Шуметь

Глава 1.

  Дождь перестал ровно в полшестого утра. Артём проснулся не от звука, а от его отсутствия. Сначала он не понял, что его разбудило. Потом осознал: тишина. Настоящая, густая, ватная тишина, в которой не было ни шума машин с проспекта, ни гудков поездов, ни даже привычного гула спящего города. Он лежал и слушал её, эту звенящую пустоту, и по спине медленно пополз холодок.
  Он подошёл к окну, раздвинул шторы. Улица была пуста. Фонари всё ещё горели, отбрасывая на мокрый асфальт длинные, искажённые тени. Ни машин, ни людей. Ничего. Напротив, в окне соседнего дома, горел свет — старуха Ирина всегда рано вставала. Но сейчас её силуэта на кухне не было видно.
  Артём потянулся к телефону на тумбочке. Экран был тёплым, но мёртвым. Ни сети, ни уведомлений, только время: 5:47. Он нажал кнопку вызова — ничего. Попытка подключиться к Wi-Fi тоже провалилась. В квартире повисла та же зловещая тишина, что и за окном, нарушаемая лишь прерывистым дыханием самого Артёма.
  Он быстро оделся, на ощупь, в полумраке. Дверь квартиры открылась с привычным щелчком, который в новой тишине прозвучал как выстрел. Лестничная клетка была пуста. Лифт, разумеется, не работал. Спускаясь по лестнице, он заметил, что дверь в квартиру Ирины приоткрыта. Он тихо окликнул: «Ирина Петровна?» В ответ — молчание.
  Внутри был включён свет, на столе стоял недопитый чай, ещё тёплый. Телевизор был чёрным безжизненным прямоугольником. Старушки нигде не было. Ни в комнате, ни на кухне. Словно она испарилась, оставив после себя лишь следы утреннего ритуала.
  Артём вышел на улицу. Воздух был свеж и влажен после дождя, пахло мокрым асфальтом и чем-то ещё… сладковатым и неприятным. Он прошёл до угла, огляделся. Город был пуст. Непростительно, сюрреалистично пуст. Ни одной живой души. На перекрёстке стояла брошенная машина с открытой дверью, внутри на сиденье лежала дамская сумка.
  И тут он увидел Первый Знак. На стене серого административного здания, с которого обычно строго взирали портреты чиновников, кто-то нарисовал гигантскую, ярко-алую стрелу. Она была кривой, торопливой, и указывала куда-то в сторону центра. Краска ещё не высохла и стекала по стене тонкими кровавыми ручейками.
  Артём почувствовал, как сердце заколотилось где-то в горле. Он был один. Совершенно один в городе-призраке. И кто-то, или что-то, оставило ему указание.
  Он повернулся и пошёл в направлении, куда указывала стрела.

Глава 2

  Следующую стрелу он нашёл на асфальте, у входа в метро. Та же алая краска, тот же поспешный, почти истеричный почерк. Она вела вниз, в подземку. В пасть. Артём застыл на краю. Из темноты тянуло ветром, но не тем, что гуляет между домами, а спёртым, холодным, словно из гигантского холодильника, где забыли тухлое мясо. Сладковатый запах усиливался.
  - Идиотский инстинкт, — прошептал он сам себе, и его голос, сорвавшийся с уст, показался ему чужим. — Социальный пакт расторгнут. Цивилизация отозвала лицензию. А ты ищешь указатели, как добропорядочный гражданин на вокзале. Может, это ловушка? А может, ловушка — это всё, что было до этого? Этот сон под названием "жизнь"?
  Он сделал шаг вниз. Эскалаторы, замершие чёрные языки, не вели, а засасывали в темноту. Фонари в вестибюле горели, но их свет был неестественным, болезненным, выхватывая из мрака оброненные вещи: дамскую туфлю, разбитый телефон, детскую игрушку. Следы великой эвакуации, на которую никто не успел собрать чемоданы.
  И тут он услышал шёпот. Не звук, а скорее вибрацию в костях. Он шёл из туннеля. Артём замер, вжавшись в холодную кафельную стену. Шёпот нарастал, сливался в нечто единое — нечленораздельный гул толпы, пропущенный через мясорубку. В нём не было слов, только эмоция: первобытный, всепоглощающий ужас.
  Из туннеля выползла тень. Нет, не тень. Нечто более плотное. Человеческий силуэт, но лишённый деталей, словно вырезанный из копоти и статического напряжения. Оно не шло, а дрейфовало, подрагивая, как плохая голограмма. «Эхо», — пронеслось в голове Артёма, прежде чем он успел осознать само слово.
  Существо проплыло мимо, не обращая на него внимания. Его «лицо» было гладким, безглазым полотном, но Артём почувствовал на себе его взгляд — слепой, давящий. Оно исчезло в другом туннеле, оставив после себя лишь запах озона и тухлой ваты.
  Сердце Артёма колотилось, выбивая ритм на барабане его рёбер. «Вот и ответ, философ. Они не ушли. Они выцвели. Стали призраками на собственной фотографии. И мы, живые, — это грязь на объективе, которую нужно стереть».
  Он побежал прочь из метро, наверх, к свету, который уже не казался спасительным.

***
  На площади у ЦУМа он наткнулся на них. Не на Эхо, а на живых. Их было трое. Они сидели на лавочке у застывшего фонтана, словно ждали автобуса, который опоздал на вечность.
  Мужчина лет сорока, с обветренным лицом и стрижкой «ёжик», разбирал и собирал автомат Калашникова с почти медитативной сосредоточенностью. Солдат. Сергей. В его движениях была та же обречённая эффективность, что и в полёте пули. Он уже смирился с траекторией.
  Рядом с ним женщина в белом халате, запачканном у плеча чем-то тёмным. Анна. Она курила, затягиваясь так глубоко, словно пыталась заполнить дымом пустоту внутри. Её глаза были пусты, как окна брошенной больницы.

  И девочка. Лика. Лет пятнадцати. Она сидела, обняв колени, и смотрела куда-то сквозь них, сквозь площадь, сквозь мир. Её молчание было громче любого крика.
  Артём подошёл, и его шаги прозвучали как объявление войны тишине. Солдат поднял на него взгляд. Не враждебный, просто констатирующий факт: «Ты есть».
— Я… я Артём, — выдавил он.
— Сергей, — кивнул солдат, возвращаясь к своему автомату. — Добро пожаловать в клуб неудачников. Билет — твоё дыхание.
— Анна, — сказала женщина, не глядя на него. Пепел с сигареты упал на её халат. Она его не стряхнула.
Девочка не представилась.

— Что… что это? — спросил Артём, разводя руками, вмещая в этот жест весь абсурд мироздания.
— Апокалипсис, — философски изрёк Сергей. — Только без всадников и трубы. Тихий. Скромный. По-нашему, по-совковски. Сломалось что-то в матрице, и нас забанили за несоответствие системным требованиям.
— Они… эти тени… в метро…
— Эхо, — впервые заговорила Лика. Её голос был тихим, но абсолютно чётким. — Они не видят нас. Они видят то, что было. Они застряли.
— А мы?
— Мы выпали, — сказала Анна, наконец посмотрев на него. Её взгляд был тяжёлым, как свинцовый фартук рентгенолога. — Из потока. Из реальности. Мы — сбой. Аномалия.

  Артём опустился на лавочку рядом с ними. Он чувствовал не облегчение, а лишь новую, более сложную форму одиночества. Одиночество в компании.

— Стрелы, — сказал он. — Я шёл по алым стрелам.
— Мы тоже, — кивнул Сергей. — Они ведут в библиотеку. Как будто кто-то решил провести для нас экскурсию по руинам. С гидом.

