Письмо монаха Петра из Амальфи

Здравствуй, странник, нашедший это письмо — свидетельство моих бессилия, мучений и стыда. Год за годом в моей келье вспоминал я те события. Мог ли я что-то изменить или лишь созерцать, как расходится глубокая гнойная рана и как мир делится на две части: до и после, Восток и Запад.

Я изложу, как всё было на самом деле. И да смилостивился Бог над моей страдающей душой!

Я — смиренный монах Пётр, родом из Амальфи, бывший легат папы римского Льва IX, да обретёт его душа своё положенное место у престола Всевышнего.

* * *
Я навсегда запомню, как завывал ветер под крышами Патримония святого Петра, что в Риме, в ту зимнюю ночь шесть тысяч пятьсот шестьдесят второго лета от сотворения мира — тысяча пятьдесят четвёртого года от рождения Господа нашего Иисуса Христа. Я шёл по сырым коридорам на тайную встречу с папой Львом. Мои сопровождающие не зажигали свечей и постоянно молчали. Я даже не догадывался, что могло понадобиться папе от скромного монаха из южных земель Апулии.

Папа Лев недавно вернулся из норманнского плена. Он был замкнут, задумчив и проводил много времени в молитвах. Порой он настолько уходил в себя, что не слышал, когда к нему кто-то обращался. В Риме ходили слухи о том, что он болен или что его отравил Ричард Аверский во время пленения. Самые гнусные сплетники утверждали, что папа утратил силу духа и веру.

Провожатые вывели меня в Латеранские сады и молча удалились. Здесь ветер шелестел в кронах оливковых деревьев, а тучи прятали нас даже от бесстрастных взглядов звёзд и луны. Беседа в саду — простая предосторожность, которая защищала нас от лишних ушей во время важного разговора. Папа Лев ждал меня, закутанный в простой монашеский плащ, и поприветствовал как равного, не позволив оказать ему должных почестей.

— Чем я могу быть полезен святейшему отцу? — спросил я, отмечая, что папа непривычно взбудоражен.
— Я прошу тебя, брат Пётр, отправиться в качестве одного из моих легатов в Константинополь. Я передам тебе письмо, которое надлежит сохранить в тайне ото всех…
— В Константинополь… к п-патриарху? Это же… — в приливе постыдного малодушия я с трудом удержался на ногах. В свете последних событий напрашивалось только одно возможное слово. — Безумие!

Наши Церкви уже давно отдалялись друг от друга, но такого напряжения, как в те месяцы, не помнил никто. Когда Патриарх Михаил Керуларий выслал латинских священников из Константинополя и закрыл все латинские церкви, Рим оскорбился так, будто никогда не использовал тех самых высланных служителей для выполнения не вполне духовных поручений. Формальной причиной закрытия церквей были претензии к обряду, но все знали, что в действительности это — вопрос власти.

Латинская вера основывалась на том, что у церкви может быть только один глава — папа в Риме, а не несколько патриархов, как на Востоке. Константинополь прекрасно понимал, что, признав главенство папы, он на самом деле попадает под влияние Священной римской империи и Генриха III. Увы, несмотря на все предпринятые папой шаги в этом направлении, до желанной независимости Патримонии святого Петра было ещё далеко.

— Лишь такое безумие, брат Пётр, способно спасти мне жизнь, — вздохнул папа Лев.
— Ваше Святейшество… — ахнул я, но договорить он мне не дал.
— Я не дурак, брат Пётр, — улыбнулся папа, — и не слепой. С тех пор, как я побывал в плену, мой император больше мне не доверяет.

Генриху III он был обязан всем и хранил верность, несмотря на реформы, призванные укрепить папский престол и сделать его независимым.

— Это же не значит, что ваша жизнь в опасности! — возмущённо зашептал я. — Одна неудавшаяся кампания ещё ничего не значит…
— Она значит, что я слаб, непростительно слаб. И с точки зрения императора за время в плену я мог вступить в сговор с норманнами!
— Если бы вы вступили в сговор с норманнами, — пробормотал я, озвучив то, чего боялся император и о чем болтали сторонники такого альянса среди священнослужителей, — их мечи уже были бы на страже независимости папского престола…
— Мой император больше мне не доверяет… — задумчиво повторил папа. — Ему нужен новый ставленник. А нашим реформистам-клюнийцам поперёк горла стоит то, что я остаюсь ему верен. Я старался угодить всем, и перед всеми оказался виноват.

