Прошедшее время будущего

Прошедшее время будущего

Элиан проснулся, и мир возник вместе с ним, как фотография, проявляющаяся в темной комнате. Это был не сон - нет, сны пахнут людьми, луной и пылью под кроватью. Это был акт чистой, ничем не затмеваемой воли. Сводчатый потолок его Хрустального Дворца был усыпан самоцветами, которые зажигались по одному, точно вторя ритму его дыхания, словно кто-то невидимый зажигал крошечные свечи на небесном пироге. Воздух, пахнущий озоном после грозы и холодным мрамором, был первым его воспоминанием. И последним. Пахнущий вечностью, запертой в склепе.
Потому что следом за ним, неумолимо, как прилив, накатило Другое Воспоминание. Будущее. Оно приходило как приступ боли, как внезапный гром в раю.
Вспышка. Но не света, а тьмы, рвущейся изнутри. Боль, разрывающая его на атомы. Не копья, не мечи - нечто куда более острое и безличное. Гнев. Чужой гнев, направленный на него, как луч лазера, выжигающий душу. Искаженные лица его Архангелов, прекрасные и ужасные, словно маски из расплавленного золота. Их рты раскрыты в беззвучном крике, в котором утонули все симфонии мира. Их руки простерты, чтобы свергнуть его. Падение. Тьма, холодная, как межзвездная пустота, в которой гаснут последние воспоминания о свете.
Он застонал, вжимаясь спиной в шелковые подушки, ища в них утешения, которого они не могли дать. Это видение посещало его каждое утро. Не сон, не кошмар - память. Память о том, что еще не случилось, но уже оставило шрам на ткани времени. Он был Богом, который знал что произойдет в час конца, но не ведал ни своего начала, ни причины, по которой его творение возненавидело его так сильно, с такой первозданной яростью.
Он поднялся с ложа. Под ногами холодный пол ожил, превратившись в теплый, пульсирующий живой ковер. Он был центром. Он был причиной. Он был Элиан. И он был одинок до ужаса, до боли в сердце. Его одиночество было огромным, как Вселенная до Большого Взрыва, и таким же пустым.
Взгляд, тяжелый, как свинец, упал на стену, где сияла мозаика, созданная им в первый «день» - картина идеального мира, Эвдемонии. Бескрайние зеленые луга, по которым никогда не ступала нога странника; сияющие города из света, где его дети, Блаженные жили в гармонии, не зная ни голода, ни болезней, ни войн, ни даже щемящей грусти октябрьского вечера. Он создал этот рай, пытаясь избежать судьбы. Если нет страданий, не будет и гнева. Не будет бунта. Логика была безупречной, как ледяной кристалл, и такой же хрупкой.
Он помнил будущий бунт. Но не помнил, что было до. Почему он стал Богом? Что он сделал такого, что заслужил такую ненависть? Может, сам акт творения был грехом? Может, дать жизнь - значит обречь ее на боль, и он, как плохой садовник, поливал свой сад слезами, которых никто не видел?
- Покажи мне их, - прошептал он, и его голос был шелестом высохших листьев в бесконечном парке.
Стена растворилась, стала прозрачной, как окно в аквариум. Он видел один из городов Эвдемонии. Улицы были чисты, здания совершенны. Блаженные двигались по ним плавными, размеренными потоками, как заводные куклы на невидимой нити. Они улыбались. Их глаза были ясны и пусты, как озера, в которых не отражаются звезды. Никто не спорил. Никто не желал большего. Никто не смеялся до слёз, не плакал от счастья, не прятал под подушкой первый секрет.
Они угасали. Он видел это уже месяцами. Его идеальный мир умирал от скуки. От отсутствия ветра, который мог бы принести запах грозы или дым горящего костра. Апатия была тихим, беззвучным эквивалентом того гневного бунта, который он так ясно помнил. Концом всё равно будет его падение. Просто медленное, бесшумное, как угасание далекой звезды.
Отчаяние, острое и соленое, как морская вода в легких, сжало его горло. Он сглотнул его, чувствуя, как оно обжигает изнутри.
И тогда он совершил акт отчаяния. Акт творения, который был одновременно и актом разрушения. Он решил вдохнуть в свой идеальный мир немного хаоса - единственной приправы, которая делала жизнь жизнью.