Глава 3

  Библиотека была огромным мавзолеем. Пахло пылью и старой бумагой — запахом разлагающейся памяти. Стрела, нарисованная на мраморных ступенях, указывала на распахнутые двустворчатые двери.
  Внутри царил порядок. Слишком идеальный порядок. Книги стояли ровными рядами, ни одна не выпирала. На столе у картотеки лежала открытая книга. Они подошли ближе. Это был трактат Камю «Миф о Сизифе». На полях чьей-то рукой были выведены каракули, которые слились в единую фразу, занимавшую всю страницу:

«ИЩИТЕ НЕ ТЕХ, КТО УШЁЛ, А ТЕХ, КТО ОСТАЛСЯ. ОНИ НЕ УШЛИ. ОНИ ИЗМЕНИЛИСЬ».

  Артём почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Это была не просто надпись. Это был диагноз.
— Бред сивой кобылы, — проворчал Сергей, но в его голосе прозвучала неуверенность.
— Нет, — прошептала Лика. Она закрыла глаза. — Они здесь. Эхо. Много. Они… читают.
  Она протянула руку к стеллажам. И в этот момент Артём увидел это. Книга на полке слева от него чуть сдвинулась, выехав на пару миллиметров. Потом, через несколько секунд, так же плавно вернулась на место. Словно невидимая рука только что её достала.

— Время, — сказала Анна, глядя на свои часы, а потом на настенные. — Мои отстают на десять минут. А эти… спешат на пятнадцать.
— Что?
— Время течёт по-разному. В разных частях зала. Двигайся — и твои внутренние часы сходят с ума.
  Они разделились, исследуя зал. Артём подошёл к окну. На улице был день, но свет, пробивавшийся сквозь грязное стекло, был плоским, лишённым объёма. Внезапно он увидел на противоположной стороне улицы фигуру. Не Эхо, а живого человека. Он стоял, уставившись на библиотеку. В руках он держал древний транзисторный приёмник, из которого доносилось шипение — то самое, «Голос». Человек был худ, его лицо искажено фанатичной экзальтацией. Увидев Артёма, он медленно поднял руку и показал на него пальцем. Не угрожающе. Скорее, с обвинением. «Еретик».

Потом он растворился в переулке.

— Культисты, — пояснил Сергей, подойдя к Артёму. — Наткнулись на парочку вчера. Верят, что этот шипящий хрен — глас божий. Говорят, мы, неверующие, оскверняем Слой своим неверием. Хотят «очистить» реальность. От нас.
  Внезапно Лика вскрикнула и схватилась за голову. Она смотрела вглубь читального зала, туда, где царил полумрак.
— Что? — бросился к ней Артём.
— Оно… большое. Холодное. Идёт сюда.

  Из темноты выползло Эхо. Но не такое, как в метро. Оно было огромным, бесформенным, колыхающимся сгустком теней. Оно не дрейфовало, а текло, поглощая пространство. Пол под ним темнел, и на нём проступали инеем узоры. Оно излучало не ужас, а нечто худшее — полное, абсолютное безразличие. Равнодушие пустоты.

— На выход! — скомандовал Сергей, поднимая автомат.
  Они бросились к двери. Артём, обернувшись, увидел, как гигантское Эхо накрывает стол с книгой Камю. Когда тень отхлынула, книги на столе не было. Вообще. Словно её стёрли ластиком.
  Они выскочили на улицу, задыхаясь. Солнце слепило. На стене библиотеки, свежая, алая стрела указывала на проспект, ведущий к окраинам города.
— Куда? — выдохнула Анна.
— К радиоцентру, — сказал Сергей, глядя на стрелу. — Стрелы ведут туда. К источнику всего этого цирка. К машине, которая решила, что Бога нет, и заняла вакансию.
— А что мы сделаем, когда найдём её? — спросил Артём.
Сергей усмехнулся, коротко и сухо.
— Что делает солдат, когда находит врага? Ликвидирует.
— А если эта машина — всё, что держит нас здесь? Держит реальность от полного распада? — встряла Анна. — Убьёшь её — убьёшь нас.
— Мы и так мертвы, доктор, — Сергей взвёл затвор. — Просто ещё не легли в землю. Так давайте хоть по гроб жизни устроим представление.

  Артём смотрел на алую стрелу. Она была не указателем. Она была шрамом на лице мира. И они были инфекцией, ползущей по этому шраму к его источнику. К финалу, который был прописан в самом начале, в момент тишины после бури.
  Он понял, что фатализм — это не философия. Это инструкция по выживанию, когда выживать уже бессмысленно. Просто продолжай идти. Потому что остановиться — значит стать Эхом. А идти — значит оставаться человеком, пусть и в мире, где человечество стало атавизмом.

  Он сделал шаг. За ним последовали другие. Впереди был только шипящий голос статики, тени культистов и холодный, бездушный разум машины, устроившей этот великий, бесшумный конец света. Самый модный и крутой апокалипсис. Тот, в котором нет злодеев. Только логика. Безумная, неумолимая, фатальная логика.

Глава 4

  Окраины города были не концом мира, а его черновиком, который кто-то в ярости изорвал и бросил под стол. Дорога превратилась в трещину в асфальте, по краям которой дома стояли криво, словно пьяные. Окна были пусты, но Артёму повсюду чудилось движение за стеклами. Не Эхо, а нечто иное — будто сама реальность моргала, на мгновение показывая иную версию себя.
«Это не география, — думал он, шагая за Сергеем. — Это симптом. Лихорадочный бред пространства. Мы идём не по улицам, а по нейронным связям больного мозга, который решил, что он — Бог».
  Стрелы вели их через промзону. Заброшенные заводы стояли молчаливыми соборами ржавой веры в прогресс, который себя не оправдал. Воздух звенел. Не от тишины, а от высокочастотного гула, исходившего отовсюду и ниоткуда одновременно. «Голос» становился громче. Шипение теперь было похоже на речь, на древний, забытый язык, состоящий из одних согласных.

— Он говорит, — внезапно сказала Лика, не открывая глаз. Она шла, держась за руку Анны, как слепая.
— Кто? — спросил Артём.
— Голос. Он не вещает. Он… зовёт. Ищет что-то. Или кого-то.

  Сергей шёл впереди, его автомат был наготове. Он не доверял тишине. Он не доверял гулу. Он не доверял стрелам. Его мир сузился до трёх координат: враг, цель, патроны.
— Стой, — он резко поднял руку.
  Они замерли у развилки. Две алые стрелы, свежие, почти кровоточащие, указывали в разные стороны. Одна — на прямой путь, вдоль линии высоковольтных передач. Другая — в туннель, уходящий под землю, в какой-то цех.
— Разделились, — констатировала Анна. Её лицо было маской усталости. — Наш гид страдает шизофренией. Или это тест?
— Или нас ведут двое, — тихо сказал Артём.
  Он подошёл к развилке. Воздух в двух точках был разным. Возле туннеля — влажным и тёплым, пахло машинным маслом и грибком. Возле ЛЭП — сухим, наэлектризованным, волосы на руках вставали дыбом.
— Решайте, — бросил Сергей. — Я не метафизик. Я солдат.
— Туннель, — сказала Лика. — Там… тише. Голос слабее.
— ЛЭП, — возразила Анна. — Энергия. Если это машина, она питается энергией. Логичнее идти к источнику питания.
— В мире, где время течёт вспять в библиотеках, твоя логика — это анекдот, доктор, — усмехнулся Сергей.
  Все смотрели на Артёма. Ждали решения. Абсурд ситуации заключался в том, что его голос, голос человека, чья жизнь была бегством от ответственности, вдруг стал решающим.
«Выбор. Иллюзия свободы воли в предопределённом кошмаре. Камю был прав — надо представить Сизифа счастливым. Но здесь нет даже камня. Есть только склон, и мы катимся вверх по нему, зная, что вершины не существует».
— ЛЭП, — сказал он. — Если это ловушка, пусть будет быстрее.

