Тургенев. Долгая разлука с Виардо

...мне нужны ваши письма, с отголосками счастливой, 
деятельной жизни, с запахом солнца и поэзии...

Т у р г е н е в

Жизнь Тургенева в Спасском под надзором полиции скрашивали письма друзей и знакомых, воспоминания и мечты...

Надзор полиции означал также долгую разлуку с Полиной Виардо. Познакомились они осенью 1843 года. Ему 25 лет, ей — 22 года. В Петербурге гастролировала Итальянская опера и её молодое дарование — испано-французская певица Полина Виардо, она же — Мишель Фердинанда Полина Гарсиа Ситчес. Среди зрителей был и Тургенев. По завершении выступления ему удалось пройти за кулисы, чтобы выразить восхищение певице-иностранке и передать ей цветы.
 
Отныне жизнь Ивана Сергеевича разделилась на до и после этой встречи.

Вот уже девять лет, как они поддерживают довольно необычные и не лишенные таинственности сердечные отношения. «Много было счастливых и великих привязанностей любви в России за XIX век... Но роман Полины Виардо-Гарсиа и Тургенева горит над всеми ими как что-то необыкновенное, исключительное», — так характеризует их отношения религиозный мыслитель и философ Василий Розанов.

После отъезда Виардо его не оставляет желание навестить её во Франции. Летом 1847 года желание писателя исполнится. С этого времени и начинается их переписка.

В первое время после разлуки Тургенев пишет ей много, но со временем  письма становятся реже, тон их меняется. «Они очень дружественны, тоже нежны, почтительны и нередко меланхоличны. Но некая вуаль на них» (Борис Зайцев, Жизнь Тургенева, YMCA-Press, Париж. 1949).

В письмах из Спасского Тургенев напоминает ей о годовщине их первой встречи, теперь уже девятой, помнит всё, как будто встреча произошла вчера, сетует, что жизнь его уходит...

(В переводе с французского).

21 -го сентября (3 октября) 1852 года:

«Господи! Как быстро бежит время! Сегодня 21 сентября. Моё письмо не дойдет до вас раньше 15 числа следующего месяца — вряд ля оно застанет вас в Куртавнеле. Где вы проводите зиму? Полагаю, что не на улице Дуэ. Пока я пишу вам, мой брат с Тютчевым объезжают наши земли на предмет раздела».

13/25 -го октября 1852 года:

«Дорогой и добрый друг, умоляю вас писать мне часто; наши письма всегда делали меня счастливым, а теперь они мне особенно необходимы; я сейчас прикован к деревне на неопределенное время и должен довольствоваться собственными средствами. Ни музыки, ни друзей; да что? нет даже соседей, чтобы скучать вместе! Тютчевы — превосходные люди, но мы с ними плаваем в слишком разных водах. Что же остается мне? Кажется, я вам говорил это не раз: работа и воспоминания. Но для того чтобы работа была легка, а воспоминания менее горьки, мне нужны ваши письма, с отголосками счастливой и деятельной жизни, с запахом солнца и поэзии, который они до меня доносят. Да, кстати, вкладывайте всегда в конверт несколько травинок или лепестков... Я чувствую, как жизнь моя уходит капля за каплей, словно вода из полузакрытого крана; я не сожалею о ней; пусть уходит... что мне с пой делать?.. Никому не дано вернуться на следы прошлого, но я люблю вспоминать о нём, об этом прелестном и неуловимом прошлом, в такой вечер, как сегодня, когда, слушая унылое завывание вьюги над снежными сугробами, я представляю себе... Нет, не хочу наводить тоску ни на себя, ни — отраженно — на вас... Всё, что со мной происходит, еще очень сносно, нужно напрячься под бременем, чтобы меньше его ощущать... Но пишите мне почаще.
Ах! мой дорогой друг, какая дрожь охватила меня при воспоминании об этих сиестах под тополями, листья которых легко отделялись от веток и мягко падали на нас! О, да! Какое синее было тогда небо, очень боюсь, что никогда уже по увижу такой красоты. Впечатление, оставшееся у меня от всего этого, так живо и глубоко, что стоит мне только закрыть глаза, как я слышу ясный и легкий шепот этих листьев, уже мертвых, но особенно ярких в синево неба, их омывавшей! Известно ли вам, что в одном месте моей книги (получили ли вы её?) я, как и вы, говорю о деревьях, которые словно опускаются в небо? Не впервые нам приходят в голову один и те же мысли...
И, увенчанная грустью, Земля погружается в сон...».

