующие с белыми вьющимися волосами и светлой кожей. А чуть поодаль на тропинке, с велосипедом стоял мальчик, лет четырнадцати. Это был её будущий муж, Валера. Он смотрел на девушку так, как если бы она была неземным существом, чем-то ранее невиданным, настолько удивительно красивым созданием, что ради неё можно было бросить, уронить любимый велик, и стоять столбиком, замерев от восхищения. Лена перевернула фотокарточку и прочла на обратной стороне «Малышу на вечную, долгую память. Твоя любимая Я. Овсянка 19…». Чернила были размыты.

Она вспомнила, что эта же девушка была на картине, которую она успела мельком рассмотреть в соседской прихожей и очень хорошо её запомнила. Но пока у неё не получалось понять и связать все кусочки этого странноватого пазла в один узор. Первое, что она тут же отмела, как самое дешёвое и надуманное подозрение — это поездка мужа в ту самую Овсянку к этой женщине. Кто она? Родственница? Первая любовь? Тайная страсть? Чушь собачья. Чтобы её Валера опустился до какой-то интрижки на стороне, выдумав встречу с друзьями, а сам бы в это время крутил шашни. Нет, об этом даже не хотелось и думать. Любит он только её и точка. Кто эта Я? Откуда она вообще свалилась на их голову? Почему раньше она не спрашивала его о бывших или не интересовалась его семейной историей? Как часто в последнее время он ездил в Овсянку? Какого чёрта он там забыл и когда уже ответит на все её звонки? Что происходит? Когда она успела что-то упустить из виду? Она что, так сильно его контролировала или вмешивалась в его жизнь, что он захотел хотя бы на время отдохнуть от неё? Задушила своей заботой? Друзья-приятели, не сильно-то он без них тосковал или созванивался. Сейчас она накрутит себя до такой степени, что придётся самой ехать в эту запенду. За ней не заржавеет. Ах, да. Гроза, непогода, в марте. Ну, точно! Сразу можно было догадаться. Отключил телефон, специально, чтоб не беспокоили. И что теперь? Шурупова потрогала обручальное кольцо, оно плотно сидело на пальце, заметила, что ногти уже изрядно подзабыли про салонный маникюр. Потом, что вполне было логично, присмотрелась к отражению в зеркале, подтянув живот и приподняв подбородок, насчитала всего пару-тройку новых седых волос и отметила, что морщин на лице хотя бы не прибавилось, потом перевела взгляд на свадебную фотографию и уселась на край кровати.

— Может напиться, вот прямо с утра? Шампанского? — спросила она себя прямо и вслух. Но потом, словно отключив тайную кнопку, она перестала думать о той загадочной Я, решила, что нужно дождаться мужниного возвращения и допросить его с пристрастием. Она уже начала придумывать в голове план, как всё будет, какие вопросы она задаст, и что будет спрашивать на случай, если его ответы её не устроят. Однако её замысел не успел обрасти устойчивым каркасом. Раздался звонок в дверь, от неожиданности Шурупова вздрогнула. С недавних пор она стала пугаться резких звуков, особенно всяческих звонков, ожидая от них только неприятности и недоразумения. Поэтому сейчас она тихонечко приблизилась к дверному глазку, а когда глянула в него, отпрянула в сторону. Между ней и блондинкой оставались какие-то сантиметры. Незнакомка терпеливо ждала, когда ей откроют и даже не трудилась звонить ещё, будто знала, что для неё хоть как, но всё же отворят дверь. А когда Лена её распахнула, то не просто опешила, а словила паралич, не сумев спросить, что девушка с той самой фотографии здесь забыла, как её зовут и вообще, что, чёрт возьми, творится, пока муж пропадает в какой-то дыре, а она пытается справиться с мальчиком, неизвестным мужиком и теперь вот с этой нежданной особой.

Не переступая порог квартиры Шуруповых, гостья измерила Лену взглядом, а та в свою очередь поразилась остроте и пронзительности карих глаз. Выглядела она так, словно её заморозили во времени, а сегодня достали из холодильника и явили сюда с утра пораньше. Впрочем, это только Шуруповой казалось, что время никуда не движется, замерло в том утре, завязло, как муха в тягучем и приторном сиропе.

— Здороваться не будем, ни к чему эти церемонии, не люблю, — у неё обнаружился кошачий голос, вкрадчивый и какой-то гипнотически приятный, обволакивающий. — Вы хотите знать, кто я. Я знаю. Меня зовут Зоя. Зоя Черкасова. И я пришла забрать своё.

Она взглянула в тёмный угол коридора и глазами указала на холст, тот самый, что видела Шурупова у соседей.

— Да, я знаю, вы хотите спросить или точнее сказать, что вы не знаете, как он здесь оказался. Я знаю, а вам это совсем не обязательно знать. Спасибо, что передали мне его в целости и сохранности. Не очень приятно, но всё же было любопытно повидаться, Елена Сергеевна. Передавайте от меня привет мужу.
Незнакомка подхватила картину и исчезла в мраке лестничной площадки.

Шурупова  оттаяла или лучше сказать вышла из оцепенения, ещё несколько минут силилась понять, что это было и не пора ли ей записываться к психиатру, а может, это всё побочка от таблеток или бадов, которыми она бесконтрольно себя пичкает. Она долго всматривалась в темноту подъезда, где так и не заменили лампу, принюхивалась к запаху духов, показавшимся ей ядовитым и горьким. Этот липкий шлейф говорил ей об одном, что девушка со старой карточки материализовалась спустя полчаса, как она узнала о её существовании, что она помнит её Валеру, и что теперь ей особенно дико хочется, чтобы этот «малыш», как было написано на фото, поскорее вернулся и объяснил ей, Елене Шуруповой, жене, что же такого происходит с их жизнью. Это ли тот самый откос, куда всё внезапно и стремительно покатилось?

Она вернулась в комнату, снова открыла фотоальбом, взяла снимок, ещё раз сопоставила изображение с тем, что ещё недавно видела своими собственными глазами, вспомнила, что незнакомка была в чёрной, какой-то очень волосатой шубе из неизвестного ей меха, возможно даже искусственного; рот был не накрашен, а потому не сильно-то и запомнился, впрочем, как и руки, которыми она не жестикулировала, а в ноги глядеть было некогда. То есть всё, что смогла Шурупова сказать о ней, пытаясь описать, сводилось к нечёткому тёмному пятну, плохо различимому в чёрном коридоре без освещения. Единственными светлыми пятнами в этом портрете оставались лицо и волосы, собранные сзади.

— Ну, хотя бы не мальчик, уже хорошо, — заметила Лена.