Я не знал, что на это возразить и как его поддержать. Слишком многие видели в нём не папу, а лишь послушного слугу Генриха. И он был прав: слабость не прощал никто. Теперь я понимал его надежду на восстановление отношений с Востоком: в случае удачи он стал бы для многих почти святым.

— Я уже получил одобрение императора на отправку легатов в Константинополь, но… император постановил, что поедут кардинал-дьякон Фридрих и кардинал Гумберт.
— Это катастрофа! — я схватился за руку папы, чувствуя, как холодею изнутри. — Нельзя посылать кардинала!

Папа с улыбкой смотрел, как я неистово метался между деревьями, не в силах успокоиться. Не было во всём Риме человека, который бы ненавидел греков яростнее, чем кардинал Гумберт Сильвакандийский.

Это было издевательство в лучших традициях императора: разрешить поиграться в переговоры, но сделать успех невозможным. Такое же, как убедить никогда ранее не воевавшего папу командовать слабым и разношёрстным войском, в надежде, что норманны окажут императору услугу, избавив его от своевольного папы.

— Но как вы хотите в таких условиях добиться мира с патриархом? — еле совладав с чувствами спросил я.
— Ты мне поможешь, брат Пётр, — улыбнулся папа. — На такое способен только такой честный и верующий человек, как ты!
— Но я даже не в составе посольства…
— Ты единственный, кто свободно владеет греческим и знает их традиции. И ты всего лишь переводчик — никто не будет воспринимать тебя всерьёз.
— Но и слушать никто не будет…
— Ты — переводчик. Именно тебя будет слушать весь Константинополь! Люди вроде Гумберта забывают, что пока они делают громкие заявления, основная работа выполняется простыми и приземлёнными людьми, вроде тебя, — папа начинал говорить с большим увлечением, размахивать руками и расхаживать взад и вперёд. — Ты передашь Керуларию вот это письмо, о котором никто, кроме нас с тобой, не знает. Оно предлагает объединиться, и в то же время дарит им невиданную автономию при только номинальном признании престола святого Петра. Император Константин не сможет отказаться от такой возможности. Рим во главе номинально, но не в действительности… Мы сделаем то, чего нужно было сделать уже давно!

Мы обговорили детали и я покинул сады Латерана. Как папа и предполагал, отправка меня в качестве переводчика была воспринята как должное; ни Фридрих, ни Гумберт не владели «языком дикарей».

Мы отправились в путь в марте, перед началом Великого поста. Проехали по Аппиевой дороге через Беневенто и Трою до порта Бари, где нам пришлось задержаться в ожидании корабля. Кардинал Гумберт то и дело ругался с градоначальником и требовал переправиться поскорее. Градоначальник лопотал извинения и разводил руками. Кардинал сердился ещё больше.

Кто-то из братьев находит успокоение в молитвах. Кардинал Гумберт предпочёл срываться на слугах и на мне. Он подолгу описывал лживость и подлость византийцев, их невежество и ненависть к Риму. Он даже принялся упражняться в написании анафем: я записывал их под его диктовку, переводил на греческий, зачитывал их ему и переписывал заново. Я вёл себя смиренно, как и подобает секретарю и переводчику, соглашался с кардиналом во всех его заявлениях.

Вряд ли кто-то радовался кораблю на Диррахий больше, чем я.

Переход должен бы был длиться пару дней, но всё было против нас. Мы несколько суток ждали ветра где-то между Лангобардией и Новым Эпиром. Паруса беспомощно висели на мачтах, а моряки играли на палубе в кости. Кардинал Гумберт почти не высовывал нос из каюты, что меня более чем устраивало.
 