28 октября/9-го ноября 1852 года:

«Сегодня день моего рождения, дорогая и добрая госпожа Виардо; именно поэтому я вам и пишу. Во все сколько-нибудь примечательные периоды моей жизни я естественно и неизбежно думаю о вас. Мне тридцать четыре года. Я думал, что Mire только, но на днях я обнаружил записную книжку моей матери, куда ею были вписаны, в самый день родов, дни нашего рождения, мои и моего брата. В ней я нашел следующую запись: "Сегодня, 28 октября 1818-го года, в полдень, в Орле, я родила сына, названного Иваном". Следовательно, мне стукнуло ровно тридцать четыре года... Чёрт, чёрт, чёрт! Вот я уже и не молод, вовсе, вовсе не молод... Но что делать!
Мне кажется, что в прошлом письмо я говорил вам о русской метели; сегодня — настоящий ураган, до того грозный и ужасный, что становится даже прекрасным. Весь дом трясется и трещит, а за окнами кружится белая мгла... Бедняга брат должен был приехать сегодня ко мне прямо после довольно длительной поездки; надеюсь, что он где-нибудь нашел себе приют; Тютчев с женой вернулись вчера одновременно со мною: я ездил на два дня в Орел, город в верстах отсюда. Попробовал немного провинциальной жизни губернского города: это изрядно грустно. Решил твердо не высовывать никуда носа и работать в своих четырех стенах. До завтра, дорогой и добрый друг - желаю вам здоровья, счастья и доброго настроения».

12/24 -го ноября 1852 года:

«Если вы хотите знать, каков мой здешний образ жизни — скажу нам в немногих словах: я обнаружил, что есть единственный способ победить скуку — это... что бы вы думали? это однообразие. Поясняю; я разделил свой день на несколько частей, каждая из которых предназначена для определенных занятий, всегда тех же самых —  и никогда не нарушаю установленного порядка. Вследствие этого время но слишком тянется — это как если бы вы шли по известной вам дороге, конец которой намечен вами самими: когда нет нетерпения и неуверенности — нет и скуки — по крайней мере той скуки, которая тяготит вас и волнует. В то же время я много работаю; только что окончил небольшой роман страниц в сто — и очень много читаю. Но никуда не хожу — потому что заметил, что малейшее нарушение в порядке, о котором я только что говорил, становится особенно вредным для последующих дней, которые тогда гораздо труднее прожить до вечера. Впрочем, вот моё ежедневное расписание. Я встаю в 8 час. Завтракаю и т. д. до 9. Затем совершаю часовую прогулку. G 10 до 2-х час. читаю или же пишу письма и т. д. В 2 часа перекусываю  — и еще одна маленькая прогулка. Потом до 4 час. с половиной работаю. Обед в 5 часов в доме со всем семейством Тютчевых (я живу в маленьком крыле, выходящем в сад). С ними я остаюсь до 10 час. Мы играем в карты или же я читаю вслух, и т. д. В 10 час. возвращаюсь к себе. Читаю до 11 и ложусь спать и так далее  — день за днем. Это но слишком весело, как видите  — но это и не так печально, как можно было бы подумать.
Ах! Я забыл три партии в биллиард, которые я играю каждое утро с доктором. В версте отсюда я основал лечебницу для крестьян».

В январе 1853 года Полина Виардо гастролирует в России, Тургенев узнает об этом из газет. «Признаюсь, хотя без малейшего упрека, что я предпочел бы узнать всё это от вас самой. Но вы живете в вихре, отнимающем у вас время, —  лишь бы только вы не забыли обо мне, мне больше ничего не нужно». В марте гастроли продолжились в Москве.

9-го марта Спасское навестил актер Малого театра Михаил Семенович Щепкин и привез он новую комедию А. Н. Островского «Не в свои сани не садись».

«Разместившись в уютной комнатке флигеля, друзья с наслаждением читали пьесу, сюжет которой в чем-то перекликался с замыслом тургеневского "Затишья": цельные русские характеры, почвенные натуры в столкновении с "вихоревской" психологией промотавшегося дворянчика, соблазняющего купеческую дочку. Всё бы хорошо, но Тургеневу не нравился в комедии привкус морализаторства и дидактизма. Купеческие характеры казались излишне высветленными, а дворянин Вихорев чересчур облегченным. Во всём этом чувствовалось влияние славянофильской концепции: нетронутая европейскими влияниями животворящая и спасительная стихия народной жизни, с одной стороны, и европеизированные "люди-обезьяны", с другой. Уж слишком сильна у Островского эта "начинка естественности и морали"; такая ли дорога ведет к истинному художеству? И все же комедия произвела большое впечатление, да и прочел её талантливый Щепкин, как и подобало лучшему русскому актеру» (Лебедев Юрий, Тургенев, из серии ЖЗЛ. Молодая гвардия, 1990).