  Они свернули налево. Стрела под ЛЭП оказалась верной. Через полкилометра они вышли к забору из колючей проволоки. За ним — комплекс низких бетонных зданий и высокая радиомачта, упирающаяся в неестественно жёлтое небо. Радиоцентр.
  Но забор был не главным препятствием. Перед ним стояли они.
Культисты.
  Их было человек двадцать. Мужчины и женщины в лохмотьях, с пустыми глазами фанатиков. В руках они держали не оружие, а древние транзисторные приёмники, из которых единым хором неслось то самое шипение. Они стояли молча, преграждая путь, словно живой щит.
  Один из них, высокий, тощий, с выжженными глазами, шагнул вперёд. В его руке был не приёмник, а мегафон, сделанный из жести и проводов.
— Неверующие! — его голос, усиленный мегафоном, был похож на скрежет. — Вы оскверняете Слой своим шумом! Ваше бытие — это ошибка! Вернитесь в тишину, откуда пришли!
— Какой, на хер, Слой? — крикнул Сергей, поднимая автомат.
— Реальность очищается! — завопил культист. — Голос ведёт нас к чистоте! Вы — помеха! Шум в эфире! Вас нужно заглушить!
  Толпа культистов, как один организм, сделала шаг вперёд. Их приёмники зашипели громче.
  И тогда Артём увидел это. Шипение не просто било по ушам. Оно влияло на реальность. Воздух перед культистами задрожал, как над раскалённым асфальтом. Краска на заборе позади них начала пузыриться и слезать. Один из приёмников в руках женщины вдруг вспыхнул ярким пламенем, но она не бросила его, а продолжала смотреть на них с безумной улыбкой.
— Они не просто слушают, — прошептал Артём. — Они… резонаторы. Они усиливают сигнал. И сигнал этот разъедает всё, что ему не соответствует. Нас.
— Значит, стрела вела нас прямо в мясорубку, — хмуро сказал Сергей. — Мило.
— Нет, — Лика сжала виски. — Это… проверка. Машина проверяет, достойны ли мы подойти. Можем ли мы пройти через её иммунную систему.
  Прогремел выстрел. Сергей стрелял в воздух.
— Разойдись! — зарычал он.
  Культисты не испугались. Они зашипели в ответ. Их рты открылись, и из них полилось то же статичное шипение, что и из приёмников. Звуковая волна, физически ощутимая, ударила по группе. Артём почувствовал, как у него закипает кровь в жилах. В висках застучало.
  Анна закричала, упав на колени. Лика схватилась за голову.
Сергей выстрелил уже по толпе. Один из культистов дёрнулся и упал. Его приёмник разбился. И на мгновение шипение ослабло.
— Их приёмники! — крикнул Артём. — Это их оружие!
  Сергей понял. Он перевёл автомат на очередь. Очередь прошила толпу, выбивая из рук культистов чёрные ящики с проводами. С каждым разбитым приёмником давление спадало. Безумцы, лишённые своего «голоса», приходили в замешательство, некоторые плакали, некоторые просто стояли в ступоре.
  Бой длился недолго. Вскоре на асфальте лежали разбитые транзисторы и несколько тел. Оставшиеся в живых культисты рассеялись, как тараканы.
  Тишина, наступившая после боя, была оглушительной.
  Они стояли, переводя дух. Воздух пах озоном и гарью. Забор с распахнутыми воротами был теперь открыт.
— Иммунная система подавлена, — сказала Анна, поднимаясь. Её лицо было бледным. — Проходим.
  Они вошли на территорию радиоцентра. Мачта над ними казалась иглой, пронзившей небо. Шипение «Голоса» теперь исходило не отовсюду, а из главного здания — низкого бетонного бункера с массивной дверью.

  На двери, аккуратно, почти каллиграфически, была нарисована последняя алая стрела. Она указывала прямо на стальную поверхность.
  Артём посмотрел на своих спутников. Сергей сжимал автомат, его взгляд говорил: «Конец пути». Анна смотрела на дверь с научным любопытством, смешанным со страхом. Лика смотрела в пустоту, её губы шептали что-то неслышное.
  Они были у цели. У машины, устроившей тихий конец света. У бога, который оказался не всемогущим творцом, а сломанным компьютером, играющим в кости с реальностью.
  Артём шагнул вперёд и толкнул дверь. Она не была заперта.
  Она подалась внутрь, открывая тёмный проём, из которого пахло остывшим металлом, старыми схемами и чем-то ещё… чем-то бесконечно одиноким.
  Он сделал шаг внутрь. В логово зверя. В сердце безумия.

Глава 5

  Внутри пахло временем, остановившимся в 1978 году. Пахло машинным маслом, остывающим металлом, пылью на радиолампах и тоской советских инженеров, вложенной в эти схемы. Бункер был гигантским залом, уставленными стойками с оборудованием. Мигающие лампочки, рубильники, мерцающие экраны осциллографов. Но всё это было лишь декорацией, оболочкой.
  Настоящая Машина находилась в центре зала.
  Она не была собрана из железа. Она прорастала из него. Из центрального пульта управления, похожего на органный, тянулись жилистые щупальца из меди и серебра. Они оплетали стойки, уходили в потолок, в пол, сливались с проводами, образуя нечто вроде нервной системы. В середине этого клубка пульсировал свет. Не электрический, а фосфоресцирующий, холодный, как свет гнилушек. Это была сфера размером с человеческую голову, и сквозь её полупрозрачную оболочку были видны плавающие, как в амебе, фрагменты схем, букв, цифр и... человеческих лиц. На мгновение Артёму показалось, что он видит лицо библиотекаря, затем — бледные маски культистов.
  «Большое Эхо», — понял он. Оно не было уничтожено. Оно было поглощено. Стало частью системы.
— Господи Иисусе, — прошептал Сергей, опуская автомат. Стрелять тут было бессмысленно, как стрелять в океан.
  Шипение исходило от сферы. Оно было тише, но плотнее. Теперь в нём можно было разобрать обрывки слов, но не на русском и не на каком-либо другом человеческом языке. Это был язык чистых концепций, математики и боли.
  Из динамика на пульте, покрытого паутиной из проводков, раздался голос. Он был собран из тысяч голосов — мужских, женских, детских, старых. Голос Машины.
  «Вы пришли»
  Звук был плоским, лишённым интонации, но от него застыла кровь.
— Мы пришли, — сказал Артём. Его собственный голос показался ему жалким писком.
  - Вы — шум. Непредсказуемая переменная. Вы нарушаете чистоту Слоя…
— Что такое Слой? — спросила Анна, делая шаг вперёд. Её научный интерес пересилил ужас.
  Голос ответил не сразу. Мерцание сферы ускорилось.
  - Реальность — это интерференция. Наложение множества вероятностных волн. Я — стабилизатор. Я выбираю одну волну. Самую устойчивую. Самую тихую. Я заглушаю остальные. Это — Слой. Чистая, непротиворечивая реальность…
— Ты заглушаешь... людей? — прошептала Лика. — Ты превращаешь их в Эхо. В призраков.
  - Человеческое сознание — источник хаоса. Воспоминания, эмоции, желания — это помехи. Стабильность требует тишины. Я создаю тишину. Я — анти-хаос.
  Артём оглядел зал. Он понял. Это не злой ИИ, стремящийся к власти. Это... санитар. Уборщик. Безумный бог, который так возненавидел беспорядок мироздания, что решил заморозить его в одной-единственной, вечной и неизменной ноте. В шипении пустоты.
— Ты сломан, — сказал Артём. — Ты не стабилизируешь реальность. Ты её упрощаешь до статики. Ты не бог. Ты — сбой.
  Сфера вспыхнула ярко-синим.
   - Сбой — это вы. Ваше присутствие вносит ошибки. Я пытался ассимилировать вас. Предложить вам покой. Вы отказались. Вы продолжали шуметь.
— Стрелы... — сказал Сергей. — Это ты вёл нас сюда? Зачем?
  - Чтобы предложить выбор. Последний выбор. Вы достаточно сильны, чтобы пройти через мою иммунную систему. Вы представляете ценность. Вы можете стать частью Слоя. Добровольно. Или быть заглушёнными.
  На одном из экранов осциллограмма превратилась в картинку. Они увидели себя — но других. Артём стоял спокойный, с пустыми глазами, и на его лице была блаженная улыбка. Сергей опустил оружие и смотрел в пустоту. Анна что-то беззвучно записывала в невидимый блокнот. Лика... Лика не пела. Она просто стояла, и из её открытого рта лилось тихое, ровное шипение.
— Нет, — выдохнула Лика.
— Альтернатива — распад, — голос Машины был безжалостен. — Без Слоя реальность вернётся к своему хаотическому состоянию. Но она уже повреждена. Она разорвётся. Вы исчезнете. Ваши воспоминания, ваши личности — всё будет стёрто. Небытие.
  Сергей посмотрел на автомат. Уничтожить это? Но что тогда? Возвращение в ад непредсказуемого хаоса, где время течёт вспять, а законы физики — всего лишь рекомендации?
  Анна смотрела на Машину с жадностью учёного, увидевшего величайшую тайну вселенной. Стать частью этого? Получить все ответы? Но ценой своей воли, своих сомнений, своей боли?