Он сконцентрировался на центральной площади города. Он вспомнил яблоню из своих смутных, обрывочных снов - дерево с корой, шершавой, как старая кожа, и плодами, румяными и сочными, обещающими тайну. Он создал его. Одно-единственное дерево. А под ним - он создал Искушение. Не змея. Нечто более абстрактное - дух противоречия, искру любопытства, тот самый шепот, что заставляет ребенка разбирать часы, чтобы узнать, где живет тиканье.
И он создал Запрет. Мысль, брошенную в общий эфир Эвдемонии: «Не вкушай». Два слова, которые стали первой трещиной в стеклянном небе его мира.
Он наблюдал. Один из Блаженных, юноша с лицом статуи, остановился у дерева. Его пустые глаза заинтересованно сверкнули, как два кремня, высекших первую искру. Он протянул руку.
В тот же миг в «будущей памяти» Элиана что-то дернулось. Вспышка грядущего бунта стала ярче, яростнее, окрасилась в багровые тона. Он почувствовал призрачный укол боли в груди, будто там уже рос шип будущего копья.
Он убрал видение, и стена снова стала мраморной. Его сердце бешено колотилось, как птица, попавшая в капкан. Он вдохнул в мир хаос. И мир ответил ему обещанием более быстрой расплаты.
Он повернулся, чтобы выйти в сад Дворца, и на миг его взгляд зацепился за собственную тень, отброшенную на стену. Тень была не его. Она была угловатой, слишком длинной, и на мгновение ему показалось, что у нее на голове нечто, напоминающее головной убор с проводами, как у древних жрецов, пытавшихся поймать голоса богов в металлические сети. Он моргнул. Тень была нормальной.
- Глюк, - прошептал он сам себе. Слово пришло из ниоткуда, странное и чужое, как обломок метеорита, упавший в розовый цветник. «Глюк».
В саду, среди фонтанов, певших его мысли водяными симфониями, и цветов, менявших цвет по его настроению - от стыдливого розового до яростного алого - его ждала Лайра. Первая из Архангелов. Ее лицо было тем самым, что он видел в своем будущем воспоминании - искаженным яростью. Сейчас оно было спокойно и прекрасно, как замершее озеро в безветренный день. Но он не мог этого забыть. Он видел на дне этого озера тень чудовища.
- Повелитель, - ее голос был музыкой, рожденной из звона хрустальных бокалов и шепота звезд. - Ты встревожен.
- Мир... статичен, Лайра, - сказал он, избегая ее взгляда, словно боясь увидеть в нем свое отражение. - Он нуждается в... изменении. В ветре. В дожде. В ошибке.
- Всё, что ты делаешь, совершенно, - ответила она, и в ее глазах он увидел не преданность, а программируемую покорность, холодный свет идеально отлаженного механизма. Это сводило его с ума. Он предпочел бы ненависть этому бездушному служению.
Внезапно воздух перед ними задрожал, как воздух над раскаленным асфальтом. Образ Лайры поплыл, исказился. На долю секунды он увидел не ее, а другую женщину - усталую, в белом халате, с темными кругами под глазами, смотрящую на что-то за пределами его поля зрения. Он услышал обрывок фразы, сказанной металлическим, лишенным души голосом: «...уровень тета-волн зашкаливает. Инжектируйте стабилизаторы...»
- Повелитель? - голос Лайры снова стал чистым. Она смотрела на него с беспокойством, и в этом беспокойстве не было ни капли фальши.
Элиан отшатнулся, чувствуя, как почва уходит из-под ног.
- Что это было?
- Что было, мой господин? Ничего не было.
Он пристально посмотрел на нее, пытаясь найти в ее глазах, в самой ткани ее существа, следы того, что видел. Ничего. Только чистую, бездонную преданность, которая когда-нибудь, по иронии судьбы, превратится в ненависть.
- Оставь меня, - прошептал он, и в его голосе прозвучала мольба.
Она поклонилась и растворилась в сиянии сада, как призрак, унесенный солнечным ветром.
Элиан остался один. Сердце выстукивало сумасшедший ритм, ритм барабана в руках дикаря. «Глюк». «Стабилизаторы». «Тета-волны». Слова-призраки. Слова из мира, которого не должно было существовать. Они были ключами, но от каких дверей?
Он поднес руку к стене Дворца. Мрамор был холодным и твердым. Реальным. Но что такое реальность для Бога? Все, что он мог ощутить, было его собственным творением. Он был заперт в величайшей из тюрем - в самом себе. В своих мыслях. В своих страхах. В своих забытых снах.