— Брат Пётр, нам нужно поговорить! — гаркнул он на всю палубу. Видимо, ему всё же стало скучно. Я послушно спустился в каюту, где нас ждал Фридрих Лотарингский. Последний выглядел потерянным и хмурым. При виде меня он поспешно опустил глаза.

— Ваше преосвященство? — поклонился я.
— Входи, брат, и помоги нам разрешить наш спор! — непривычно тихо сказал кардинал.
— Он касается тайного поручения папы, — уточнил Фридрих.
— У нас есть дополнительное поручение? — мне стоило немалых усилий сохранить спокойное лицо.
— Только у тебя, брат Пётр, — мрачно улыбнулся кардинал.
— И в чём же оно состоит? — уточнил я, молясь, чтобы кардинал не потребовал досмотреть мои вещи.
— Мы предполагаем наличие некоего послания, второй буллы за подписью папы римского, — Фридрих внимательно следил за мной, — предающей интересы великого Рима!

Оба ждали, что я отвечу. Для каждого интересы великого Рима означали что-то своё. Я очень осторожно подбирал слова и вкладывал в них всю свою веру.
— Боже нас всех упаси от подобного предательства! — сказал я и перекрестился.
— Брат Пётр, я счастлив слышать, что ты нас понимаешь! — ядовито улыбнулся кардинал Гумберт. — Но не переживай об этом. Совершенно неважно, какое письмо — наше или иное — получит Керуларий — ни одно не будет иметь законной силы!

Он сказал это так невзначай, мимоходом. Будто человеческая жизнь для него ничего не значила. Я же не смог сдержать испуганного возгласа. Дьякону и секретарю апостольской канцелярии дополнительных пояснений не требовалось. Любой документ терял силу со смертью того, кто его подписал.

— Гонец отправился в Рим, едва мы отчалили, — глухо пояснил кардинал-дьякон Фридрих.
— Всем известно, что папа тяжело болен, — беспечно пожал плечами кардинал Гумберт. — Он так и не оправился после пленения, и пал духом. Наше бессмысленное посольство — лучшее тому подтверждение!
— Но зачем тогда вообще ехать? — только и смог выдохнуть я.
— Мой наивный и честный брат Пётр, — глаза кардинала Гумберта хитро сверкнули в полумраке каюты, — посольство — лучшее, что мы можем сделать, чтобы избежать подобного предательства в дальнейшем!
— С письмами, не имеющими законной силы?
— Именно! С точки зрения закона мы не сделаем вообще ничего. Все последствия будут исключительно на совести греков! Я разыграю эту партию, как по нотам, но виноваты будут только они.

С палубы послышались радостные крики и хлопки парусины. Мы наконец-то могли продолжать путь. Ветру радовались все, кроме меня. Я же старался убедить себя, что кардинал ограничивался пустыми угрозами. По крайней мере, о смерти папы никто пока что не слышал.

Наш путь лежал по Эгнатиевой дороге через горы до Фессалоник, потом Адрианополь, долина Мраморного моря и, наконец, Константинополь. Это был сложный путь, и с учётом непогоды и обвалов он занял два месяца. За это время я почти смог убедить себя, что всё будет хорошо, и при любом исходе моя задача — сгладить ситуацию и дать патриарху возможность выбора из двух писем.

Император Константин принял нас радушно. Нас разместили в монастыре святого Александра и выделили монаха для решения бытовых вопросов. Монах был груб, нечёсан и бесцеремонен, он постоянно мычал, ибо не мог говорить. Монах то и дело пропадал надолго, возвращался внезапно, и сторонился посторонних, но исполнял наши распоряжения очень споро.

Патриарх Михаил всячески нас избегал. Нам отказывали в аудиенциях и совместных службах, а письма возвращались не распечатанными. Нас никто не выгонял, но никто и не принимал. Провокация не удавалась — нам не давали возможности её провести.

Говорят, истинное испытание для человека — это когда ничего не происходит. Гумберт всё больше сердился и срывался то на меня, то на выделенного нам монаха, благо последний не понимал ни франкского, ни латыни. Мы с немым монахом стали собратьями по несчастью и, кажется, начинали понимать друг друга без слов. Он мог одними глазами предупредить меня, что сейчас кардинала лучше не трогать. Я нередко вступался за него и переводил гнев кардинала на себя.