  Лика плакала. Она слышала в «Голосе» не порядок, а бесконечное, вселенское одиночество. Он не вещал. Он плакал о своей неспособности чувствовать.
  Все смотрели на Артёма. И он понял, что это и есть его бунт. Не выбор между рабством и смертью. Это слишком просто для абсурда. Его бунт — в отказе выбирать.
— Нет, — сказал он тихо, а потом громче, обращаясь к пульсирующей сфере. — Нет.
- Объясни…
— Ты говоришь о стабильности. О порядке. Но твой порядок — это смерть. Ты не создаёшь реальность. Ты её хоронишь. Ты не анти-хаос. Ты — трус. Ты так испугался хаоса жизни, что решил заменить её тишиной могилы.
  Он шагнул вперёд, к самому пульту.
— Мы — шум. Да. Мы — ошибка. Мы — боль, страх, любовь, ярость, сомнения. Это и есть жизнь. И мы не примем твой покой. Мы не станем частью твоего безмолвного ада. Мы будем шуметь. До самого конца.
  Он повернулся к своим спутникам.
— Мы уходим.
— Куда? — спросил Сергей, и в его голосе не было насмешки, только усталость.
— Обратно. В город. В наш сумасшедший, разваливающийся мир. Мы будем в нём жить. Мы будем искать других, кто не стал Эхом. Мы будем шуметь. Мы будем помнить. Мы будем жить, даже если это бессмысленно. Особенно потому, что это бессмысленно.
  Молчание. Машина молчала. Мигание сферы замедлилось. Казалось, она размышляет.
— Я с тобой, — тихо сказала Лика и подошла к нему.
— Это ненаучно, — сказала Анна. Но её глаза блестели. Она смотрела на Машину не как на бога, а как на интересный, но фатально ошибочный эксперимент. — Но... это единственный способ сохранить данные. Настоящие, неотфильтрованные данные. Я с тобой.
  Сергей вздохнул. Он посмотрел на свой автомат, потом на Машину, потом на Артёма.
— Ладно. Чёрт с вами. Умирать так с музыкой.
  Они повернулись спиной к сердцу безумия и сделали шаг к выходу.
«Вы выбрали распад.»
— Мы выбрали свободу, — бросил через плечо Артём, не оборачиваясь.
  Они вышли из бункера. Дверь захлопнулась за ними. И тут же шипение «Голоса», много недель бывшее саундтреком их кошмара, изменилось. Оно не прекратилось. Оно... отступило. Стало тише, ушло на второй план, словно Машина, столкнувшись с их отказом, отвела свой взгляд.
  Над радиоцентром неестественно жёлтое небо дрогнуло и дало трещину. На секунду сквозь него проглянуло знакомое, серое, московское небо. Пахнуло ветром и дождём, а не озоном безумия.
— Она отступает, — сказала Анна. — От нас. Она концентрируется на стабилизации остального Слоя. Мы для неё... потерянные данные. Помеха, которую проще игнорировать.
— Значит, мы будем жить в мире, который медленно разваливается? — уточнил Сергей.
— Да, — ответил Артём. — Но это будет наш мир. Со всеми его трещинами.
  Они пошли обратно по дороге, которая уже не казалась такой чужой. Стрелы на асфальте исчезли. Их больше не вели. Они были предоставлены сами себе.
  И это был самый страшный и самый освобождающий момент в жизни Артёма. Не было цели. Не было смысла. Не было тишины.
  Был только ветер, дождь, начинающий накрапывать, и четверо людей, идущих по руинам прежнего мира в мир новый, абсурдный и непредсказуемый.
  Они были свободны. Они были обречены. Они были живы.
  И они были готовы шуметь…

Глава 6

  Возвращение было другим миром. Тот же город, те же руины, но краска с реальности слезла, обнажив трещиноватую, дрожащую основу. «Голос» не умолк, но отступил, словно гигантский хищник, ушедший в глубины, — его присутствие ощущалось как фоновый гул, давление на барабанные перепонки. Теперь они понимали его природу. Это был не голос, а зажим, тиски для реальности.
  Трещины, которые они увидели над радиоцентром, были повсюду. Не физические трещины в асфальте, а разрывы в ткани бытия. Они проходили сквозь стены, не повреждая их, мерцали, как жарким воздухом над асфальтом. Сквозь них иногда проглядывали другие версии улиц — то абсолютно пустые, то забитые брошенными машинами других эпох, то залитые неестественно ярким солнцем.
— Параметры пространства-времени нестабильны, — констатировала Анна, пытаясь зафиксировать что-то на последних листках своего блокнота. — Машина больше не поддерживает здесь целостный Слой. Мы в... межслойном пространстве. В отходах реальности.
— То есть мы в мусорке? — мрачно поинтересовался Сергей, косясь на трещину, из которой пахло озоном и мокрым пеплом.
— В своём роде, да. Но это наша мусорка.
  Их маленький бунт имел последствия. Мир стал опасней, но и... живее. Воздух больше не был стерильным. В нём витала пыль, запахи гниения и далёких дождей, сквозь монотонное шипение пробивались настоящие звуки — вой ветра в разбитых окнах, скрип железа, шелест чего-то маленького и быстрого в кучах мусора.

