Мамонт

Мамонт, как ему и полагается, родился хрустким морозным зимним днём, оглушив и мать, и врача, и акушерку, и всю больницу, и весь город своим громким криком.

Он был по-младенчески пухлым, крепким, с ручками, перетянутыми жгутиками морщинок по линии запястий. О таких обычно с тихим придыханием говорят «Богатырь!».

Немного удивлённо лупил на мать огромными чёрными глазами, с потрохами выдававшими грузинскость отцовской половины себя.

Рос гигантскими скачками, не давая своим плачем спать ни матери, ни отцу, и осознал себя где-то лет в пять, сидя с коллекционной машинкой пухлой попой на колючем ковре посреди комнаты, когда отцом уже и не пахло, пахло лишь представлениями о его суровой южной фигуре, а жизнь плавно текла в уютном доме с мамой, что они делили с дедушкой Володей и бабушкой Леной. 

Мама почти всегда была на работе, и Мамонту она казалась какой-то карикатурно строгой, с вечно зачёсанными в высокий шар кучерявыми волосами, в толстых очках в роговой оправе, с густо подведёнными чёрным глазами и длинными пальцами, увенчанными длинными ногтями-царапками и бренчащими друг об друга кольцами с большими камнями.

Дед, как мог, заменял Мамонту отцовскую фигуру, но уход Валерьяна из семьи всё равно ранил мальчика, как бы он ни пытался притвориться, что это не так. Он же толстокожий Мамонт, как его прозвали во дворе из-за врождённой массивности, а не мямля какая-то.

Мамонт помнил, что видел отца в сознательном возрасте всего однажды, в свои четырнадцать. Помнил, как пришёл домой из школы и наткнулся на большую фигуру в кресле, сидящую с газетой и посматривающую на мальчика из-за неё несколько хмуро и сурово. Фигура низким голосом спросила, какая у Мамонта фамилия. Тот, и глазом не моргнув, назвал мамину, чем, несомненно, вызвал у Валерьяна негодование. Тот, конечно, горделиво виду не подал, вручил сыну наручные часы на память, что и сегодня пылятся где-то на полке в материной квартире на Севере, а через пару дней уехал, и больше никогда не выходил на связь: ни когда Мамонт писал ему из армии, надеясь на совет и поддержку в выборе жизненного пути, ни когда Мамонт раньше времени умирал, долго и вдумчиво.

Правда, алименты отец платил исправно: каждый месяц из Тбилиси с улицы Лесной, 20, бабушка Лена получала чек на двадцать пять рублей. Мама не притрагивалась к деньгам, горделиво повторяя, что ничего от этого предателя ей не нужно, а бабушка предусмотрительно откладывала их «на потом».

Мамонт постоянно жался к деду, немногословному ветерану, с полупрозрачными серыми глазами и подарочным белым Запорожцем, который потом станет лучшим другом Мамонта и спутником юношеских приключений.

Дед Мамонта немногословно любил, брал с собой летом в санаторий, где Мамонт смело записывался на всяческие авантюры вроде душа Шарко и откуда возвращался постройневшим килограммов на десять от свежего воздуха и санаторской нежирной еды. Дед рассказывал ему что-то о жизни, иногда шутил, но никогда не говорил о войне. О войне дед тихо пил со своими сослуживцами время от времени.

Внутри Мамонта вечно кипела какая-то необузданная ярость (наверное, к отцу, оставившему его совсем одного) и энергия тяги к приключениям, и он то махался с задирами из параллели, пользуясь своими внушительными размерами и высоким ростом как преимуществом, то до последнего не вступал в комсомольцы, препираясь с учителями, то победоносно переходя из лучшей гимназии города в среднюю на окраине из-за своего чересчур боевого характера.

Мать, прознав о той или иной шалости, картинно ломала руки и с болезненным придыханием повторяла «Лёшенька!», а Мамонт, честно признаться, даже удовольствие от этого представления испытывал: в округлых отзвуках этого «ё» для него крылось признание собственной мужественности и независимости, подтверждение того, что он — Мамонт, а не маменькин сынок.