Увы, даже наших совместных усилий не хватило, чтобы предотвратить то злосчастное вторжение на литургию в соборе Святой Софии.

О том, что случилось после, писали все, и каждый в своей интерпретации.

Гумберт, обвинивший византийцев в вопиющем высокомерии, агрессии против Рима, дикости, невежестве, осквернении священных таинств и безбожии, бросил буллу с обвинениями и анафемой на алтарь собора и всю дорогу в Рим писал подробный трактат о том, насколько подлыми и лживыми являются греки. Идея о невежественной и отрекшейся от истинного христианства Византии закрепилась во всех летописях Запада.

Любой интересующийся прочитает и о тяжёлом заболевании папы Льва после норманнского плена, но никто не сможет найти в чём оно выражалось. Именно это неясное заболевание принято считать причиной его внезапной смерти в Страстной вторник девятнадцатого апреля.

Кардинал-дьякон Фридрих Лотарингский всё же получил в награду за своё молчание должность папы всего через три года после изложенных событий. Предыдущий папа внезапно умер от лихорадки. Впрочем, и Фридриха, известного миру как папа Стефан IX, эта участь не миновала.

Ваш покорный слуга, диакон и секретарь апостольской канцелярии задержался в Константинополе и даже добился частной аудиенции у патриарха Михаила Керулария. Каково же было мое удивление, что именно он и оказался тем самым «немым и нечёсаным» монахом, который всё это время помогал нам и, как выяснилось, слушал наши разговоры и распри.
— Ты не ожидал, что это — я? — хмыкнул патриарх. — Только поэтому оно и работает. Мне было очень важно понять, чего вы на самом деле хотите.
— Это было опасно…
— И полностью оправдано, хотя и было сложно уговорить моих людей не обращать на меня внимание.

Патриарх наслаждался моим замешательством, но милостиво сменил тему.
— Неужели этот Гумберт не мог датировать буллу пораньше? — насмешливо спросил он. — За неделю до смерти папы — несколько недальновидно, не так ли?
— У меня есть послание, которое папа передал мне лично ещё в Риме, — признался я.

Патриарх с интересом прочитал письмо папы, пару раз усмехнулся в бороду, подпалил письмо от свечи и бросил догорать в камин.
— Это было бы интересно, но не отменяет того, что после смерти папы и это письмо бесполезно.
— Владыко, вы понимаете латынь? — изумился я.
— И пусть это будет нашим маленьким секретом, — ухмыльнулся патриарх Михаил. — К слову, Пётр Амальфитанец, не желаешь ли ты остаться в Византии и работать на меня? Я уверен, что это на порядок продлило бы твою жизнь.

Я отказался. Патриарх вздохнул и благословил меня на прощание. Впоследствии он выбрал отлучить от церкви только нас троих, что числились легатами. Его отговорка про осквернённый ритуал позволила Византии обвинять в расколе только Рим с его «прогрессивными» реформами и предъявлять им обвинение в попытках влиять на политику империи.

Несмотря на столь взвешенное и мудрое решение патриарха, в западные хроники он вошёл как опытный интриган и бессовестный манипулятор.

Моё же имя ты в летописях до и после посольства не найдёшь. Я просто исчез — такое развитие устраивало всех. Чувствуя, что я не исполнил обещание, данное папе Льву, я предпочёл не возвращаться в Рим, и это было единственное моё решение, которое кардинал Гумберт счёл мудрым и своевременным.

Я прожил тихую жизнь в молитве и покаянии здесь, на юге, в одном из итальяно-греческих монастырей и не рассказывал, что произошло на самом деле, даже на исповеди.

Сейчас на смертном одре я пишу это письмо тебе, потомок, дабы никто не решил, что в расколе виноват только кто-то один. Что бы ни рассказывали обе стороны, поверь старцу, виноваты всегда как одна, так и другая. Виноватыми же чувствовать себя будут те, кто изначально не мог ничего изменить. И запомни: никто никогда не будет знать всей истории целиком.