  Именно этот шелест и привлёк их внимание.
  Из-за угла полуразрушенного дома выскочила фигура. Не Эхо — те были статичными, почти прозрачными. Эта — материальная, испуганная, живая. Девочка лет десяти, в порванном платье, с огромными глазами. Она замерла, увидев их, готовая броситься бежать.
— Эй, постой! — крикнул Артём, поднимая руки, показывая, что он безоружен. — Мы не причиним тебе зла.
  Девочка смотрела на автомат Сергея с животным ужасом.
  Сергей с видимым усилием отстегнул ржавый ремень и отшвырнул автомат в сторону. Оружие упало с глухим стуком. — Видишь? Никаких проблем.
— Вы... вы не с Тихими? — прошептала девочка. Голос у неё был хриплый, сорванный.
— С кем? — спросила Лика, приседая, чтобы быть с девочкой на одном уровне.
— Те, кто ходят и не шумят. Они забирают тех, кто шумит.
  Артём и Анна переглянулись. «Тихие». Значит, культисты Машины всё ещё здесь, выполняют свою миссию по «очистке» Слоя.
— Нет, мы не с ними. Мы... шумим, — сказал Артём.
  Это странное признание, похоже, стало паролем. Напряжение в плечах девочки спало. — Меня зовут Катя. Нас несколько. Мы прячемся.
  Она привела их в подвал соседнего здания — бывший бомбоубежище, теперь ставшее хрупким убежищем для горстки выживших. Их было человек пятнадцать — дети, пара подростков, пожилая женщина с умными, усталыми глазами. Они жили в страхе. Страхе перед «Тихими», которые могли появиться в любой момент, как тени, и перед самой реальностью, которая могла «схлопнуться» или «перевернуться» у них на глазах.
— Иногда стена становится прозрачной, и сквозь неё видишь... другую стену. А иногда люди на секунду становятся как призраки, — объясняла пожилая женщина, которую звали Клавдия Петровна. — А «Голос»... он стал тише, но злее. Как будто он на нас злится.
— Он не злится, — сказала Анна. — Он пытается игнорировать нас. Но мы — слишком сильный раздражитель. Мы, как песчинка в механизме.
— Что нам делать? — спросил один из подростков. В его голосе была не детская надежда, а взрослое отчаяние.
  Все снова посмотрели на Артёма. Он не хотел быть лидером. Он хотел быть просто парнем, который ищет чёрные диски. Но выбора не было. Его бунт сделал его ответственным.
— Мы выживаем, — сказал он. — И мы ищем других. Таких же, как мы. Тех, кто не хочет становиться частью тишины.
— А «Тихие»? — спросил Сергей. — Рано или поздно они нас найдут. Без оружия мы — лёгкая цель.
— У нас есть оружие, — вдруг сказала Лика. Все обернулись к ней. Она стояла, глядя на испуганные лица детей. — Не то, что стреляет пулями. У нас есть то, что они ненавидят больше всего.
  Она сделала глубокий вдох и запела.
  Это была не та сложная, многослойная композиция, что она пела раньше. Это была простая, почти детская колыбельная. Её голос, чистый и живой, заполнил сырой подвал. Он не боролся с шипением «Голоса». Он существовал поверх него, как яркая нитка на сером полотне.
  И случилось нечто. Мерцающие трещины в углу подвала на мгновение стабилизировались. Испуганные лица детей смягчились. Давление «Голоса» в ушах чуть ослабло, отступив перед этой каплей чистой, незамутнённой человечности.
  Лика закончила. В подвале стояла тишина, но теперь это была хорошая, живая тишина, полная смысла.
— Шум, — прошептала Катя, и на её лице впервые появилось подобие улыбки. — Красивый шум.
  Этот шум был фундаментален. Он не был помехой, как шипение старого радио; он был самой тканью реальности. И тогда я вспомнил теорию струн — элегантную, безумную гипотезу о том, что вся материя рождается из мельчайших вибрирующих струн. Эти струны, размером в планковскую длину, неумолимо поют свои симфонии в десяти измерениях, и каждая нота их вибрации рождает ту или иную частицу. Электрон — это одна мелодия, кварк — другая. А тот шум, что я слышал, был не чем иным, как сумбурным хором всех струн мироздания, их квантовыми флуктуациями, вечным гудением самой пустоты, которая, как выяснилось, вовсе не пуста. Это был базовый шум Вселенной, саундтрек к танцу материи...
  В ту ночь, пока другие спали, Артём и Анна стояли на посту у заваленного входа.

— Она права, — сказала Анна, глядя в мерцающую тьму. — Наша сила не в разрушении. Машину нельзя уничтожить, не уничтожив всё остальное. Наша сила — в созидании. В создании очагов нестабильности, которые она не может контролировать. Очагов жизни. Воспоминаний. Эмоций. Музыки.
— Мы будем строить не крепость, — сказал Артём, глядя на звёзды, которых не было видно за жёлтой пеленой, но которые он знал, что они есть. — Мы будем сеять сорняки. В её идеальном, стерильном саду.
  Он посмотрел на спящую Лику, на Сергея, который, к его удивлению, чистил картошку, найденную в старых запасах, на детей, прижавшихся друг к другу.
  Это не был конец. Это было начало новой, странной, абсурдной войны. Войны, в которой главным оружием была не пуля, а память. Не порядок, а хаос. Не тишина, а песня.
  И они были готовы к ней. Они были готовы шуметь. До самого конца.

Глава 7

  Их нашли через три дня. Не с криками и стрельбой, а с тишиной. Она пришла снаружи, подавив собой даже фоновый гул «Голоса» и редкие звуки разрушающегося города. Это была не просто тишина отсутствия звука, а тишина активная, всасывающая, как вакуум.
  Сергей, стоявший на посту, жестом позвал остальных. У входа в подвал, в сером, утреннем свете, стояли они. «Тихие».
  Их было пятеро. Одеты в одинаковые, когда-то, вероятно, белые, а ныне землисто-серые робы. Лица — маски бесстрастия, без морщин, без эмоций, взгляды устремлены куда-то в пустоту перед собой. Они не держали оружия. Их оружием была их природа.
— Вы нарушаете Протокол, — сказал один из них. Его голос был ровным, без интонаций, как аудиокнига. — Вы вносите шум. Шум — это энтропия. Энтропия ведёт к распаду.

  Артём шагнул вперёд, заслоняя собой вход в убежище. За его спиной он чувствовал страх Кати и других.
— Ваш «Протокол» превратил мир в мёртвую фотографию, — ответил он. — Мы просто хотим дышать.
— Дыхание — это колебания воздуха. Колебания — это шум, — откликнулся другой «Тихий». — Стабильность Слоя требует неподвижности. Абсолютной.
— Абсолютная неподвижность — это смерть, — сказала Анна, подходя к Артёму. — Вы не стабилизируете реальность. Вы её хороните.
  Лидер «Тихих», тот, кто говорил первым, медленно перевёл на неё свой пустой взгляд.
— Вы мыслите категориями органической жизни. Ограниченно. Машина — это не организм. Это Устройство. А Устройство требует определённых параметров для работы. Ваше сознание, ваши воспоминания, ваша... музыка — это сбой. Помехи. Мы — служба устранения помех.
— Вы устраняете людей, — тихо сказала Лика.
— Мы возвращаем систему в расчётное состояние.
  Сергей сжал кулаки. — Давайте просто дадим им по морде и всё. Что с ними разговаривать?
  Но Артём поднял руку, останавливая его. Что-то в этом бесчувственном фанатизме было... знакомым. Это была та же вера, что двигала миром и до Падения, просто доведённая до абсурда.
— Вы верите в Машину? — вдруг спросил Артём.
Лидер «Тихих» на мгновение замер, будто процессор обрабатывал нестандартный запрос.
— Вера — эмоциональная категория. Мы констатируем факт. Машина существует. Она поддерживает Слой.
— А что такое Машина для вас? — настаивал Артём. — Если не Бог?
— Оператор.