Первый раз пьеса Островского была поставлена в бенефис известной в то время московской артистки Л. П. Косицкой, 14-го января 1853 г. Бенефициантка выбрала для себя роль Авдотьи Максимовны.Пьеса прошла с большим успехом, которому в значительной мере содействовало прекрасное исполнение Садовским роли Русакова. Слухи о ней проникли и в Петербург, породив там самые оживленные толки, уступая которым, дирекция поставила её и на сцене Александринского театра 19 февраля 1853 года. Второе её представление удостоил своим присутствием Император Николай Павлович.   

Вечером, при свечах, уединившись во флигеле, Тургенев читал Щепкину новую повесть «Два приятеля». Когда  речь зашла о гастролях Виардо в Москве, Тургенев встрепенулся и изложил Щепкину план уже обдуманного тайного побега.  Михаил Семенович не одобрял тургеневского увлечения заморской певицей и, слушая взволнованную речь приятеля, неодобрительно покачивал головой.

После отъезда актера Тургенев не выдерживает и пренебрегая запретом на въезд в столицы, с фальшивым паспортом, в купеческом костюме, отчаянно рискуя, отправляется в Москву.

Через много лет Тургенев, вспоминая об этой поездке, рассказывал своим знакомым забавный случай, приключившийся с ним в Москве.

« — Когда я был сослан в деревню, раз зимой необходимо мне было во что бы то ни стало съездить в Москву... Как быть? Достал я фальшивый вид на имя купца и отправился. В Москве нанял комнату у вдовы-купчихи. Конечно, дома я не сидел, приходил только ночевать. Раз воротился я из театра и собрался ложиться спать. Вдруг является моя хозяйка с сыном и — бух в ноги. Что такое?! — "Батюшка, — восклицает, — возьми ты моего Гришку на выучку!"
И сына толкает: "Кланяйся, дурак, в ноги!.. Возьми, батюшка, выучь всему: как жить, как дело вест. Полную власть тебе над ним даю! Хоть бей, хоть голодом мори, только выучь!"
И опять в ноги, и сын в ноги. Парень он был большущий, откормленный, лицо тупое. Что же оказалось? Долго она ко мне присматривалась: что я за купец такой? Дел явных никаких не веду, дома не бываю, ко мне никто не приходит, чем торгую — неизвестно, на других купцов не похож. И вообрази она, что я такой мошенник искусный, каких свет не производил. А сын у неё  был малый простой. Вот она и придумала отдать его мне на выучку, чтобы я его мошенничать приучил. Насилу я от неё  отделался…».

1-го  апреля Тургенев уже снова был в Спасском.

Вероятно, свидание не принесло ему радости: и по возвращении Тургенев постоянно сетует на лаконичность её  писем, напоминающих стремительный поток, в котором «каждое слово рвется быть последним».

«Это было в конце марта, перед Благовещением, вскоре после того, как я в первый раз тебя увидел, и, ещё  не подозревая, чем ты станешь для меня, уже носил тебя в сердце — безмолвно и тайно. Мне пришлось переезжать одну из главных рек России. Лед ещё  не тронулся на ней, но как будто вспух и потемнел; четвертый день стояла оттепель. Снег таял кругом — дружно, но тихо; везде сочилась вода; в рыхлом воздухе бродил беззвучный ветер. Один и тот же, ровный молочный цвет обливал землю и небо; тумана не было — но не было и света; ни один предмет не выделялся на общей белизне; всё казалось и близким, и неясным. Оставив свою кибитку далеко назади, я быстро шёл по льду речному — и, кроме глухого стука собственных шагов, не слышал ничего; я шёл, со всех сторон охваченный первым млением и веянием ранней весны… И понемногу, прибавляясь с каждым шагом, с каждым движением вперёд, поднималась и росла во мне какая-то радостная, непонятная тревога... Она увлекала, она торопила меня —  и так сильны были её порывы, что я остановился наконец в изумлении и вопросительно посмотрел вокруг, как бы желая отыскать внешнюю причину моего восторженного состояния... Всё было тихо, бело, сонно; но я поднял глаза: высоко на небе неслись станицей прилетные птицы... "Весна! здравствуй, весна! —  закричал я громким голосом, — здравствуй, жизнь, и любовь, и счастье"» —  и в то же мгновенье, с сладостно потрясающей силой, подобна цвету кактуса, внезапно вспыхнул во мне твой образ;—;вспыхнул и стал, очаровательно яркий и прекрасный, — и я понял, что я люблю тебя, тебя одну, что я весь полон тобою…»  (Повесть И. С.  Тургенева «Довольно», 1865 год).