Птичий базар

Кишинёвское солнце, словно раскалённый медный таз, висело в зените, слепя глаза и превращая рыночную пыль в золотистую кисею. Воздух трепетал от птичьего многоголосья — переливчатые трели щеглов сплетались с хрипловатыми выкриками торговцев в причудливую симфонию, где ленивое повизгивание щенков за решётками клеток служило капризным контрапунктом. Барахолка дышала своей вечной жизнью: меж клеток с попугаями-франтами и волнистыми недотрогами притаились свадебные фаты, поблёскивающие бисером словно слезами несостоявшихся невест.
Фотограф
У края этого пестрого муравейника, прислонившись к столбу с облупленной афишей цирка-шапито, замер я с альбомом под мышкой. Кожаный переплёт, отполированный до бархатного блеска сотнями пальцев, хранил улыбки чужих невест — застывшие в янтаре времени моменты, где белизна платьев растворялась в дымке шампанского. Сегодня страницы шелестели пустотой. Конкуренты-фотографы, словно коршуны у падали, кружили у палаток. Среди них особенно бросался в глаза Анатолий Спиридонович Рошка — верзила с фотоаппаратом «Зенит» на брюшке-дыне, чья русско-молдавская болтовня, густая как тутовая водка, завораживала клиентов куда сильнее мутноватых снимков.
Беседа у пустых клеток
— Ну что, коллега? — раздался за спиной скрип несмазанных качелей. Семён Лайтман, худощавый как журавль-пересмешник, щурился на солнце, поглаживая свою Minolta 9000 — чёрный лакированный гробовщик мгновений.
— Опять японским саркофагом хвастаешься? — усмехнулся я, кивая на камеру, что сверкала бронзовыми бликами, будто церковная дароносица.
Он лишь вздохнул, доставая из кармана смятую пачку «Космоса»: — В восьмидесятые за такую технику полжизни отдали бы... А теперь — погляди, даже голуби на крылышках камеры носят.
Мираж у ворот
Когда тени поползли вдоль рядов, вытягиваясь в багровые нити, мы брели к выходу мимо опустевших клеток. И тут... У ворот, в ослепительном контражуре заката, замерла Лада-«копейка». В её распахнутом окне, будто в театральной ложе, восседала богиня — льняные кудри до пояса переливались струями мёда в янтарном свете. Мы застыли, будто глиняные горшки под ливнем. Сердце глухо бубнило: «Вот она — живая Венера с обложки «Огонька»!» Но когда машина вздрогнула, из распахнутой двери вырвалось... трёхголосое «Гав-гав-гав!». Афганская борзая, грациозно свесив розовый язык, смотрела на нас янтарными глазами, где плясали солнечные зайчики-насмешники.
Послесловие
Семён первым рассмеялся — смехом, похожим на лопнувший барабан. — Вот тебе и невеста! — шлёпнул он меня по плечу, отчего Minolta 9000 звякнула, будто присоединяясь к фарсу. А я глядел, как машина растворяется в сумеречной дымке, увозя с собой этот живой урок: жизнь — тот же птичий рынок. То, что кажется фатой невесты — может оказаться собачьей попонкой, а золотое сияние — всего лишь рыжей шерстью под кривым зеркалом заката.