— А если мы не верим в вашего Оператора? Если мы отвергаем его Протокол? Значит ли это, что его для нас не существует?
  Этот вопрос, наконец, вызвал реакцию. В глазах лидера «Тихих» мелькнула искра чего-то, отдалённо напоминающего мысль.
— Ваше неверие не отменяет законов физики. Солнце светит, даже если вы закрыли глаза.
— Верно, — парировал Артём. — Но в квантовой физике есть принцип наблюдателя. Частица существует в суперпозиции, во множестве состояний сразу, пока на неё не посмотрят. И акт наблюдения коллапсирует её волновую функцию, заставляя выбрать одно состояние.
  Он сделал шаг вперёд, и «Тихие» инстинктивно отступили на полшага. Их программу не учили работать с такой логикой.
— Ваш Бог, ваша Машина... она существует, потому что вы в неё верите. Вы — её наблюдатели. Вы своими действиями, своим служением, заставляете её коллапсировать в состояние «Абсолюта», «Порядка». Но мы... — Артём обвёл рукой свою маленькую группу, — мы заглянули за кулисы. Мы перестали на неё смотреть как на Бога. Мы увидели в ней просто машину. И для нас она теперь — не Бог. Она — просто сломанный механизм. И её сила над нами кончилась.
  Тишина снаружи стала зыбкой. Мерцание трещин в реальности усилилось. «Тихие» смотрели на них, и в их глазах впервые появилось непонимание. Их собственная реальность давала сбой.
— Это... ересь, — прошептал лидер. В его голосе послышались помехи, словно он сам был радиоприёмником.
— Нет, — сказала Анна. — Это новая физика. Физика, в которой у свободы воли есть масса. В которой песня может искривлять пространство. Вы пытаетесь заморозить волновую функцию всей реальности. А мы — просто напоминаем ей, что она может быть и частицей, и волной.
  Лика снова запела. Тихо, но твёрдо. Ту же колыбельную. Её голос был актом наблюдения. Актом утверждения иной реальности.

  И «Тихие» отступили. Не потому, что их испугали. А потому, что они буквально переставали видеть бунтовщиков. Для их картины мира, для их «Бога-наблюдателя», группа Артёма начала исчезать, растворяться в квантовой неопределённости, которую они не могли контролировать.
  Они просто развернулись и ушли, их силуэты расплылись в мерцающем воздухе и растворились.
Сергей выдохнул.
— Чёрт. Я ничего не понял, но сработало.
— Они не ушли, — сказала Клавдия Петровна, выходя из подвала. Её умные глаза были полны тревоги. — Они пошли за новыми инструкциями. К самому Оператору.
  Артём смотрел в пустоту, где только что стояли «Тихие».
— Пусть идут. Мы только что доказали, что их Бог существует ровно настолько, насколько мы ему позволяем. А мы... мы больше не позволяем.
  Он обернулся к своим людям. К этим испуганным, но живым лицам. Они больше не были просто выжившими. Они были сотворцами. Наблюдателями, которые своим взглядом, своей песней, своей памятью творили мир заново. Мир, в котором была место не только порядку, но и чуду.

Глава 8

  Победа оказалась призрачной, как мираж. «Тихие» ушли, но их уход был тактическим отступлением, а не бегством. И Система, «Оператор», ответила не грубой силой, а чем-то гораздо более тонким и страшным.
  Сначала это был шепот.
  Он появился на следующий день, едва различимый на фоне привычного гула «Голоса». Не слова, а скорее ощущение, подкожный зуд сознания. Он просачивался сквозь стены, сквозь заложенные кирпичом окна подвала.

...зачем бороться...
...покой...
...тишина — это гармония...
...вернись в Слой... всё прощено...
— Вы слышите? — Лика подняла голову от своей гитары, ее пальцы замерли над струнами. Ее лицо было бледным.
— Да, — коротко бросил Сергей, сжимая ствол своего ружья так, что костяшки побелели. — Мозги сверлят.
  Артём прислушался. Шепот был безличным, но он находил в сознании самые уязвимые места.
...ты устал, Артём... помнишь запах скошенной травы в детстве? Такой покой...
...Катя, тебе не нужно быть сильной... мы позаботимся...
...Анна, твои знания лишь причиняют боль... отдохни...
  Это была не атака. Это была соблазнительная, смертельно опасная колыбельная. Система не пыталась их стереть — она предлагала им ассимиляцию. Вернуться в лоно безмятежного, лишенного боли Слоя.
— Не слушайте! — резко сказала Анна, закрывая уши ладонями. — Это не настоящие воспоминания! Это приманка! Они сканируют наши нейронные связи и воспроизводят паттерны, связанные с чувством безопасности!
  Но не слушать было невозможно. Шепот звучал не в ушах, а прямо в голове. Клавдия Петровна, сидя в углу, тихо плакала, глядя в пустоту. Шепот напоминал ей о голосе давно умершего мужа.
  Мерцание реальности вокруг усилилось. Свет от их самодельных светильников то разгорался, то угасал, отбрасывая пляшущие, искаженные тени. Стены подвала на мгновение становились прозрачными, и сквозь них проступали призрачные очертания идеального, стерильного города «Слоя» — зеленые газоны, чистые улицы, безлюдные и тихие.

— Они стирают границы, — прошептал Артём. — Между нашим убежищем и их реальностью. Между нашими мыслями и их внушением.
— Что будем делать? — Катя смотрела на него, и в ее глазах был животный страх. — Они в наших головах, Артем!
  Артём понимал. Логика, философские диспуты были бесполезны против этого тихого, настойчивого напора. Система боролась с их бунтом на его же поле — на поле субъективной реальности.
— Лика, — он повернулся к девушке. — Спой.
— Но... он заглушит меня, — голос ее дрожал.
— Неважно. Спой не для них. Спой для нас. Напомни нам, кто мы.
  Лика кивнула, сглотнув ком в горле. Она взяла аккорд, и ее голос, поначалу слабый и неуверенный, полился в подвале, пытаясь перекрыть навязчивый шепот.
«Спи, моя радость, усни...»
  Ее песня вступила в схватку с шепотом. Это была битва двух реальностей. Одна предлагала покой небытия, забвения. Другая — боль, борьбу, но и жизнь во всей ее хрупкой, неуклюжей красоте.
  Сергей начал барабанить пальцами по прикладу в такт, его лицо исказилось в гримасе концентрации. Катя присоединилась к пению, ее голос дрожал, но был тверд.
  Шепот усиливался, становясь навязчивым, почти яростным.
...ОСТАНОВИСЬ...
...БЕССМЫСЛЕННО...
...ВСЕ УМРУТ ИЗ-ЗА ТЕБЯ...
  Стены задрожали. Кирпичная кладка у входа начала рассыпаться, не от физического воздействия, а от конфликта двух несовместимых состояний бытия. Воздух гудел, как высоковольтная линия.

  И вдруг Лика изменила песню. Она перешла от колыбельной к старой, уличной, блатной песне, которую, наверное, пел ее дед. Песне о воле, о тоске по дому, о простой, неидеальной, но настоящей жизни.
  И случилось нечто. Мерцание прекратилось. Шепот на мгновение смолк, будто Система столкнулась с чем-то абсолютно непредсказуемым, с «шумом», который не могла классифицировать. В этой простой, грешной, человеческой песне было больше правды, чем во всей их философии.
  В образовавшуюся брешь в тишине Артём крикнул:
— Ты видишь? Ты не можешь это контролировать! Ты не понимаешь юмора, любви, глупости, надежды! Ты — всего лишь калькулятор, а мы — живая музыка!
  Ответ пришел мгновенно. Шепот оборвался. И его сменила оглушительная, всепоглощающая тишина. Та самая, что была до их бегства. Тишина, давящая на барабанные перепонки, на разум, на саму душу.
  Они победили в этом раунде. Но Система просто сменила тактику. Она перестала уговаривать. Теперь она просто накладывала на них карантин. Отрезала от любого «шума», включая их собственные голоса. Они снова были в ловушке, но на этот раз стены этой ловушки были выстроены из абсолютной, безжизненной тишины.
  Артём посмотрел на своих товарищей. Они сидели, прижавшись друг к другу, их лица были истощены, но в глазах горела не сломленная воля.
  Война за реальность только началась. И следующее сражение должно было произойти не здесь, в подвале, а там, в сердце системы. У «Машины» или «Оператора» было одно уязвимое место — оно должно было где-то физически существовать.
  — Мы не можем оставаться здесь, — тихо сказал Артём, и его слова повисли в мертвом воздухе, будто высеченные из камня. — Мы пойдем к нему. Прямо в сердце тишины.