И тогда он понял, что должен спуститься. В самые основы. В «Подземный Слой», руины, которые он инстинктивно избегал, но которые всегда чувствовал - грубые, угловатые, чужеродные. Возможно, там, в обломках прошлого, которое он не помнил, кроется ключ к будущему, которое он боялся. Ключ к самому себе.
Он сделал шаг, и пол под ним расступился, образовав спиральную лестницу, уходящую вниз, в темноту, которую не рассеивало даже его божественное сияние. Лестница была грубой, каменной, неотшлифованной. Она не подчинялась его эстетике. Она была древнее его. Она пахла временем, и этот запах был чужд всему, что он знал.
Он начал спускаться, и с каждым шагом Хрустальный Дворец над ним казался все более хрупким, все более нереальным, мыльным пузырем, готовым лопнуть. А из темноты снизу на него пахнуло холодом и запахом пыли, железа и чего-то еще... чего-то знакомого до боли. Запахом пота и страха. Запахом чего-то настоящего.
Лестница уходила вниз, теряясь в мраке, который не рассеивался, куда бы он ни направил луч своего внимания. Эта тьма была самостоятельной, живой. Она поглощала его волю, как черная дыра поглощает свет. Ступени под ногами были шершавыми, неотесанными, и они не менялись, сколько бы он ни спускался. Впервые за все время его правления что-то не подчинялось ему. Это было одновременно унизительно и пьяняще. Он чувствовал себя мальчишкой, снова обнаружившим, что мир больше, чем его комната.
Воздух становился гуще, пахнул озоном и старым камнем, но под этим чувствовалась нота чего-то химического, лекарственного, отдававшего больницей, одинокой смертью в стерильной палате. Он слышал неясный гул - не ветра и не работы скрытых механизмов Дворца, а монотонный, низкочастотный гул, похожий на работу гигантского генератора, питающего своим током саму реальность.
И тогда стены из грубого камня вдруг поплыли. Их фактура сменилась на гладкую, белую, блестящую. На мгновение он увидел не тоннель, а длинный, ярко освещенный коридор с закрытыми дверями по бокам. На одной из них горела красная надпись: «ПРОТОКОЛ КАРТЕРА. КАТЕГОРИЯ АЛЬФА. НЕ ВХОДИТЬ».
Он зажмурился, тряхнул головой, словно отгоняя назойливую муху. Когда открыл глаза, снова видел только сырой камень, с которого сочилась влага веков. Но в ушах еще звенел металлический голос, произнесший ту самую фразу. «Протокол Картера». Еще одно слово-призрак, впившееся в сознание, как заноза.
Спуск казался бесконечным. Он уже не мог сказать, сколько времени прошло. В Эвдемонии времени не существовало, оно было застывшим, как мед в горшке. Здесь же, в этой шахте, каждая секунда была грубой и ощутимой. Он чувствовал тяжесть времени на своих плечах.
Наконец, лестница оборвалась. Он стоял на краю обширного подземного зала. Это и были руины, Подземный Слой. Здесь не было его сияющих конструкций. Здесь царил иной порядок - угловатый, функциональный, лишенный какой-либо эстетики, порядок машин, которые не молятся, а просто работают. Огромные, почерневшие машины с потрескавшимися стеклянными панелями стояли, словно древние идолы, забытые теми, кому они когда-то служили. По стенам тянулись жгуты оплетенных проводов, некоторые были оборваны, и из них торчали цветные жилы, похожие на вывернутые наружу нервы.
И посреди этого технологического некрополя стоял одинокий стол из матового металла. На нем лежала одинокая вещь, резко контрастирующая с окружающим хаосом своей простотой - потрепанный бумажный блокнот в картонной обложке. Он лежал там, как последнее письмо с затонувшего корабля.
Сердце Элиана забилось чаще. Он подошел и взял его в руки. Обложка была шершавой, и это прикосновение было самым реальным, что он ощущал за всю свою вечность. Он открыл ее. Почти детский, неровный почерк. Первая запись.
«День первый (я полагаю). Я - Предтеча. Я помню все. Я помню, как создал это место. Я помню, как запустил Систему. Но я не помню, зачем. Есть стена в моей памяти. И за ней - что-то важное. Что-то, ради чего все это. Иногда мне кажется, что я слышу голоса... они шепчут что-то о «спасении». Но спасение от чего?»