В армию он пошёл с большим удовольствием, ощущая возможность взять в руки оружие и надеть форму как очередное доказательство мужественности. Бегать ему не нравилось, да и не выходило почти (вы вообще хоть раз видели быстрого мамонта?), зато стрелял метко, и гранаты кидал без раздумий.

Оказалось, что метать гранаты — талант, данный не всем. Был у него в отряде парнишка, у которого пальца свело судорогой: не мог выпустить гранату из рук, пришлось командирам попотеть, чтобы вызволить того из гранатного плена.
Ещё одним талантом Мамонта было нарушать приказы и при этом не то чтобы сильно получать по шапке. Он так с товарищем всего за два наряда отплясал два часа на концерте Металлики и совершенно непойманным выменял какие-то горючие безделицы из части на ароматные пирожки у бабки из соседнего от части села.

Мамонту всегда нравилось выступать перед аудиторией: напарника защитить перед комиссией за украденный на дембель костюм химической защиты, права служащих протолкнуть, да и просто красиво что-то сказать, расправив широкие плечи, чтобы все смотрели с восхищением на его важную фигуру.

Наверное, поэтому после армии Мамонт долго думать не стал и решил продолжить семейное учительское дело. Мать сначала еще врачом предлагала быть, но какой из него врач? К этому призвание нужно, интерес, а ему всегда больше выступать нравилось, ума трогать людские своими речам. Учитель — неплохая для этого возможность.

Правда, хотел больше в историю, чтобы о политике, о жизни, но мать настояла на математике и он не стал сопротивляться, о чём потом и жалел до самого своего конца, хоть и учителем он стал просто выдающимся, обожаемым учениками и рекомендуемым родителями самых безнадёжных лодырей, которые после занятий с Мамонтом очень даже прилично сдавали экзамены.

Но честно говоря, Мамонт нечасто погружался в какие-то такие философские размышления по молодости, не до этого было. В жилах кипела южная кровь, постоянно толкающая Мамонта на безумства: одно то, как они на дедовском Запорожце с Шамом, лучшим другом с армии, чуть не разбились, выписывая очередной пируэт на заснеженной трассе, чего стоило! Они ещё долго этот околосмертельный опыт обсуждали.

Какой-то любви всей жизни у Мамонта не было, с женщинами само собой всё крутилось, но не способен он был на какие-то глубокие чувства к кому-то, кроме себя и мамы.

Зато с друзьями всё было иначе: их у него всегда было много, и сам Мамонт был товарищем отменным — готовым помочь, поддержать, сорваться посреди ночи или ответить на звонок ранним утром. А вот с женщинами — нет.

Правда, это ему не помешало обзавестись кучей дам сердца (ну, а что поделать, если девушки таяли от сочетания его высокого роста и складных речей), одной женой и ещё одной долговременной сожительницей после.

Женился он рано, как-то несуразно и для самого себя неясно, на дочке подруги и коллеги матери по школе, учительнице истории Надежды Анатольевны, Тане.

Они долго веселились в общей компании, иногда ездили с мамами кататься на лыжах, а потом как-то обыденно поженились: Мамонт купил витое серебряное кольцо с чернением, чтобы позвать Таню замуж, а та согласилась. Взяли бывшие обручальные кольца своих разведённых родителей, их и носили все недолгие два года брака.

Семейная жизнь Мамонту не нравилась: совершенно неожиданно жена родила дочь, которая ночами кричала и мешала Мамонту спать, прям как он своим родителям когда-то, и заботу Тани приходилось делить с новым членом семьи. Из плюсов было то, что у Шамы в тот же день, что и у Мамонта дочь, родился сын. Мамонт тоже бы сына хотел, конечно, но тут не выбирают.

Он как-то попритирался, потыркался, подумал однажды, что он сам-то без отца неплохо вырос, а значит, дочка тоже справится, и одним днём ушёл назад к маме, забрав из квартиры всё, что удалось уместить в арендованную машину.