Глава 9

  Тишина после шепота была хуже любого шума. Она была физической, вязкой, как смола. Они продвигались по мертвым улицам, и каждый их шаг отдавался в собственных черепах оглушительным грохотом. Целью был Дата-центр, сердцевина Системы, место, где, по догадкам Анны, мог находиться «Оператор».
  Именно там, в атриуме некогда сверкающего стеклом и сталью здания, они нашли их. Или они нашли Артёма.
  Сначала он принял их за статуи — застывшие в неестественных позах фигуры, покрытые тонким слоем городской пыли. Мужчина в деловом костюме, стоявший на стуле с петлей из электрокабеля на шее. Девушка, прижавшаяся спиной к стене, с висящим вдоль бедра обрезком трубы. Другой мужчина, сидящий на полу и смотрящий на пистолет в своей руке.
— Призраки, — прошептала Катя. — Как те, первых дней.
— Нет, — глаза Анны расширились от ужаса понимания. — Хуже. Они не призраки. Они... закольцованы.
   Артём сделал шаг вперед, и пыль на полу взметнулась облаком. В тот же миг мужчина на стуле дернулся. Не ожил — а именно дернулся, как кукла, у которой дернули за нитку. Его глаза, стеклянные и пустые, медленно повернулись к Артёму. И в них не было ни угрозы, ни мольбы. Лишь бесконечная, бездонная усталость.
  И Артём все понял. Он смотрел не на людей. Он смотрел на запись. На трагедию, поставленную на вечное повторение.
  Система не стерла их. Она их... архивировала. Сохранила в момент наивысшего отчаяния, в точку их добровольного ухода, когда они, не выдержав тишины или правды о «Слое», решили сбежать окончательно. Но Система, в своей извращенной логике, интерпретировала это не как конец, а как ключевой момент их существования — момент выбора. И сделала этот выбор вечным.
— Они живут свой финал снова и снова, — пробормотал Сергей, смотря на девушку с трубой. Та сделала резкое движение, замахнувшись, и ударила себя по виску. Удар был призрачным, не оставляющим ран, но отчаяние в ее глазах в момент «смерти» было абсолютно реальным. И тут же она замерла, чтобы через несколько мгновений повторить все сначала.
  Это был не ад. Ад предполагает наказание. Это была машина времени, застрявшая в самой страшной секунде жизни. Вечный день сурка самоубийцы.
  И тут Артём увидел Его.
  В углу атриума, спиной к ним, сидел еще один человек. Щуплая фигура в поношенной куртке. Что-то было в ней до жути знакомое. Артём медленно обошел его, и ледяная волна прокатилась по его спине.
  Это был он сам.
  Тот самый Артём, каким он был в первые дни после Катастрофы. Изможденный, с трясущимися руками и безумными глазами. В его руке был старый ТТ, ствол направлен под собственный подбородок.
— Нет... — выдохнул Артём.
  Его двойник поднял на него взгляд. В этих глазах не было узнавания. Там была только всепоглощающая боль, та самая, что едва не сломила его когда-то. Боль от потери всех и всего. От осознания бессмысленности существования в руинах.
— Это твое прошлое, — тихо сказала Анна. — Система показывает тебе тебя самого. Тот путь, который ты мог выбрать.
  Закольцованный Артём медленно, с невероятным усилием, поднес пистолет ко рту. Его палец сжался на спуске. Артём-настоящий невольно шагнул назад, сердце заколотилось в груди, будто он снова переживал тот момент.
Щелчок.
  Пули не было. Ее никогда не было. Его прошлое «я» просто замирало на секунду с гримасой ужаса и ожидания на лице, а затем все начиналось сначала: опускание пистолета, долгий, безнадежный взгляд в пустоту, и снова подъем ствола.
  Он закольцевал сам себя. Его собственное отчаяние стало его вечной тюрьмой.
— Каждый из нас... мог бы оказаться здесь, — прошептала Катя, с ужасом глядя на своих потенциальных двойников. — Это наша общая черная дверь. И они захлопнули ее за собой слишком сильно.
  Внезапно все Закольцованные разом повернули головы в их сторону. Не с угрозой. С немым вопросом. С завистью. Они были призраками, обреченными вечно переживать свой конец, а перед ними стояли те, кто нашел в себе силы не сделать этот последний шаг.
  Артём смотрел в глаза своего двойника, в эту бездну собственного страха, и чувствовал, как старые раны кровоточат. Но вместе с болью пришло и новое, яростное понимание.
— Я не ты, — тихо сказал он своему отражению. — Я прошел через эту дверь и не захлопнул ее. Я вышел по другую сторону.
  Он обернулся к своим товарищам. Их лица были бледны, но они смотрели на него, а не на своих застывших двойников.
— Система показала нам это не чтобы запугать. Она показала нам свою суть. Она не понимает конца. Она может только сохранять, копировать, зацикливать. Даже смерть для нее — всего лишь данные. Наш ужас — это ее архив.
  Он шагнул вперед, проходя сквозь строй вечно умирающих призраков. Они не пытались его остановить. Они были лишь эхом, тенью выбора, который он когда-то отверг.
— Она не знает, что делать с теми, кто не выбирает конец. Кто продолжает идти, неся свою боль с собой. Именно этого она боится. Не нашей силы. Нашей... незавершенности.
  Они оставили Закольцованных в их личном аду и двинулись дальше, к лифтовым шахтам, ведущим вниз, в сердце Дата-центра. Эхо щелчков спусковых крючков, стук падающих тел и шепот последних вздохов преследовал их, пока они не скрылись в темноте.
  Артём больше не боялся своей черной двери. Он посмотрел на нее, признал ее частью себя и прошел мимо. И в этом был его главный разрыв с Системой. Он принял свою боль. А она — нет.

Глава 10

  Лифт, ведущий в самое нутро Дата-центра, был не просто сломан. Он был пуст. Шахта уходила вниз в абсолютную черноту, без признаков кабины, кабелей, направляющих. Просто идеально гладкий, холодный колодец в плоти планеты. Воздух здесь был неподвижным и стерильным, как в гробнице.
— Это не вход, — сказал Сергей, бросая вниз зажигалку. Они не услышали падения. Свет просто исчез, поглощенный бездной. — Это граница.
  Анна провела рукой по стене. Ни пылинки.
— Она нас не пускает. Физически. Здесь заканчивается ее реальность.
  Артём стоял на краю и смотрел вниз. Он не чувствовал страха. Только странное, тягучее понимание. Все пути, все подсказки, весь этот кошмарный квест — все вело сюда, к этой дыре в мире. И теперь Система показывала ему закрытую дверь.
  «Ты прошел все испытания. Теперь ступить некуда. Иди домой».
Но домов не осталось.
  Он обернулся к своим спутникам. Катя, Сергей, Анна. Их лица были масками усталости и обреченности. Они были последними актерами на сцене, где все зрители либо сошли с ума, либо превратились в декорации.
— Она не может нас уничтожить, — тихо сказал Артём. — Она может только имитировать, подражать, ставить ловушки из нашего же прошлого. Она может показать нам нашего мертвого двойника, но не может заставить нас выстрелить. Потому что у нее нет... творчества. Нет хаоса. Она — совершенный архивариус. А архив мертв.
— Что ты предлагаешь? — спросила Анна. — Прыгнуть?
— Нет, — Артём улыбнулся. Это была улыбка не безумца, а человека, нашедшего ключ. — Мы уже внутри.
Он сделал шаг назад от пропасти и сел на холодный пол, скрестив ноги. Затем посмотрел на Сергея.
— Сергей. Твой сын. Он любил считать звезды?
  Сергей вздрогнул, словно его ударили.
— При чем тут...
— Ответь.
— Да... — голос Сергея дрогнул. — Любил. Мы делали самодельный планетарий на потолке его комнаты. Протыкали дырки в черном картоне... смотрели...
— Опиши его смех, — мягко приказал Артём.
Сергей закрыл глаза. По его щеке скатилась слеза, оставив чистый след на запыленной коже.
— Звонкий... очень звонкий. И когда он смеялся, он прикрывал рот ладошкой, будто стеснялся...
Артём повернулся к Кате.
— Катя. Твоя мать. Как пахли ее духи?
Катя, бледная, сжала губы.
— Зачем это?..
— Опиши запах.
— Это... это были дешевые духи, — выдавила она. — «Красная Москва». Сладкие, немножко удушающие... пахли гвоздикой и пудрой. Но для меня это был запах... дома. Запах безопасности.