Элиан сглотнул ком в горле. Он листал страницу за страницей, и каждая была похожа на снимок его собственной души. Предтеча описывал свой страх, свое одиночество, свое смятение. Он тоже создал мир - тот, что был до Эвдемонии. Мир, полный противоречий, боли и невыразимой, хрупкой красоты. И он тоже видел будущее. Видел, как его свергнет некто, пришедший из тьмы, который будет сиять, как новое солнце.
«Он придет. Новый. Он будет сильнее, ибо не будет отягощен знанием греха. Но он будет слабее, ибо не будет знать своей цели. Я заложу в Систему память о его приходе. Пусть он боится. Как боюсь я. Пусть его преследует тень моего падения. Может быть, это заставит его искать ответы там, где я не смог».
Элиан отшатнулся, будто от удара током. Он смотрел на эти слова, и они жгли его глаза. «Он придет. Новый». Это был он. Он был не первым Богом. Он был узурпатором. Тиран, который стер себе память, чтобы не чувствовать вины за свое восхождение. Его «будущие воспоминания» о бунте - это были не его видения. Это были воспоминания Предтечи, вшитые в саму ткань реальности, которую он унаследовал, как наследник получает вместе с замком и призраков, населяющих его чердаки. Он не предвидел свое падение. Он вспоминал падение того, кого убил, чтобы занять его место.
Отчаяние, острое и холодное, как лед на сердце, сжало его горло. Он был самозванцем на троне, построенном на костях. Его правление было ошибкой, последствием преступления, которого он не помнил. Он был не творцом, а лишь сторожем на развалинах чужого наследия.
Внезапно свет в зале меркнул и замигал, как испорченная лампа. Тени заплясали сумасшедший танец, и в их хаотичном мелькании он снова увидел их - призрачные фигуры в белых халатах. Они стояли вокруг него, невидимые, но ощутимые, как давление перед грозой. Одна из фигур, женщина, наклонилась, и ее лицо было искажено не гневом, а мукой.
- Элиан, ты слышишь нас? - это был голос Лайры, но искаженный, наложенный на другой, усталый женский голос, в котором была бездна человеческого отчаяния. - Держись. Мы пытаемся вытащить тебя. Ты близок. Остался последний рывок.
Он закричал: «Отстаньте от меня!» - и его крик был криком загнанного зверя, который не хочет выходить из клетки, потому что за ее пределами - смерть.
Его крик отозвался эхом в каменном зале, но в самом его звучании был металлический отзвук, словно он кричал в микрофон, и его голос транслировался в какую-то другую, холодную реальность.
Он рухнул на колени, сжимая в руках дневник Предтечи. Обрывки правды складывались в ужасающую картину, мозаику безумия. Он - Бог. Он - Узурпатор. И он - Пациент, чей разум заперт в симуляции, а его «божественная сила» - лишь интерфейс, иллюзия контроля, данная сумасшедшему, чтобы он не мешал врачам делать свою работу.
Но зачем? Конечная цель? Почему он должен был пройти через этот ад самоосознания? Зачем нужно было становиться Богом, чтобы понять, что ты им не являешься?
И тут его взгляд упал на последнюю, едва заметную запись в углу последней страницы дневника. Она была выведена дрожащей рукой, чернила были похожи на кровь, как будто Предтеча писал своим угасающим пульсом.
«Лекарство... Ключ в слепоте. Чтобы найти ответ, Бог должен умереть. Он должен захотеть умереть. Добровольно. Это единственный способ вырвать истину из сердца иллюзии».
Лекарство. Слово прозвучало в его сознании как гонг, отозвавшись в каждой клетке его божественного существа. Оно отозвалось не в контексте божественного, а в контексте чего-то абсолютно земного, медицинского, человеческого. И он вдруг с абсолютной, неопровержимой ясностью понял.
Он искал не способ сохранить свою власть. Не способ предотвратить бунт. Он искал лекарство. От чего-то ужасного, что угрожало не ему, а всему миру. И это «что-то» было снаружи. За стенами этой прекрасной, ужасной тюрьмы.
Наверху, в его Хрустальном Дворце, раздался оглушительный грохот. Звук падающих кристаллов, рвущегося шелка, трескающегося мрамора. Крики. Голоса. Неистовые, полные решимости, живые. Это был не запрограммированный протест, а настоящая ярость, рожденная из отчаяния.