Потом они ходили, конечно, к дочке, в гости, до самого её совершеннолетия: учили математику, гуляли во дворе, ездили на каникулы на Север, а когда дочь уже была подростком — на дачу. Мамонт покупал ей любимые чипсы и лимонад, что мать запрещала, диски любимых дочериных рок-музыкантов, которые мать также на дух не переносила, высокие кеды и безделушки с черепушками, в общем, баловал по полной. Однажды даже где-то раздобыл кокос, который Маша всё хотела попробовать. Знал бы он, сколько потом Таня чертыхалась, пытаясь расколоть это чудо для дочки. Кажется, программа «минимум» была выполнена, и о том, что отец из Мамонта был так себе, он задумается ещё нескоро, в ту самую пору, когда и отцом-то уже поздно становиться.

В то же время где-то он познакомился с очередной Кисой, которая от него забеременела и случился неофициально зарегистрированный брак номер два.

Тут уже совесть Мамонта доела, и он во второй раз уходить из семьи не стал, оставшись с дочкой и сожительницей до самого конца на почти двадцать лет.

Работал на работе учителем, ездил в Абхазию летом с друзьями, чтобы купаться каждый день до посинения и пить местную чачу, проводил отпуска с мамой на даче в рабочем посёлке недалеко от города, катался на велосипеде, плавал в озёрах, наслаждался природой и вкусной едой, в общем, жил и не тужил, даже однажды ушёл из обычной школы, чтобы поработать за большие деньги в Суворовском училище, накопил там на Поло, ставший самой ценной вещью после дедовского Запорожца, прижившейся в сердце Мамонта, уволился, чтобы снова вернуться в простую школу с простой работой, и дальше плыл неторопливо по течению, а потом заболел.

Сначала матери не сказал, ходил молча по врачам сам, думал, какая-то мелочь неприятная. Но нет.

Долго лечился, преодолевал десятки химиотерапий, больниц, операций, анализов, продолжал оставаться собой, смеялся и спокойно принимал все расклады, математично. Ездил на дачу, как обычно, воспитывал младшую, присылал открытку в Вайбере на день рождения старшей, возился с крестником, некровным, но сыном, о котором всегда мечтал, но как-то не получалось, с улыбкой принимал помощь друзей, старался пореже ссориться с сожительницей и не замечать грустных глаз матери.

Потом одним майским утром он проснулся жёлтым: отказала печень, Мамонт умирал.

Он ещё какое-то время покурсировал в этом осознании, а потом впервые за четыре года позвонил старшей дочке на её день рождения. Было страшно и стыдно, но он держался молодцом и ни единым подтоном в голосе не выдал своего состояния. Попросил даже рассказать её что-то о жизни заграничной, и она ему выдала историю, что прорвалась сквозь мамонтову броню прямо в сердце, про его любимый велосипед, и то, как дочь на нём в соседнюю страну по холмам каталась. Положил трубку и подышал. Будто бы легче стало.

А потом она сама ему начала звонить, и они принялись разговаривать как старые друзья. Выяснилось, что в его отсутствие ребёнок вырос в сознательную женщину, со своим сильным «вектором».

Концепцию вектора жизни каждого человека Мамонт очень любил: он считал, что у всякого есть преднамеренное направление, по которому можно плыть, чтобы прочувствовать жизнь максимально и получить наибольшее наслаждение. Поэтому и плевался постоянно на сожительницу и младшую, Киру: ей почему-то, на взгляд Мамонта, всё никак свой вектор найти не удавалось, как ни пытался он помочь. Поэтому в какой-то момент просто махнул рукой и принялся молчаливо наблюдать.

***
 
Силы резкими толчками покидали Мамонта, и он уже не мог избавиться от ощущения, что он больше не настоящий мужчина, сильный и независимый. Пожалуй, это было самым тяжёлым осознанием медленно побеждающей болезни.