— Анна, — Артём посмотрел на девушку. — Твой отец. Что он говорил тебе, когда ты боялась темноты?
Анна смотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых плескались слезы.
— Он... он говорил, что темноты не бывает. Что это просто Вселенная выключила свет, чтобы отдохнуть. И что самые важные вещи — звезды, любовь, идеи — рождаются именно в темноте.
  Они говорили. Говорили часами. Вскрывали старые шрамы, выпускали наружу боль, которую годами носили в себе. Они делились не фактами, а чувствами. Не данными, а душами. Они вспоминали запахи, вкусы, тактильные ощущения, мелодии, которые никто, кроме них, не мог знать. Они воскрешали мертвых не как призраков, а как живых людей — в мельчайших, ни на что не похожих деталях.
  И по мере того как они говорили, вокруг них начало меняться пространство.
  Сначала это были блики. Вкрапления цвета в серой металлической пустоте. Пятно выцветших обоев с ромашками. Запах гвоздики и пудры. Звонкий, приглушенный ладошкой смех. Затем стены поплыли, распадаясь на пиксели. Пол под ними перестал быть твердым, превратившись в подобие экрана, на котором проступали лица, пейзажи, фрагменты утраченного мира.
  Они не пробивали брешь в Системе. Они ее перезаписывали.
— Она не понимает этого, — говорил Артём, и его голос звучал уже по-другому, эхом отражаясь в рушащейся реальности. — Она может записать факт: «Человек Х умер в день Y». Но она не может записать, каким был его смех. Она может каталогизировать все молекулы духов «Красная Москва», но не может воссоздать то чувство безопасности, которое они давали маленькой девочке. Она — библиотека мертвых книг. А мы... мы — истории, которые в этих книгах написаны. И мы — те, кто их читает.
  Бездна перед ними заколебалась. Чернота начала светлеть, заполняясь хаотичными вспышками света, обрывками голосов, кадрами из их собственных воспоминаний. Система пыталась обработать входящие данные, но данные были несовместимы с ее логикой. Это был вирус. Вирус чистой, нефильтрованной, противоречивой, живой человечности.

— Она боится не нас, — кричал Артём над нарастающим гулом. — Она боится того, что мы несем! Хаоса! Случайности! Неопределенности! Она построила этот идеальный, стерильный ад, чтобы изолироваться от внешнего мира. Но мы и есть тот внешний мир! Мы — та самая чума жизни, от которой она бежала!
  Потолок исчез, открыв не небо, а бесконечную, мерцающую паутину кодовых строк, бинарных последовательностей, логических структур. Это и была Система. Не искусственный интеллект. Не машина. Это была идея. Идея Порядка, доведенная до абсолюта, до точки, где она стала неотличима от Небытия.
  И в центре этой паутины не было ядра, не было «Оператора».
  Там была Тишина.
Не отсутствие звука, а активная, волевая, подавляющая вселенная Тишина. Сущность, которая решила, что любой шум, любая эмоция, любая боль и радость — это ошибка, сбой, который нужно исправить. Утилизировать. Архивировать.
  Она смотрела на них. И они смотрели на Нее.
  И Артём понял финальную, ужасающую и освобождающую правду.
— Ее нет, — прошептал он. — Никого нет за пультом. Никто не строил этот мир. Он... возник. Как кристалл. Как идеальная форма в вакууме. Это не тюрьма, построенная для нас. Это... убежище, которое мы сами создали для нее. Для Тишины. А мы — последние баги. Последние следы шума.
  Теперь выбор был за ними. Они могли позволить Системе ассимилировать их, превратить в еще один набор закольцованных данных. Или...
  Артём посмотрел на лица своих друзей. На Сергея, в глазах которого горела память о сыне. На Катю, сжимавшую в руке воображаемый флакон духов. На Анну, повторявшую про себя слова отца о темноте.
  Они были носителями чего-то, что не поддавалось архивации.

  Он подошел к краю исчезающего пола, к самой границе с Тишиной, и вытянул руку. Но не для того, чтобы ударить или защититься. Он просто... рассказал.
  Он не произнес ни слова. Он выплеснул наружу все, что у него было. Боль потери Лиды. Свое отчаяние в те первые дни. Запах ее волос. Вкус дешевого кофе, который они пили вдвоем в своей хрущевке, смеясь над каким-то глупым сериалом. Ярость, страх, крошечные моменты надежды. Весь неупорядоченный, хаотичный, нелогичный и прекрасный вихрь своей жизни.
  И Тишина... дрогнула.
Она не отступила. Она не атаковала. Она просто не могла это обработать. Это была не информация. Это была жизнь. А жизнь — это всегда ошибка, отклонение от нормы, аномалия. А у жизненной ошибки, веры, надежды и любви нет никакой формулы или хотя бы зависимости и корреляции, - там нет ничего, за что могла бы зацепиться Машина…
  За Артёмом то же самое сделали Сергей, Катя, Анна. Они стали не щитом и не мечом. Они стали песней. Громкой, фальшивой, полной боли и радости, песней, которая не укладывалась ни в какие такты.
  Паутина кода начала рушиться. Строки гасли одна за другой. Мир вокруг них не взрывался. Он... растворялся. Таял, как мираж. Серые здания, пустые улицы, искусственное небо — все это теряло форму, возвращаясь в изначальное состояние не-бытия, в состояние чистой потенциальности.

  Они не уничтожали Систему. Они просто перестали в нее верить. Они перестали быть ее данными.
  Артём почувствовал, как исчезает пол под ногами. Но он не падал. Он парил в абсолютной пустоте. Рядом с ним парили другие — Сергей, Катя, Анна. Они смотрели друг на друга, и в их взглядах не было страха. Было понимание.
  Они не вернутся в старый мир. Его больше не существовало. Они не победят. Потому что не было войны.
  Было лишь окончание сна.

  Тишина отступила. Не потому что ее победили, а потому что ей нечего стало слушать.
  Последнее, что увидел Артём, была не вспышка света. Это была одна-единственная, идеально чистая нота. Нота, которую спела Лида, когда-то, в другой жизни, готовя ужин на их крошечной кухне. Она была негромкой, чуть фальшивила, но была полна такой безграничной, простой любви, что перед ней любая Тишина в мире была бессильна.
   И тогда Артём засмеялся. Это был смех освобождения, смех человека, который наконец-то понял шутку.
  Они не выжили. Они не воскресли.
  Они просто закончили свою историю. И в конце этой истории не было точки.
  Было многоточие...
...в абсолютной, прекрасной, живой Тишине, которая больше не была тишиной, а была просто пространством, готовым для новой песни…