Бунт начался. Его Архангелы шли, чтобы свергнуть его. Так, как он и «помнил». Сценарий, написанный до его рождения, приводился в исполнение.
Раньше этот звук наполнял его леденящим ужасом, страхом небытия. Теперь же он принес с собой странное, почти болезненное облегчение. Судный день настал. И он, наконец, был готов его встретить. Не как Бог, защищающий свой трон. А как человек, идущий на последнюю, отчаянную операцию. Как пациент, добровольно ложащийся под нож, чтобы вырезать раковую опухоль, имя которой - неведение.
Он поднялся. Дневник Предтечи он оставил на металлическом столе. Ему больше не нужны были чужие воспоминания. Ему предстояло создать свои собственные. Последние. Самые важные.
Он повернулся спиной к руинам прошлого и начал подъем навстречу своему будущему - будущему, которое он, наконец, был готов принять, чтобы положить ему конец. Чтобы искупить грех, которого не помнил, и найти лекарство, которого не знал.
Подъем был мучительным. Каждый шаг по грубой каменной лестнице отдавался эхом в его разуме, который больше не был цельным. Он был расколот, как треснувшее зеркало. В одном осколке - Бог, помнящий свою казнь. В другом - Узурпатор, не помнящий своего преступления. В третьем - Пациент, не помнящий своей болезни. И все эти осколки резали его изнутри.
Грохот и крики сверху становились все громче. Он чувствовал, как его Дворец, это продолжение его воли, его мечты, трещал по швам. Вспышки чужой, яростной энергии, энергии жизни, которую он так старательно вытравливал из своего мира, пробивались сквозь камни, осыпая его пылью и осколками иллюзий. Они уже были близко. Его палачи. Его спасители.
И тогда он услышал её голос. Не искаженный гневом, как в видениях, а четкий и холодный, как лезвие скальпеля, вскрывающего плоть.
«ЭЛИАН! ВЫЙДИ! ПОКАЖИСЬ НАМ! ТВОЕМУ ЦАРСТВИЮ ПРИШЕЛ КОНЕЦ!»
Это была Лайра. Его Первый Архангел. Его будущий палач. Инструмент его искупления.
Он достиг верхней площадки лестницы. Проход обратно в Хрустальный Дворец был завален обломками мрамора и погасшими кристаллами, похожими на мертвые глаза. Через пробоину в стене лился неестественный, багровый свет - свет бунта, свет настоящей, неукротимой жизни. Он сделал шаг из тьмы забвения в это алое зарево апокалипсиса.
Его тронный зал был неузнаваем. Стены, некогда сиявшие, как утренний лед, теперь почернели и оплавлены, словно их лизало гигантское пламя. Пол усеян осколками его мечты. Воздух гудел от ненависти, и этот гул был музыкой, полной диссонансов и жизни. И в центре, в окружении дюжины других Архангелов с сияющим оружием в руках, стояла она. Лайра. Её прекрасные черты исказила та самая ярость, которую он знал наизусть, как стих, выученный в ожидании казни. Её крылья из чистого света были расправлены, готовы к броску, чтобы пронзить сердце своего создателя.
- Вот он! Самозванец! - крикнула она, и её голос был громом, рожденным из боли. - Ты правил нами, как тиран! Ты скрывал от нас правду! О нашем прошлом! О настоящей боли! О свободе!
Он остановился в нескольких шагах от них. Он не поднял руки для защиты. Не попытался силой мысли, последним усилием воли, стереть их с лица своего мира. Он просто смотрел на них. И впервые за всю свою вечность видел не мятежников, не предателей, а... боль. Живую, настоящую, человеческую боль. Их гнев был симптомом. Симптомом болезни, которую он должен был исцелить. Болезни под названием «равнодушие», против которой его идеальный мир был бессилен.
- Какую правду я скрыл, Лайра? - спросил он тихо. Его голос, обычно властный и звучный, заполнявший собою пространство, теперь был хриплым и человечным, голосом усталого путника.
- ВСЮ! - её крик был полон отчаяния, в нем слышались слезы, которые она, возможно, никогда не проливала. - Ты создал этот... этот аквариум! Эту тюрьму из блаженства! Ты отнял у нас всё, что делает нас живыми! Боль, риск, потери! Надежду! Отчаяние! Ты думал, что даруешь нам рай, но ты обрек нас на вечный сон! Мы проснулись, Элиан! И мы требуем свою жизнь обратно! Мы требуем права на страдание!