Из последних сил сел за руль, забрал мать и уехал на дачу, проводить своё последнее лето.

Тело постоянно болело то тут, то там. Он с ним старался разговаривать, уговаривать, договариваться, и это, похоже, работало — он выхватил у жизни лишние месяцы вместо обещанных врачами недель.

Сел в один из первых дней на велосипед, чтобы поехать на местный рынок за уловом, и не смог. Мамонт почувствовал какое-то кипящее отчаяние в этот момент, действительное приближение конца, более очевидное, чем внезапная смена цвета кожи с нормального на жёлтый. Постарался загнать его под контроль, закрывшись надёжным щитом из математики и православия. Вроде бы даже получалось. Он и парикмахершу на дом вызвал, чтобы как человек, а не раковое чучело с торчащими во все стороны сединами. Приободрился после совершения этого ритуала.

Слушал музыку на своём любимом музыкальном центре и бессонными ночами точил ножи, пока не отключался от изнеможения. Чистил паршивые яблоки, привезённые очередным сочувствующим, чтобы пустить их вместе с мамой на шарлотку, подкреплял организм святой водой из источника неподалёку, молился. Чувствовал, как наливается отёк в районе живота и ног. Жутко бесился от этого неприятного сопровождающего его остатка жизни, даже больше, чем от кусающего зуда. В дни, когда чувствовал себя получше, мог даже выпить граммов пятьдесят своего любимого Киндзмараули, представляя, что он здоров, а впереди ещё бессчётное количество лет на даче.

Принимал курсирующих нескончаемым потоком друзей и знакомых, больше всего ненавидел вопрос «Как дела?», но втайне всё равно радовался, что постоянно найдётся кто-то, кто этот вопрос ему искренне задаст.

В августе приехала старшая дочь, кажется, совершенно простившая и принявшая, и Мамонт почувствовал, как камень упал с души: теперь точно можно претендовать на рай.

В том, что рай есть, Мамонт убедился, когда сумел математически высчитать логику мира и пришёл во время одной из серий лечения к Богу, лёжа в местной больнице. Тогда он и то, что не вылечится, тоже высчитал, но принял как-то легко, с понимаем естественности бытия и его конечности, понимая где-то в глубине души, что если унесёт это тайное знание, то сможет уйти на своих условиях.

Да и в рай он точно собирался попасть.

Он скрупулезно доделывал дела, оформлял бумаги у нотариуса, выбирал себе похоронный костюм и гроб, кафе для поминок, потом, в начале сентября, с другом Саньком вернулся в город, поставил драгоценную машину в гараж, сходил в больницу, перед выпиской отзвонился старшей и сказал, что на этом всё, отправил младшую в санаторий под Калининградом, чтобы она не видела его последних недель, договорился с Богом на счёт даты смерти, через два дня от неё забронировал поминки, и вернулся домой умирать.

Сил было совсем мало, руки окончательно отказывали, аппетит пропал, но Мамонт продолжал самостоятельно добираться до туалета, вставать и даже иногда пить отдающий горечью чай. Ему было важно не терять самостности и сознательности. Он об этом с Богом договорился в обмен на молчание о тайне устройства вселенной.

Ему совсем не хотелось ни с кем говорить, но он был благодарен за то, что мать каждый день приходила, а в один из дней начала оставаться ночевать у них, как почувствовав, что он скоро отправится в другой мир, проживать свою лучшую жизнь.
 
А десятого числа десятого месяца Мамонт тихо умер, как и собирался, наблюдая за кружением осенних листьев в синем небе через окно, пока мама сидела рядом и читала газету.

Больно не было. Было как-то освобождающе легко и понятно. Он хотел об этом сказать маме, но не успел: вышел какой-то бессмысленный хрип. А жаль: если бы она знала, то точно бы была за него спокойна и не кричала бы так громко от боли на все четыре комнаты квартиры.

Впереди его ждало сорокодневное путешествие по миру, а потом — Страшный Суд и Рай.

А в Рай Мамонт однозначно собирался попасть.