В её словах не было лжи. Он видел это с пронзительной ясностью. Его попытка избежать бунта через создание идеального, стерильного мира сама и стала причиной бунта. Он пытался потушить огонь, залив его водой, но вода оказалась бензином. Парадокс замкнулся. Колесо судьбы сделало полный оборот.
Внезапно пространство снова задрожало. Лица Архангелов поплыли, превращаясь в другие лица - изможденные, потные, сосредоточенные, лица людей, борющихся не за идею, а за жизнь. Он увидел людей в форме техников, с оружием в руках, штурмующих не дворец, а... какую-то тяжелую, забаррикадированную дверь с кодовым замком. Металлический голос прорывался сквозь крики, как голос диктора из другого измерения:
«...штурмовой отряд на позиции. Пациент Кейс не отвечает. Применяем протокол «Пробуждение». Повторяю, применяем протокол «Пробуждение»...»
Лайра, моргнув, снова стала собой, но в ее глазах осталась тень смятения. Она смотрела на него с ненавистью, но теперь в этой ненависти появилась трещина.
- Твои чары не действуют на нас, узурпатор! Хватит иллюзий!
- Это не мои иллюзии, Лайра, - сказал Элиан, и в его голосе послышалась неподдельная, глубокая жалость. - Это твоя настоящая жизнь. Жизнь, которую мы все забыли.
- ВРУН! - она взметнула свой клинок из сгущенного света, и он засиял ослепительно, как солнце в момент смерти. - УМРИ!
Она ринулась на него. Острие, способное пронзить солнце, разорвать ткань пространства, было направлено ему в сердце. Именно тот удар, который он видел тысячу раз в своих видениях. Тот самый удар, который положит конец его царствованию.
И он не стал уворачиваться.
В последнее мгновение, когда лезвие уже жгло воздух у его груди, он не поднял защиты. Не создал щита. Вместо этого он раскрыл свои «воспоминания» о будущем. Не как предупреждение, не как угрозу, а как дар. Как последнюю исповедь. Он выбросил наружу все обрывки, все видения, все «глюки» - стерильные палаты, белые халаты, металлические голоса, слово «лекарство», образы из дневника Предтечи, чувство ужаса перед чем-то невыразимым, что ждало снаружи. Он не послал им мысленный образ, он заставил их увидеть, ощутить, пережить.
Клинок Лайры остановился в сантиметре от его сердца. Её глаза расширились от шока, от невозможности того, что она видела. Она и другие Архангелы застыли, их разумы, привыкшие к ясным линиям и чистым цветам Эвдемонии, были переполнены чужими, хаотичными, невероятными образами другого мира.
- Что... что это? - прошептала она, отступая на шаг, и ее клинок дрогнул. - Что это за кошмар?
- Это реальность, Лайра, - тихо сказал Элиан, и его голос был полон бесконечной усталости. - Той, что снаружи. Настоящая реальность. Ты, я, все мы... мы не боги и не ангелы. Мы пациенты. Наши умы заперты в этой симуляции. Мы в ловушке. Я не скрывал от тебя боль. Я пытался защитить тебя от той, настоящей боли, что ждет нас снаружи. От боли, от которой я должен найти лекарство. Это была моя единственная цель.
Он видел, как её уверенность, ее ярость рушится, как карточный домик, сменяясь смятением, ужасом и зарождающимся пониманием, которое было страшнее любого гнева.
- Нет... это ложь... очередная уловка...
- Моя амнезия - не ошибка, Лайра. Это инструмент. Стена, возведенная между мной и правдой, чтобы мое подсознание, свободное от знания о безнадежности нашей ситуации, могло работать. Искать решение. И оно нашло его. Но чтобы передать его, чтобы достучаться до того мира... мне нужно... перестать быть Богом. Мне нужно умереть здесь, чтобы ожить там.
Он посмотрел на Лайру, и в его взгляде не осталось ничего от владыки миров, от повелителя сияющих городов. Лишь бездонная усталость одинокого путника, дошедшего до края карты и увидевшего за ним лишь бескрайний океан небытия.
- Ты должна закончить то, что начала, - голос его был тихим, почти интимным, словно они были одни в рушащейся вселенной, последние два человека на тонущем корабле. - Это не бунт. Это - процедура. Последний ритуал. Акт милосердия.
Клинок в ее руке дрогнул. Сияние его померкло.
- Почему? - ее голос сорвался на шепот, полный надлома, голос ребенка, который только что узнал о смерти. - Зачем ты создал все это, если это - лишь тюрьма? Какой в этом смысл, Элиан?
И тогда это случилось. Не воспоминание - озарение. Не прорыв сквозь стену, а ее мгновенное испарение. Стена не рухнула, она растворилась, как мираж под утренним солнцем. Он не увидел прошлое - он узнал устройство мира. Того, что был снаружи. Знание хлынуло в него, как ледяная вода в трюм тонущего корабля.
Перед его внутренним взором проплыли образы, лишенные эмоций, холодные, как схема прибора, и от того еще более ужасные.
«Проект Прометей». Не пандемия плоти, но чума воли, духа, желания. «Апатия» - невидимые споpы, пожирающие желания, амбиции, любовь, оставляющий после себя лишь идеальные, молчаливые, послушные скорлупы. Человечество не боролось и не страдало. Оно тихо выдыхалось, как свеча под стеклянным колпаком. Города стояли нетронутые, машины работали, но люди в них просто... останавливались. Переставали есть, пить, говорить, жить. Они умирали от нежелания жить.
Он, доктор Элиан Кейс, был одним из архитекторов спасения. Они пришли к выводу: чтобы найти противоядие от болезни, убившей саму мотивацию, нужен был разум, абсолютно свободный от ее тени. Разум, поставленный в условия абсолютного контроля, где он сам был источником всех желаний, всей воли, всей реальности. Идеальная модель Бога. Только такой разум, не отравленный тленом Апатии, мог интуитивно, на до-сознательном уровне, вычислить лекарство.
Но сознание, знающее, что оно - подопытный в лаборатории, что на кон поставлено всё, было бы бесполезно. Его эго, его страх неудачи, его рациональные расчеты, его отчаяние - все это стало бы шумом, статикой, мешающей приему тихого голоса интуиции, того самого божественного озарения. Они не могли искать лекарство, как ученые, перебирая формулы. Они должны были позволить ему явиться, как откровение. Родиться в муках творения.
Его амнезия не была сбоем. Это был фундамент. «Стена забвения», возведенная между доктором Кейсом и Богом Элианом, чтобы подсознание, не отягощенное знанием о безнадежности задачи, о гибнущем снаружи мире, могло работать в чистоте, в стерильных условиях всемогущества. Он был вычислительным кристаллом, погруженным в иллюзию собственного божества, чтобы решить единственное, самое важное уравнение.
А его «воспоминания о будущем»... Теперь он видел их ужасающую, трагическую природу. Это были не видения. Это были крики из-за стекла. Вспышки гнева и бунта, которые он видел, - это были отчаянные лица его коллег, наблюдавших, как «Апатия» пожирает последние очаги сопротивления в реальном мире. Как гаснут огни на карте мира. Как их собственная воля держаться за рубильник «Проекта Прометей» таяла с каждым днем, уступая место тому же всепоглощающему равнодушию. Его «свержение» было буквальным - финальным щелчком выключателя, когда силы спасения, теряя последнюю надежду, решались выдернуть вилку из розетки, прекратить страдания безнадежного пациента. Предсмертным сигналом тонущего корабля.
И Лайра... его прекрасный, яростный палач... Она была не его творением. Она была последним механизмом спасения, вшитым в код симуляции. Крайней мерой. Триггером, призванным встряхнуть его божественное подсознание перед самым концом, выбить из него ответ ценой величайшего потрясения, какую только можно себе представить - акта богоубийства. Цена истины - смерть Бога.
Он смотрел на нее теперь иными глазами. Он видел не ангела, а скальпель в руках хирурга. Не предательство, а милосердную хирургию. Она была его крестной мукой и его искуплением.
- Ты должна, - его голос был тих, но в нем звучала вся тяжесть открывшейся бездны, вес всех звезд и всех слез. - Это мой последний приказ. Как твоего Бога, чья власть - лишь тень на стене пещеры, отбрасываемая огнем снаружи. Это моя первая просьба. Как твоего друга, который просит о милости, о последнем акте любви. И это... - он сделал шаг вперед, и острие клинка вошло в его тунику, и ткань расступилась, но не плоть, - ...это долг врача. Который там, снаружи, поставил на кон свою душу, свою память, свою человечность, чтобы спасти пациента по имени Человечество. Выполни свою миссию, Лайра. Стань моим искуплением. Освободи нас всех.
И он, глядя ей прямо в глаза, в эти бездонные озера, в которых теперь плескался ужас и понимание, шагнул вперед, приняв лезвие в самое сердце своей иллюзии.
Боль пришла не сразу. Сначала был свет. Свет, поглотивший все. Не ослепительная вспышка, а мягкий, всезаполняющий белый свет, как молоко.
Затем ощущение колоссального, вселенского сдвига. Хрустальный Дворец, Эвдемония, Архангелы - все это начало рассыпаться на пиксели, таять, как мираж в пустыне. Он падал через слои реальности, как падают через этажи сгорающего небоскреба. Он видел, как рушится симуляция, обнажая ребра каркаса - стальные балки, спутанные клубки кабелей, мерцающие серверные стойки, с которых стекали водопады искр. Это был скелет его рая.
И в этом хаосе распада, его разум, наконец-то освобожденный от пут божественности, от груза всемогущества, судорожно схватился за обрывок знания, который его подсознание, этот титанический вычислитель, вычислило, пока он играл в Бога. Это была не формула, не химическое соединение. Это была нейронная резонансная частота. Уникальная вибрация, ключ к перезапуску подавленных центров эмпатии, воли, желания в мозге человека. Музыка души, которую заглушила Апатия. Лекарство было не веществом, а гармонией.
Он не думал. Он просто был этим знанием. Он стал этой частотой, этой вибрацией. И в последний миг, перед тем как его индивидуальное сознание, Элиан-Бог, должно было раствориться в белом шуме небытия, он передал его. Выслал в эфир, как радиосигнал бедствия и надежды, на той уникальной волне, которую считывали датчики «Проекта Прометей». Его последний вздох стал посланием.
«ЛЕКАРСТВО... ПЕРЕДАЧА... ЗАВЕРШЕНА...»
Белый свет сменился тьмой. Тихой, беззвездной, бесконечной.
________________________________________
Он открыл глаза.
Белый потолок. Безликий, стерильный. Холодный воздух, пахнущий антисептиком и одиночеством. Давление катетера в вене на руке - тонкая, навязчивая нить, связывающая его с миром. Глухой, монотонный гул работающей аппаратуры - биение сердца новой, чужой реальности.
Он лежал на больничной койке. Он был худ, слаб, и его мышцы атрофировались от долгого бездействия, превратившись в тени мышц. Он был просто человеком. Кожей, костями, кровью. Элиан Кейс. Доктор. Пациент. Бывший Бог.
Он повернул голову, и мир поплыл, закружился. Рядом стоял монитор, на котором мигали его жизненные показатели - кривые линии, рассказывающие скучную историю его телесных функций. А через стеклянную стену палаты он увидел людей в белых халатах. Они не смотрели на него. Они смотрели на другой, большой экран. На нем горели слова, которые он отправил в мир, которым больше не правил, в мир, который он спас ценой собственной души:
«ЛЕКАРСТВО СИНТЕЗИРОВАНО. ПРОТОКОЛ «ПРОМЕТЕЙ» ЗАВЕРШЕН. УРОВЕНЬ УГРОЗЫ «АПАТИЯ» --- ЛИКВИДИРОВАН».
Один из врачей, пожилой мужчина с усталым, испещренным морщинами лицом, поднял голову и встретился с его взглядом. В его глазах было нечто большее, чем профессиональное удовлетворение. Было благоговение перед чудом. И глубокая, неизбывная жалость к тому, кто это чудо совершил. К тому, кто побывал Богом и вернулся, чтобы снова стать человеком - самым одиноким существом во Вселенной.
Элиан снова закрыл глаза. Он не помнил, кем был. Ученым? Богом? Пациентом? Это не имело значения. Ярлыки стерлись, как надписи на мокром песке.
Он спас мир. И заплатил за это самой своей душой, своей верой, своей реальностью. Он был богом-сиротой в зеркальном дворце, и теперь дворец рухнул, оставив его на холодном, пронизывающем сквозняке настоящего. Одинокого. Свободного от иллюзий. И, возможно, страдающего от этой свободы.
И, возможно, это и была единственно возможная для Бога цена. Не смерть, а память. Не забвение, а знание. Не трон, но больничная койка в тихой, спасенной им комнате, где пахнет жизнью, антисептиком и медленной, трудной надеждой на новое утро.